— // —
Апелляция казалась Бестужеву большой насмешкой. Будто недостаточно было проиграть дело, и судьба, дразнясь, давала надежду на лучшее, прежде чем насовсем её отнять. Миша не привык строить далеко идущие планы: они всё равно почти никогда не сбывались. Проще было ловить момент и разбираться по ходу дела — жизнь часто оказывалась непредсказуемой, за это он её и любил. Миша вообще жизнь любил. Но теперь неопределённость дарила не чувство лёгкости, а тяжесть между рёбер. Он полной грудью вдыхал воздух свободы, но не мог сдвинуться с места. Пригвождённый к скамье одним цепким взглядом Николая Романова, вновь подсудимый терпеливо ждал, когда закончится слушание и его судьба наконец-то станет понятной. Надежды и непостоянства за последние недели хватило сполна, как и ощущения, что собственная жизнь Мише не принадлежит, — даже фамилия перестала быть только его и оказалась символом протеста. Приговор затянул петлю на шее, волнения и акции солидарности верёвку перетёрли, и она оборвалась. И, больно ударившись о землю при падении, Бестужев снова сидел в зале суда в ожидании: помилуют или повесят дважды? По всем законам после падения с виселицы должны были отпустить. Но не этот ли закон привёл его на казнь? Когда Романов снова занял своё место, весь Мишин мир сосредоточился на мятом плакате «Я Бестужев/Мы Рюмин», торчащем в толпе. Видеть Серёжино лицо во время оглашения приговора не хотелось. —…заменить двумя с половиной годами условно и штрафом в размере… Аплодисменты в зале грянули раньше, чем Миша действительно понял, что происходит. Грохот отодвигающихся стульев, улыбки на лицах, охранники, сообщающие ему, что он свободен. Оглушённый, потерянный совершенно, Бестужев огляделся. Всё внутри звенело напряженной струной, будто сейчас заберут желанное из-под носа, как у маленького. Месяц назад не верилось в вынесение приговора, теперь не верилось в дарованную свободу. Миша осторожно переступил порог решётчатой двери и несмело расправил плечи. Неважно, что этот дар был возвратом у него же украденного, что радоваться условному сроку, будто оправдательному приговору, значило принять правила нечестной игры. Сейчас всё это было неважно. Водоворот из объятий, рукопожатий и поздравлений затянул его, и следующие несколько минут только и оставалось, что рассеянно благодарить за поддержку и веру в их дело. Находиться дольше в зале не хотелось: лопатками чувствовался тяжёлый, презрительно-холодный взгляд Николая Романова. Только на выходе из здания суда на глаза попалась знакомая рыжеватая макушка. Окрылённый, Миша с налёту набросился на Бельскую, до хруста сжимая её в объятиях. Девушка всё говорила о Пашином гении и Серёжином упрямстве, о поддержке, которую они получали со всех уголков страны, о собственной вере в победу и том, как тихо и скучно было без дурацких мемов в общей беседе в четыре утра. И вдруг — оборвалась на полуслове, смазано клюнула в щёку и исчезла. В паре метров от них, умиротворённо улыбаясь, стоял Серёжа. Навстречу шли медленно, давая время обежать глазами каждый сантиметр друг друга, осознать до конца: они выиграли. Никогда ещё Серёжа не казался настолько родным, влюблённым и любимым. Никогда ещё от тихого «поехали домой» не заходилось в таком счастье сердце.— // —
—…возмутительно! Я буду жаловаться в ЕСПЧ! — Миша вскочил на ноги. — Я не виноват, что ты так паршиво играешь в шахматы, — Серёжа хмыкнул и прищурился довольно, поднимая упавшие фигуры. — Умей проигрывать достойно. Ответ перебил телефонный звонок. Следуя скорее привычке, чем необходимости, Бестужев вышел в коридор. Через пару минут и десяток односложных вопросов и ответов он вернулся, хмурый и напряжённый. — Кто звонил? — Серёжа не поднимал взгляда от доски, заканчивая расстановку. — Чай будешь? — Мы только что его пили, — Муравьёв подошёл, как всегда неслышно, и огладил чуть выпирающие из-под ткани футболки лопатки. Рука дёрнулась ниже, но остановилась в воздухе: оба помнили о жёлто-лиловых пятнах синяков, не до конца сошедших с рёбер и живота. Оба предпочитали больше об этом не говорить. — Так кто звонил? — Деканат. — Поздравляли с выигранным делом? — В своем роде. Сообщили об отчислении, — голос почти не дрогнул. Жизнь не заканчивается, твердил внутренний голос. Это не конец света. Это не заставит Серёжу его разлюбить. Он не пропадёт, отказавшись от отношений, если до сих пор не пропал, не назовёт Мишу обузой — не назовёт же? Бестужев умом всё