— …поэтому свобода в интернете является такой же необходимой составляющей человеческой жизни, как и свобода в оффлайне, — на одном дыхании закончил Паша.
Команды молча переглянулись, некоторые участники облегченно выдохнули. Привыкнуть к манере Пестеля вести дебаты было невозможно — он выходил к кафедре со своей самой доброй улыбкой, прокашливался, а потом резко взрывался неожиданно пламенной речью так, что даже подготовленные зрители вздрагивали от громкости его голоса, резко контрастирующей с тишиной, которая царила в аудитории до этого. Слова Паша выдавал такой пулеметной очередью, что можно было только позавидовать четкости дикции и скорости подбора лексики.
Удивительно, что стиль Пестеля не менялся, вне зависимости от темы, — он был готов направить свой праведный гнев на что угодно. Ещё удивительнее, что речи Паши были не просто злыми и громкими, они были действительно хорошими. Муравьев бы никогда не посоветовал новичкам брать пример с Пестеля, но структуры его аргументов иногда на практиках разбирал: были случаи, когда он сам не сказал бы лучше.
— Что ж, — прокашлялся Сережа, который в этот раз выступал в роли судьи. Парень медленно пересмотрел листы с записями, лежащие перед ним, — судя по всему, победа за командой отрицания. Хорошая работа, поздравляю. Кто хочет получить фидбэк по своему выступлению, напишите мне отдельно.
Пестель довольно наклонился и по очереди дал пять Оболенскому и Бестужеву. Аня, волею жребия оказавшаяся в другой команде, с теплой улыбкой наблюдала за парнем. Но стоило ему обернуться, девушка наморщила нос, всем видом показывая, что ему просто повезло.
Клуб стал потихоньку расходиться. Помахав на прощание рукой, выпорхнула из кабинета Полина Гебль; Оболенский, жалуясь на долги и зверствующего Орлова, поплелся готовиться.
— Кстати, Сереж, — Паша потянулся и подцепил куртку, висящую на спинке стула, — между нами девочками: тему на злобу дня выбирал?
— А какую тему ты бы хотел? — невесело усмехнулся Муравьев, собирая бумаги в стопку. — Вводить ли обязательную школьную форму? — Паша неопределенно пожал плечами и позволил Ане увести себя за руку. А что тут, собственно, можно было сказать.
Миша, лавируя между стульями, подошел к Сереже, улыбаясь и немного щурясь. Муравьев подмигнул ему, автоматически немного улыбаясь в ответ, и запихнул (что на языке Сережи означало аккуратно сложил краем к краю) все листы в папку.
Уже на выходе из аудитории у парня завибрировал телефон.
— Да, — ответил на вызов Сережа, жестом показывая Мише, чтобы он не ждал. Бестужев только отошел на несколько метров, оперся о стену и демонстративно достал мобильник, всем видом показывая, что уходить он не собирается, но и мешать не будет.
Лет пять как отец не звонил просто так, и редко когда тема разговора была приятной.
— Объясни мне две вещи: почему мой сын участвует в этом балагане, который вы зачем-то называете митингом, и почему я узнаю об этом не от тебя?
— Я не обязан перед тобой отчитываться, — ровным голосом ответил Сережа, прикрывая глаза. — И тебе привет.
— Не будь дураком, Серж, я не таким тебя воспитывал. Чего вы добиваетесь?
— Того же, чего и всегда. Соблюдения Конституции, — Муравьев-младший посмотрел на стену, чтобы не сталкиваться взглядом с Мишей. — Таким меня именно ты и воспитал,
папа. — Челюсть против воли сжалась. Отстраненность отца, его вечное стремление к собственной выгоде, фанатичная преданность идее, в которую он, кажется, при этом даже не до конца верит, — это все Сережа видел каждый день на протяжении большей части своей жизни. Если не отвращение к отцу сделало его собой, то что?
— Господи боже, — раздраженно процедил голос, — тебе не надоело играть в революционера и борца за правосудие? Думаешь, твои статьи, митинги, твое, с позволения сказать,
волонтерство на что-то влияют? Повзрослей уже.
