Я Бестужев/Мы Рюмин

      — Они не могут. Не посмеют, блять! — Пестель приехал сразу, как узнал, и теперь ходил туда-сюда по гостиной, взмахивая руками и раз за разом врезаясь во всё тот же стул, который он упорно не собирался отодвигать с собственного пути.       — Уже посмели, — глухо и обречённо пробормотал Серёжа, положивший голову на руки и полностью игнорировавший экспрессию друга, что лилась через край. Аня расстроенно посмотрела на остывший чай, к которому ожидаемо никто не притронулся, а потом на Пашу. Под её ровным взглядом парень остановился и тяжело выдохнул.       — Делать-то что будем? К нему точно не пускают?       — Точно, блять, Паш! — Серёжа поднял голову, прямо смотря на друга. — Я же рассказал всё, что знаю! А где его держать будут, понятия не имею, и в чём его обвиняют со мной, пока я тут сидел, никто не поделился!       Ответить не дал раздавшийся звонок в дверь. На пороге топтался Рылеев — с рюкзаком за плечами и пакетом в руках. Ещё два часа назад Паша написал в чат всё, что они на тот момент знали, и закрепил сообщение с адресом Серёжи. В качестве то ли пропуска в квартиру, то ли объяснения, зачем приехал, Кондратий выставил перед собой блок сигарет и бутылку коньяка.       — Я хочу помочь.       Его молча впустили.       Следующие полчаса прошли в ещё более гнетущей тишине. Прекратился даже шум шагов Пестеля: он наконец-то уселся на диван и опрокинул в себя несколько рюмок. Муравьёв выпил ровно одну, зато первая пачка сигарет подозрительно быстро похудела.       — Нужен план, — наконец, выдохнул Рылеев, который явно чувствовал себя немного не в своей тарелке, но сдаваться не собирался. — Список вещей, которые нужно сделать. Распределить их по степени срочности и сложности.       — Я могу записывать, — Аня разблокировала телефон.       Было непонятно, что убивало сильнее: действие или бездействие. Все попытки придумать выход казалось жалкими и бесполезными. Отсутствие этих попыток казалось попросту глупостью и предательством. Серёжа понимал, что счёт шёл на минуты, что Миша сидел в какой-то камере — ему страшно, ему больно, он не знает, что происходит, и может надеяться только на них. Головой он осознавал, какие дела нужно включить в пресловутый список, мог даже предположить, у кого просить помощи. Но парень так долго пытался быть сильным, с таким трудом держался, пока ехал домой, а потом пересказывал всё Паше и Ане, что сейчас руки просто опустились. Серёжа очень хотел прорыдать этот ужасный вечер, проснуться с утра в Мишиных объятиях и забыть всё как страшный сон. Но он не мог себе этого позволить. И ещё долго не сможет, если не возьмёт себя в руки.       — Нужно узнать, какие обвинения ему выдвигают, — медленно произнёс Паша, сосредоточенно глядя перед собой. — Где его будут держать. Можно ли его посетить...       — ...когда суд, кто судья и прокурор, — тихо продолжил Серёжа и посмотрел на друга. — На базе чего выдвигаются обвинения. Что у него нашли? — рука непроизвольно сжалась в кулак. — Что они, блять, могли найти? Ключи от квартиры? Пропуск в универ?       Вопросы повисли в воздухе. Все знали, что ответ был гораздо проще. Вряд ли для обвинений там вообще требовалось хоть что-то найти.       Аня закончила печатать и отправила пронумерованный список в чат. Едва ли это было необходимо — фактически весь «союз» и так сидел в этой комнате, но чувствовалась какое-то почти болезненное желание письменно документировать ход событий.       Муравьёв, кажется, в тысячный раз пролистал список своих контактов в надежде увидеть там какую-нибудь спасительную строчку. Даже фея-крестная сгодилась бы на худой конец.       Впрочем, одна строчка всё-таки привлекла внимание. «Мама Миши». Палец завис над кнопкой звонка. Не ему стоило принимать это решение, но ведь так правильно, верно? Родители имели право знать, что происходит с их сыном.       Когда-то давно у Бестужева сел телефон и он одолжил его у парня, чтобы позвонить родителям в обещанное время. Серёжа сохранял контакт на всякий случай, но никогда бы не подумал, что случай представится и будет именно таким.       Резко выдохнув, Муравьёв позвонил и с замирающим сердцем вслушался в гудки. Кто бы знал, как сообщать такие новости.       — Слушаю, — голос был раздражённым и определённо мужским. Видимо, отец.       — Здравствуйте, — в горле встал ком, будто и не было четырёх лет дебатов, будто ему шесть и разговаривать со взрослыми — самая страшная задача. Серёжа прокашлялся и продолжил громче: — это Павел?       — Допустим. А вы, собственно, кто?       — Я близкий друг вашего сына, — эта ложь стала почти машинальной. Сжав переносицу, он продолжил: — Дело в том, что против Миши возбудили уголовное дело, будет суд… Подробностей пока мало, но я подумал, что вам стоит знать. Ему как никогда нужна поддержка.       — В чем дело? Что этот пиздюк натворил?       — Ничего… Это недоразумение, его задержали вместе с другими на митинге, я готов поклясться, что он не совершал ничего противозаконного. — Конечно, явку на несогласованный митинг вряд ли можно было назвать законопослушным поведением, но первая реакция отца заставила встать на защиту парня почти машинально.       На том конце провода коротко выругались.       — Развелось вас, мамкиных либералов... Как чувствовал, блять, не надо его отпускать в Москву, совсем одурел и от рук отбился. Только фамилию позорит. Если сядет, так ему и надо, собаке собачья судьба, а я ничего общего с ним иметь не хочу. Не звоните больше сюда.       Звонок оборвался. Муравьёв ошарашенным взглядом посмотрел на экран, будто надеясь, что произошла какая-то ошибка и разговора не было. Серёжа был уверен, что, попади он в такую ситуацию, его отец перевернул бы всё с ног на голову, несмотря на собственные угрозы, — не из-за родительской любви, но из-за страха очернить имя. И потому, что в глубине души Муравьёв-старший надеялся, что возраст растворит юношеский максимализм и сделает из сына человека. Тюрьма в двадцать три стала бы не крестом даже, могильным камнем на будущем. На друзей сына такая щедрость, конечно, не распространялась.       Мишу же, неунывающего Мишу с открытым сердцем и светлой головой собственный отец легко обрёк на поломанную судьбу. Такой исход даже в мыслях не появлялся, когда Серёжа размышлял об этичности звонка. Но в памяти стали всплывать разные моменты, и Серёжа понял, что просто был невнимателен. Всегда разговорчивый, Миша обходил тему семьи и почти ничего не рассказывал о родителях; уходил из комнаты каждый раз, когда созванивался; остался в общежитии на новогодние каникулы, а на летних до сих пор не уехал (и, видно, уже не уедет) домой.       Возможно, своим добрым намерением Серёжа только что усложнил Мише жизнь. Возможно, она и до этого была совсем не такой лёгкой, как казалось.       Парень снова появился в гостиной, сжимая телефон в кулаке и немного безразлично смотря перед собой. Аня вскинула голову и посмотрела вопросительно. Они с Кондратием всё это время обрывали провода в попытках раздобыть хоть какие-то подробности про местонахождение Бестужева.       — Можно узнать адрес предварительного заключения у родителей, им должны сообщить.       — Нельзя, — отрешённо покачал головой Муравьёв. — Лучше позвонить Орлову. Администрации тоже должны сообщить.       Остаток вечера прошёл за сбором вещей для передачки. Паша методично ходил за другом по квартире, мягко напоминая, что ещё стоит положить, и не давая ему стоять с одними джинсами в руках дольше пары минут. Так и не решив, какую футболку Миша захочет носить в камере, Серёжа просто положил свою.       Взгляд то и дело падал на стикер, лежавший посреди стола. На нем ровным Аниным почерком было написано всего несколько слов: адрес СИЗО и временной промежуток для посещений. Уже сейчас было ясно, что, как бы ни закончилось дело, название этой улицы запомнится навсегда.       Послушавшись Пашу, парень попытался хотя бы на несколько часов перестать прокручивать в голове события последних двух дней. Впрочем, назвать сном то, что происходило с Серёжей этой ночью, было сложно. Ему казалось, что он вообще не сомкнул глаз, но при этом где-то в смутном сознании появлялись и исчезали растрёпанные русые волосы, вечно лукавые карие глаза и россыпь веснушек. Муравьёв просто не мог охватить воображением, что будет, если его посадят. Как бы хорошо он ни понимал, что это может произойти, как бы ни гуглил количество успешных дел против неуспешных, осознание, что Миша может не вернуться домой, просто не приходило. И Серёжа не хотел, чтобы оно пришло.       Когда наутро парень появился на кухне во вчерашней мятой одежде, три мушкетёра уже сидели там: Паша курил в приоткрытое окно, Аня покачивала в руках кружку с кофе, Рылеев изучал новости по остальным задержанным. Домой, конечно, на ночь никто не уезжал. Муравьёв не знал, рад ли он был их компании. Сил казаться несгибаемым не оставалось, желания сидеть в одиночестве в квартире, в которой ещё позавчера ему готовил ужин любимый парень, не было тем более. Если бы только получилось отмотать время, Серёжа ни за что бы не выпустил его руку на проспекте. А ещё лучше выключил бы все будильники и никуда не пошёл.       Нет, бездействие — это предательство. Невозможно так поступить по отношению к стране, которую он любит и защищает.       Но можно ли стране поступать так по отношению к нему?       Утро начиналось не с кофе, а с попытки вызвонить адвоката. Муравьёв с трудом представлял, где без помощи семьи взять сумму денег, необходимую, чтобы организовать качественную защиту, но решил, что подумает об этом после. Лишь бы знакомый через пятые руки юрист взял дело, лишь бы сказал, что есть шанс.       