понимал, но, оборачиваясь, чувствовал себя Орфеем. Муравьёв никуда не исчез. Стоял, не шелохнувшись, только привычное спокойствие серых глаз превращалось в шторм да меж бровей пролегла знакомая морщинка. Голос, десять минут назад шептавший ласковое «Мишель», стальной твердостью намечал новое поле боя, и чем решительнее он говорил о восстановлении справедливости, тем сильнее хотелось исчезнуть. Не выдержав, Миша перебил почти просяще: — Серёжа, остановись, пожалуйста. Я не хочу в это ввязываться, только не снова. Ты не можешь победить везде. — Но я хочу… —…и непременно героем, знаю, — мягко улыбнулся Бестужев, невесомо касаясь загривка. — Что ты собираешься делать? — Серёжа вздохнул и закрыл глаза, слушаясь. — Не знаю. Что-нибудь придумаю. Миша почти верил своим словам. Не может быть, чтобы не придумал.— // —
Сергей позволил пальцам Рылеева запутаться в собственных волосах и закрыл глаза в ожидании, когда прозвучит вопрос: «О чём ты думаешь?». Он всегда спрашивал. Несколько секунд, за которые Кондратий перевернулся на бок, удачно подставляя шею для невесомого поцелуя, и натянул простыню повыше, Трубецкой потратил на то, чтобы и правда понять, а о чём. О том, что вкус надежды на языке ощущался сильнее, чем отчаяния. О том, что длинные рылеевские пальцы хочется запретить законом. О том, что закат сегодня красивый. — Серёжа, — Кондратий зевнул, пытаясь спрятаться лицом в его плече. Трубецкой промычал что-то нечленораздельное, показывая, что слушает. Кажется, Рылеев не спросить хотел, а своими мыслями поделиться. — А, нет, ничего. — Говори уже, — Трубецкой приподнялся на локте, чтобы заглянуть парню в глаза. Рылеев смотрел не на него, а куда-то в сторону. Сергей только тяжело вздохнул и нехотя вылез из-под простыни. Взял сигареты с тумбочки, обошел рылеевский свитер, валяющийся на полу и, не торопясь, открыл окно. — На ночь остаёшься? Последний месяц Кондратий, как взмыленная лошадь, крутился между общежитием, квартирой Трубецкого, курсами подготовки к ЕГЭ и мероприятиями по работе. После того, как пару недель назад он совершенно неожиданно подскочил и вдруг стал одеваться, чтобы ехать к себе, «пока не опоздал на последний поезд», Трубецкой решил для уверенности о планах осведомляться. — Если приглашаешь, — Кондратий наконец-то вернулся из мира грёз и сфокусировал взгляд на его губах, окутанных выдыхаемым дымом. — Всегда приглашаю, ты же знаешь, — едва ли за последние три дня Рылеев хотя бы минуту провёл на территории МГУ, но почему-то каждый вечер повторялось одно и то же: он не оставался, пока Серёжа не попросит и не предложит. Трубецкой хмыкнул, не спеша стряхивая пепел. К нему в квартиру перебрались томик Лотмана, запасной комплект рылеевской одежды, потрепанный жизнью ноутбук и даже расчёска. Почему-то отказывался перебираться только сам хозяин вещей. Точнее, не отказывался, а скорее упрямо игнорировал факты. После августовских событий, когда Кондратий половину ночей проводил на диване Муравьёва, и половину — в объятиях Сергея, казалось, что переезд — решённый вопрос. А потом пришёл сентябрь, Рылеев не стал забирать документы из университета в ожидании, когда его отчислят, и вернулся в родные стены с осыпающейся штукатуркой и общей кухней. Он продолжал уезжать, потому что нужно переодеться и постирать вещи, не ночевал, потому что с утра сразу на курсы, а конспекты в общежитии. Как будто не мог раз и навсегда оставить это всё и остаться сам. — Серёжа, — Трубецкой невольно остановил взгляд на худом плече, выскользнувшим из-под одеяла. — Я, — он потушил сигарету, не торопясь вернуться на кровать. Но Кондратий сам слез с неё и, босиком по холодному полу, подошёл, смотря на последние лучи скрывшегося за домами солнца. — Только не смейся. — Взгляд Трубецкого спрашивал: «Разве я над тобой когда-нибудь смеялся?»; глаза напротив уточняли, действительно ли он хочет услышать ответ. Но как быстро произошла эта бессловесная перепалка, так же быстро поэт снова посерьёзнел. — Если бы я оказался на месте Миши, как бы ты поступил? Хотелось возразить, что Кондратий на его месте не оказался и никогда не окажется, пошутить про подкуп судьи, отмахнуться, потому что Рылеев и так знает ответ. Осознание пришло быстрее, чем врач прокалывает вену при заборе крови. Не знает, раз спрашивает. Или в глубине души знает, но от него услышать хочет. Что Серёжа любит его, что любит настолько сильно. И сказать «да, я вытащу тебя из тюрьмы» — лишь один из способов, но не единственный. — Переезжай ко мне. Сергей прочитал на его лице тысячу возражений, всколыхнувшихся враз, но ни одно из них не прозвучало. Кондратий кивнул, одними губами произнося «да». Одно из десятков «да», которых он ещё скажет Трубецкому.— // —