— Именно это я и сделал — повзрослел. И пора бы принять, что не все твои дети будут думать так, как ты. Я люблю эту страну не меньше — и даже больше чем ты! И именно поэтому буду делать то, что считаю нужным, и отстаивать то, что считаю правильным.
— О, вот мы и об идеалах заговорили. Хорошо, наверное, прикрываться отцом в Думе, да, Сереж? Очень удобные двойные стандарты, — отец усмехнулся паузе. — Что, думаешь, я не понимаю, как тебе всегда удается после этих твоих мероприятий выходить сухим из воды? — он хрипло рассмеялся. — Хорошо тебе, сынок, пудрить людям мозги, читать душеспасительные речи восемнадцатилетним мальчикам, чтобы они потом лезли под дубинки? Хорошо тебе, зная, что ты всегда сможешь откупиться своим отцом, заставлять невинных людей поддерживать эти твои дурацкие затеи, хотя они даже не понимают, за что вы, собственно, сражаетесь?
— Станет нельзя лезть под дубинки, если их не будет, — Муравьев медленно пошел обратно в направлении стола, судорожно прижимая телефон к уху. Миша встревоженно повернулся, не зная, идти ли следом.
— Они будут, Сергей.
— Так сделай что-нибудь, чтобы их не было! Так легко обвинить меня в том, что я обманул людей, так легко сказать, что восемнадцатилетние подростки еще только дети и ничего не понимают. Так сложно реально что-то сделать! Может, если бы ты перестал просто просиживать штаны и действительно занимался тем, чем должен, — работал в интересах страны, а не в своих, — нам не пришлось бы выходить на площади!
— Ты зарываешься. Откуда двадцатилетнему щеглу знать, что лучше для страны? Кто ты для этого, Сергей? Царь или бог?
— Тот, кому не все равно, — Муравьев попытался вернуться к холоду в голосе, но у него с трудом получалось. Вена на виске парня слабо дернулась. — Это согласованная политическая акция, я имею полное право принимать в ней участие.
— Как всегда, сколько слов о правах и ни одного об обязанностях.
— Как всегда, только передергиваешь и отказываешься выглянуть из своей башни из слоновой кости. Мы не просим абсолютной свободы, мы просим законности!
— Высочайшая воля и есть закон, — Сережа, сделавший такой большой глоток воздуха, что в легких стало больно, даже не сразу понял, что можно на это ответить. И отец умело этим воспользовался — сказывался многолетний опыт работы. — Кто дал тебе право бесплатно получать твое хваленое образование? Государство. Кто выплачивает тебе премию за то, что ты весь такой талантливый? Государство! Об этом ты не думаешь. Вообразил себе абсолютное зло и борешься против ветряных мельниц, вот чем ты занимаешься. Не хочешь быть благоразумным, так будь хотя бы благодарным!
— Спасибо, что я могу писать, что хочу, не боясь сесть! Спасибо огромное, что я могу любить кого угодно! Вы не обязаны были, но это так мило, спасибо, товарищ майор, который нас слушает, и тебе за заботу, отец, большущее спасибо! — вена на виске парня дернулась сильнее, а его слова долетели даже до Миши, стоявшего в коридоре.
После долгой паузы — стало казаться, что ответа и вовсе не будет — отец, наконец, сухо сказал:
— Даже не пробуй прикрыться моим именем, когда окажешься в СИЗО. Хочешь сидеть — ты сядешь. И помощи не получишь, даже если приползешь на коленях. А рано или поздно ты приползешь, помяни мое слово, Сергей.
В трубке раздались ровные гудки и парень выпустил из дрожащей руки телефон, делая ровные вдохи и выдохи. Он закрыл глаза, чувствуя мягкий свет закатного солнца на веках и пытаясь сосредоточиться на этом ощущении, а не на поднимающемся внутри вихре из гнева и обиды.
За спиной раздались еле слышные шаги. Даже не оборачиваясь, он знал, что парень все так же стоял в полушаге. Он даже догадывался, с каким волнением и желанием помочь смотрят родные карие глаза. Не знал только, что сейчас нужнее: оказаться одному или с Мишей.
