I want you

Собственные веки кажутся свинцовыми, так что хоть на мгновение разомкнуть глаза не представляется возможным. В голове мелькают тысячи образов и картинок. *** Мне четыре. — Мама! — тычу в девушку, красящую губы плотным слоем блеска, любимой куклой. — Поиграй со мной! — Кать, — говорит даже не опуская на меня взгляда. — Видишь же, я занята. — Но ты всегда занята, — детское сердце переполняет обида. — Да, это ещё я виновата, что чем-то занимаюсь, а не всё время играю в куклы, как ты! — она резко поднимается с дивана, давая понять, что разговор окончен. Чувствую, как голос дрожит от обиды, а влажные дорожки слёз сбегают по щекам. — А что она ещё должна делать в таком возрасте? — из кухни показывается папа и проводит рукой по моим волнистым волосам. — Давай, я с тобой поиграю. — Давай! — я чуть ли не прыгаю от радости. — Отлично, тогда я буду Хлоей, — до сих пор удивляюсь тому, как он выучил имена всех «Братц». — Нет! Я буду Хлоей, — я буквально вырвала бедную куклу у него из рук. — Хорошо, — кивнул мужчина. — А кем буду я? — Есть ещё Джейд, Жасмин и Саша, так что выбирай, — слова с буквой «р» я старалась использовать в своей речи по минимуму, потому что попросту не выговаривала этот звук лет до шести. — Что Саша забыла в этой иностранной тусовке? — удивился папа. — Хорошо, буду ей. — Я в универ, — цокнула мама, хлопая дверью. — А почему она такая злая? — спрашиваю со смесью удивления и детского недоумения. — Она тоже хотела быть Хлоей, — отец похлопал меня по плечу. *** Мне семь. — Не хочу в школу, — ною я, пока папа затягивает на длинной светло-русой косе бант размером с мою голову. — Ты же ещё там не была, — противится мужчина. — И не хочу, — снова надулась я. — А мама будет? — Нет, — он опускает в пол виноватый взгляд. — Она не сможет. — Как всегда? — Перестать, она тебя любит. И надень колготки правильно, опять задница спереди, — отец улыбнулся. *** Мне четырнадцать. — Почему ты не хочешь со мной общаться? — мама мерила шагами комнату и была вне себя от возмущения. — Потому что ты всегда занята, — я пожимаю плечами так, будто констатирую очевидный факт. — Но сейчас я не занята! — Выхожу, — бросаю я Полине по телефону. — А сейчас занята я. — Катя! — Что Катя? — юношеский максимализм бурлил в венах. — Что ты пытаешься восстановить? Ты ведь никогда не была со мной близка. Ты даже не помнишь, когда у меня день рождения, чёрт возьми. — Всё я помню, — женщина скрестила руки на груди. — Восьмого мая. — Седьмого марта, — тихо бросаю я перед тем, как громко хлопнуть входной дверью. *** Мне пятнадцать. Сижу на холодном кафеле женской раздевалки, потому что идти на физру не входило в мои планы. — У кого геометрия есть? — кричу почти во всё горло, потому что нормальная оценка по предмету важнее каких-то там прыжков через козла и ора физрука. — Бля, я не сделала, — расстроенно ответила Лариса. — И я, — Лерка закатила глаза. — Опять эта истеричка престарелая ведь наедет. — Пиздец, — я медленно опустилась на пол. — Вам тридцать седьмое задали? — неожиданно послышалось из-за спины. — Да, — бросаю я, не ожидая ничего, но на мои колени ложится раскрытая тетрадь. — Спасибо огромное. Я растерянно оглядываю смущённо улыбнувшуюся высокую девочку с длинной русой косой. — Катя, — протягиваю ладонь, понимая, что в этой ситуации знакомство не будет лишним. — Настя. *** Мне шестнадцать. С криком просыпаюсь после очередного ночного кошмара, изо всех сил вжимаясь в бедное тело на другой половине кровати. — Опять? — Вера осторожно гладит меня по волосам. — Угу, — закрываю лицо руками. — Тише, — Вайс крепко обнимает меня. — Это всего лишь сон. Это всего лишь… *** — Ты как капельницу ставишь? — возмущённый и очень знакомый голос выбрасывает из непонятного состояния, возвращая в суровую реальность. Свинцовые веки не поддаются, но я стараюсь не сдаваться. — Кость ей проткнёшь скоро! — снова раздаётся над ухом. — Извините, Алиса Викторовна, — почти шёпотом слышится с противоположной стороны от меня. — И где вас учат таких вообще? Иди в ординаторскую лучше помоги. Дверь хлопает. Я чувствую, как дрожащая рука аккуратно поправляет толстую иглу, воткнутую в мою правую руку, и всё равно морщусь от боли. Веки, наконец, поддаются, и я расплывчато вижу перед собой бледное лицо, обрамлённое ярко-рыжими локонами. — Катя? — произносит Николаева, словно в замедленной съёмке. — А я думала, не удимся, — через силу выдаю горькую усмешку. — Прости меня, — не знаю, что сильнее дрожит у Алисы — руки или голос. — Прости, пожалуйста. Я сама напридумывала себе что-то, а потом ещё и обиделась на тебя. Извини. Я не должна была. Я просто… Перед глазами снова появляется пелена. И если моральная боль во время монолога Алисы чуть притупляется, то физическая растёт в геометрической прогрессии. Болит всё — от головы до живота. Но меня приводит в ужас один факт, который я осознаю только сейчас. А я ведь абсолютно не чувствую ног.