Планы на светлое будущее оказались не такими простыми и доступными, как хотелось бы. Первые дни Миша вертелся юлой, метался из одного конца города в другой, подбирая стажировки, работы, пытаясь доказать всем и себе, что на месяце колонии общего режима и отчислении жизнь не кончается. Убеждая себя, что жалостливые взгляды, кошмары по ночам и сообщения от незнакомых почти людей когда-нибудь останутся в прошлом. Но время шло, отдающее фальшью «мы обязательно вам перезвоним» звучало даже в тишине. В то, что из этого замкнутого круга однажды удастся вырваться, верилось все меньше. Если бы не полное надежды «какие новости?» по вечерам, он бы, наверное, сдался. Поджал бы хвост, вернулся домой, устроился каким-нибудь продавцом в магазине штор у двоюродной тёти и запил, пытаясь забыть мечты о достойной жизни. Но был Серёжа, веривший в него больше, чем, кажется, Миша когда-либо верил в себя сам. Этот кредит доверия он просто не имел права потратить впустую, так что поиски продолжались. Иногда держаться не получалось. Даже ради Серёжи. Оставаясь один, бывший студент ловил себя на ужасающей его самого мысли, что, возможно, лучше бы они проиграли апелляцию. Миша вздохнул, бездумно пролистывая ленту. Будто в насмешку телеграм-канал предложил узнать, как поживают фигуранты августовских событий. Незнакомые лица и фамилии мелькали перед глазами, среди красных плашек вынесенных приговоров и сроков одна-две зелёных — оправдательных. Собственная фотография осуждающе смотрела с экрана. Бестужев простонал и отбросил телефон. Пока он малодушно думал о загубленной жизни и из окна на Ленинский смотрел, десятки таких же, как он, пытались уснуть на нарах. Миша понимал — слишком хорошо понимал, на самом деле, — что ничем от других осуждённых не отличался. Повезло, что именно его фамилию писали на тысячах плакатов и скандировали на пикетах. Он не больше, чем остальные, а может даже и меньше заслужил шанс на будущее. И, получив этот шанс, так бездарно им распоряжался. Чувствовалась какая-то грёбанная ответственность за всех этих людей. Раз Бестужев здесь, на свободе, раз он может говорить, он не имеет права просто прятаться в своей норе за Серёжиной спиной. Только вот жизнь внесла свои коррективы, и если когда-то и хотелось стать рупором революции, то сейчас он просто не понимал, что в него кричать. Щёлкнул засов двери. С противным себе равнодушием подумалось, что он забыл приготовить ужин, хотя обещал. Изо всех сил стараясь выглядеть не так угрюмо, как он себя чувствовал, Миша поплелся встречать Муравьёва, пришедшего с пар. — Еды нет, — бросил вместо приветствия, в душе надеясь на ответный гнев. Это было бы справедливо, заслуженно, это бы вписалось в представления о мире, где нельзя днями просиживать в чужой квартире, бесстыже пользуясь доверием и любовью. Но Серёжа не был бы Серёжей, если бы не сказал спокойно: — Ничего, я как раз кое-что купил. Стыд подействовал быстро и отрезвляюще. Миша торопливо подошёл, забрал пакет из рук, но тут же поставил на пол и осторожно обнял. Серёжа с улицы только-только, холодный, но в его руках всегда тепло. — Извини, устал, — слова, прозвучавшие куда-то в воротник, были еле слышны, но Серёжа ответил просто: — Знаю. Посмотри лучше, что я купил. Бестужев с каким-то детским любопытством отстранился и наклонился над продуктами. Под салатными листьями и любимыми муравьёвскими орешками лежала упаковка мадленок. — И что мы празднуем? — голос внезапно просел на пару тонов. Миша поднял голову, встречаясь глазами с Серёжиными и попросту не зная, как вместить в слова всю любовь и признательность за коробку печенья, что значила больше, чем весь чёртов мир. — Новую жизнь, — Муравьёв подмигнул и взял его за руку. Понадобилось десять минут вместе и три мадленки, чтобы камень на душе перестал тянуть на дно. —…кстати, один мой знакомый открыл подкаст-студию, собирается вещать о политике. Ищет ведущего. Не хочешь попробовать? — вопрос между делом наверняка был продуман ещё до возвращения в квартиру, но какая разница, если Муравьёву хотелось поиграть в разведчика? — Хочу. Миша глубоко вздохнул и закрыл глаза. Пусть он не знал, о чем говорить, зато он точно знал, что молчать нельзя.