Ближе к обеду в дверь позвонили. Рылеев соскочил с дивана и пошёл открывать, удивляясь скорости доставки (волевым решением Пестель заставил всех признать необходимость пищи физической). Парень распахнул дверь, автоматически протягивая руку за коробками, и столкнулся взглядом со знакомым вырезом футболки. Тяжело выдохнув, Кондратий медленно поднял голову и посмотрел в глаза Трубецкому. Тот явно ожидал встречи ещё меньше: слишком усиленно пытался выглядеть невозмутимым, осматривая комнату за спиной Кондратия.       — Привет, — сказал поэт вполголоса и отошёл в сторону, пропуская парня в квартиру. Сергей ничего не ответил, только равнодушно скользнул взглядом по застывшей в напряжении фигуре и зашёл в прихожую, разуваясь.       Пауза затянулась, тишину прервал Паша, который выглянул в коридор, чтобы поторопить Рылеева с едой, но так же поражённо уставился на внезапного гостя.       — Ты не курьер.       — Серёжа дома? — Трубецкой не удостоил его реплику комментарием и, получив ответный кивок, аккуратно прошел в гостиную.       О чём следующий час велись разговоры за закрытой дверью спальни Муравьёва, никто не знал. Кондратий то и дело смотрел в сторону комнаты, так и не притронувшись к еде, которую им всё-таки доставили, а потом не выдержал и ушёл на кухню заваривать чай. Раздражённые резкие хлопки дверцами и ящиками слышала вся квартира.       Было видно, что Пашу так и подмывало спросить, что, собственно, происходило, но он держался, положив голову Ане на колени и обновляя новости, как будто не прочитал все заголовки уже десяток раз. Впрочем, это нехитрое занятие быстро ему наскучило и Пестель удалился на балкон “курить и созерцать”. За последнее время не одна пачка была выкурена в помещении, но все понимали, что это — возможность остаться наедине с собой. Через пару минут Кондратий неожиданно (кажется, даже для себя) вышел следом.       — Не помешаю?       Паша только махнул рукой и кивнул приглашающе. На предложенную пачку Рылеев ответил угрюмым качанием головы. Устроился на раскладном стуле и обнял себя руками, уставившись немигающим взглядом на противоположную сторону улицы, где обычные люди спешили по своим ежедневным делам и думать не думали ни о задержанных, ни о сложных сердечных выборах.       Так и молчали каждый о своём, но в конце концов Пестель не выдержал:       — Ну, рассказывай, — он посмотрел с насмешливым прищуром и сделал затяжку. — Что за табун чёрных котов между вами пробежал?       Кондратий только нахмурился, и, когда собеседник отвернулся, уже не рассчитывая получить ответ, заговорил:       — Я сделал ошибку — впрочем, не то чтобы я о чём-то жалел... Он теперь злится, и я понимаю, но это становится нелепым. Я писал, звонил, чтобы извиниться, но ни слова в ответ не получил. Это тупик, в который он сам нас завёл, и я не знаю, есть ли тут вообще выход. Возможно, все эти отношения были ошибкой и сейчас самое время остановиться.       — Вот это ты драму развёл, конечно, — Пестель хмыкнул, но продолжил на удивление серьёзно: - Дай ему время, да и себе тоже. Не пытайся себя защитить: раз проебался, так признай. Если бы ты мне сказал «я был не прав, но ни о чем не жалею», честное слово, я б в бубен дал. И не принимай решение о расставании сам, у него тоже есть право голоса. В конце-то концов, вы оба живы, здоровы и на свободе — в контексте последних событий я бы это ценил и не разбрасывался скоропалительными решениями. Не то чтобы ты просил совета, но раз сам пришел, думаю, возражать не будешь: поговорите, блять, словами через рот. — Паша отсалютовал ему сигаретой и потушил окурок.       Рылеев возмущенно хмыкнул и нахохлился. Пестель прикусил губу, подавляя смешок, и отвернулся.       — Наверное, ты прав, — недовольно пробурчал поэт через долгую паузу. Было что-то ещё, что коробило его во всей этой ситуации с Серёжей, но едва ли он мог внятно объяснить это даже самому себе, не то, что другому человеку. На Пашиных словах все звучало так просто, а на деле весь табун пробежавших между ними котов, кажется, скрёб у Кондратия на душе.       — Всегда пожалуйста, — благодушно отозвался Паша. Кондратий только закатил глаза. Гнетущее чувство осталось, но узел в животе немного ослаб.       Когда они вернулись в гостиную, выяснилось, что Трубецкой уже ушёл, не оставив никаких следов своего присутствия. Муравьёв сидел на диване, устало потирая виски. Паша вопросительно поднял брови.       — Сергей кое-что узнал по поводу суда.       — И? Нам повезло? Кто судья? — странное «нам» повисло в комнате. «Нам» — Серёже с Мишей, с которыми судьба обошлась несправедливо. «Нам» — тем, кто хотел, чтобы Миша оказался на свободе. «Нам» — всей стране, которая так отчаянно желала справедливости, и в которой эта пресловутая справедливость погибала прямо сейчас.       — Нет. Консерватор, бывший военный, сторонник режима — по словам Сергея, его нужно беречься.       — Имя-то у этого замечательного человека есть?       — Николай Романов.