— Миша, не сейчас.
Сереже казалось, что он давно научился полностью контролировать свою жизнь и справляться с любыми возникающими проблемами. В большинстве случаев так и было. Ему не было страшно на митингах не из-за фамилии, а из-за веры в то, что так правильно. Но впервые за долгое время Сергею Муравьеву-Апостолу было страшно — за себя, за Мишу, за друзей и светлое будущее страны, до которого, кажется, гораздо дальше, чем хотелось верить.
Мысли оформлялись медленно, с трудом. Он бесцельно смотрел на качающиеся голые ветки за окном, когда почувствовал, как из-за спины высунулись теплые руки и сомкнулись в замке чуть выше живота. Миша молча уткнулся лбом в его лопатку, не говоря ни слова, но напоминая, что он рядом, что Сережа не один.
В ставшей уже привычной тишине Миша вполголоса сказал:
— То, что ты делаешь, во что ты веришь — правильно. Это делает тебя тобой и дает надежду на то, что однажды все будет хорошо не только у кучки людей у кормушки. А чепушилу этого не слушай.
— Миш, речь идет о моем отце, — повернув голову, сказал Сережа.
— И что? — выгнув бровь, хмыкнул парень. — Ваше родство не делает его истиной в последней инстанции. Если уж ты не святой, то он точно.
— Это ты сейчас про мою фамилию пошутил? Серьезно? — Муравьев развернулся к нему всем торсом.
— Ты же улыбнулся, — Миша пожал плечами, немного отстраняясь. — Что бы он ни сказал, ты справишься. Мы справимся. Безвыходная ситуация бывает только на кладбище. И то до зомби-апокалипсиса.
Сережа тихо рассмеялся, чувствуя, как вместе с этим смехом уходит напряжение.
— Еще никто не пытался отвлечь меня от мыслей о семье шутками про зомби.
— Не стану же я тебе сразу все козыри выкладывать, — подмигнул парень. — В парне должна быть какая-то изюминка, и у меня это новейшие методы психотерапии. Знаешь, какой следующий шаг?
— Уже боюсь.
Лукаво улыбнувшись, Миша приподнялся на цыпочки и осторожно накрыл губы парня своими. У Сережи что-то кольнуло в груди от осознания, что они целуются, стоя в университетской аудитории, но он мягко притянул парня чуть ближе, зарываясь пальцами в мягкие русые волосы.
Люди любят разделять поцелуи: поцелуй из жалости, извиняющийся поцелуй, торопливый утренний поцелуй на прощание, осторожный первый поцелуй, страстный поцелуй, поцелуй, когда нечего сказать. Это был поцелуй, обещающий, что все будет хорошо.
И в кои-то веки Сережа решил поверить.
Позже, когда они сидели на Сережином диване, — Миша положил голову ему на плечо и уткнулся носом в шею парня, а сам Муравьев покачивал в руке стакан с джином — парень задумчиво открыл диалог с Пестелем. Отец считает, что он не готов лезть на передовую без прикрытого тыла, так пусть подавится. Он быстро набрал Паше сообщение и отложил телефон, устало откидывая голову назад.
Через несколько секунд телефоны обоих парней завибрировали уведомлениями из беседы. Миша, крякнув, извернулся и дотянулся до своего.
@polny_pestez
это охуенная идея, я в деле
кто еще с нами?
*прикрепленное вложение от @svyatie_nasekomye*
Миша с медленно ползущими вверх бровями читал пересланное сообщение.
— Сереж, Сережа, — протянул он, не отрываясь от экрана, — я же вот буквально рядом сидел, когда ты это набирал. Чего не сказал-то?
Мысленно костеря Пестеля всеми словами, парень медленно ответил:
— Потому что я хочу, чтобы ты держался от этого подальше. Это опасно.
— Сатурну больше не наливать, — вздохнул Бестужев, отстраняясь. — Это как? Мы идем на митинг — и это не обсуждается, я бы и без тебя там оказался, — ты принимаешь участие в опасной акции, а я в стороне восторженно чепчик бросаю?
Муравьев выдохнул, потирая переносицу и аккуратным движением возвращая Мишу обратно себе под бок.
— Уверен?
— Чтобы ты, когда это придумывал, так сомневался, — Миша хмыкнул, обнимая его за талию. Сережа только чуть грустно улыбнулся, коротко поцеловал его в висок и одним движением допил остатки со дна стакана.
— // —
С чувством усталого удовлетворения Кондратий поставил точку, на всякий случай сохранил документ еще раз и протер глаза. В теории интересная тема на деле оказалась трудной для написания, и свою статью он делал гораздо дольше, чем планировал. Редактор, благо, был понимающий — помимо ненавязчивых постов об участи должников в разных странах ничего не сказал и перенес дедлайн на один день. Рылееву нравилась эта подработка.
Мудро решив, что прогулка до кухни и обратно засчитывается за норму физической нагрузки, он отправился заварить новую кружку чая. В ожидании, пока вскипит чайник, парень проверил уведомления. Новое сообщение от Сергея Трубецкого. Этот пользователь вообще удивительно часто писал Рылееву в последнее время, и поток сообщений даже не состоял исключительно из мемов про МГУ. Перемена была скорее приятной (это он так заминает инцидент?), но непривычной.
кто вообще в этом участвует в 2019 году? те же кто серьезно верит что ленин гриб?
С рассеянной улыбкой Кондратий открыл пост, о котором писал Трубецкой. Пробежав глазами первые строчки, он горько хмыкнул. "На митинг, который пройдет в эти выходные...". Это становилось даже смешно.
Например, я.
Ленин тут ни при чем, это называется гражданская ответственность.
Сообщения Трубецкой прочитал сразу же, но ответ набирал долго. Рылеев с тяжелым вздохом успел закинуть пакетик в чашку и залить его кипятком, когда на экране высветилось:
грубо получилось
просто… это же ничего не поменяет
никогда не меняло
Для французов в 1789 году тоже ничего не поменяло? Для второго народного ополчения в 1612?
У нас потому нет гражданских прав, что мы не умеем ими пользоваться.
Митинг — выражение общественной воли. А для этого, как минимум, нужно общество.
кондраш
на дворе не франция и мы не в 17 веке живем
и любая революция заканчивается реставрацией
была бы это франция ты знаешь чем бы это кончилось,
а это даже не революция
при всем уважении когда последний раз после митингов хоть что-то менялось?
Поэтому я всегда больше любил Джордано Бруно.
Даже если я приведу тебе пример, вряд ли это что-то поменяет.
А спорить с тобой не хочу. Каждый делает то, во что верит.
Я знаю, на что иду. Ты знаешь, почему остаешься.
Сергей молчал.
Сосредоточив внимание на до краев полной кружке, Рылеев медленно вернулся в комнату, излишне аккуратно поставил чай на тумбочку и только тогда позволил себе тяжело выдохнуть.
Он привык к разногласиям с Трубецким и даже принял разницу в их мировоззрении. Но это была не разница, это была непреодолимая пропасть. И Рылееву просто не хватало сил, чтобы в одиночку построить через нее мост. К тому же сейчас ему хотелось скорее сжечь возведенное, чем продолжить строительство.
Кондратий действительно был готов пожертвовать собой ради того, чтобы что-то поменять; его не пугала перспектива задержаний, сроков и побоев, потому что только так и творится история. Потому что кто-то должен.
А Сергей… Он имел полное право выбрать покой, Кондратий его не судил. Но не понимал.
Поэт открыл последний черновик в заметках. Текст, который он писал почти всю прошлую неделю, чтобы все-таки признаться Трубецкому в своих чувствах в ближайшую встречу, сейчас выглядел бесполезным. Даже хорошо, что их связывает только эта причудливая дружба. Возможно, равнодушие Трубецкого было не насмешкой судьбы, а спасательным кругом. И сейчас было самое время им воспользоваться и перестать, наконец, строить замки на песке.
Парень тяжело выдохнул и опустил палец на экран.
«Удалить ‘Сережа, я уже долгое время…’?»
Да.
