Тюрьма

      — Всё хорошо? — спросил Джуго, настороженный повышенной раздражительностью того, кого считал другом.       Сила клана Учиха заключалась не только в особых техниках, ещё в исключительной выразительности глаз. Наследник бросил взгляд исподлобья, резкий, острый, отработанный до совершенства, побуждающий говоривших в его присутствии незамедлительно заткнуться.       Отточенный навык появился не столь давно, прилагался к новоприобретенным глазам, тёмным, но задёрнутым поволокой, остекленевшим, без светлых пятен или бликов. Они странным образом не выпускали ничего наружу и не принимали в себя ничего. Даже отблески света в них не отражались. Саске больше не встречал подобных — помнил, как под их гнетом тормозилось его кровообращение, кололо сердце и кружилась голова.       Теперь сам мог увидеть только отражение в зеркале, зато другие ощущали на себе едва ли не физическое воздействие: слова моментально застревали в чужом горле. Прекрасно. Расспросы были совершенно некстати, когда поводов для опасений за его состояние в действительности накопилось немало.       Болевой порог, каждый год подбрасываемый до новых высот, достиг предела, когда довелось выбирать между надругательством над трупом Итачи и невозможностью когда-либо отомстить за него из-за грядущей слепоты и пожизненной неполноценности. Именно тогда не выстоял перед истиной, гнавшейся за ним со дня откровенного разговора с Мадарой.       Она такова: лавировать между добром и злом более не имело смысла. Раз уж цель всегда оправдывала средства, то грехом было не отдать всё то немногое, что у него осталось, ради неё. Казалось, что эта правда должна была развязать его руки — так, конечно, и произошло, но вместе с тем что-то обмоталось петлей вокруг шеи, нагрузило плечи так, что уже было никогда не разогнуться.       Ибо лицемерно в её свете осуждать брата за предательство семьи, за исполнение приказов старейшин ради веры в порядок и мир, но печальнее всего, что невозможно было более убедить себя в том, что не любил Итачи, что они теперь не в одной лодке, пусть и по разные стороны, и не закончат на одном кладбище. Ведь даже звук имени проливал собственную кровь, выжимал сердце, как тряпку.       С областью чувств весь их род состоял в самых сложных отношениях. Саске не избежать такой же участи после того, как брат отошёл в мир иной, оставив наедине с дырой в груди и тлеющими остатками от всего, на что ранее надеялся: возвращения в деревню, восстановления клана и, наконец, покоя.       Душа горела жарче каждый день и будет гореть, пока не найдется завершение — его собственное или хоть всего мира — не столь важно. Ведь ужасный конец несравненно лучше, чем ужас без конца. Обратной дороги, в любом случае, у него не было. Сыновья и дочери клана должны были действовать с оглядкой на свои обязанности, особенно будучи последними из них, по ком напишут историю. Никто не мог стоять выше долга.       Даже Итачи, его герой, что был когда-то дороже родителей, деревни и абстрактной для пятилетнего ребёнка идеи, уничтожив свою династию, не переставал быть её наследником, её кровью, до самой смерти носил клеймо «Учиха» и их проклятье — гордость. За неё они страдали поколениями.       Саске сделал выбор следовать по стопам предков. Не так уж и сложно оказалось задавить мораль ненавистью. Проще, чем было для брата. Проще, когда Аматерацу подарило красочное представление в каких муках он погибал: изношенные органы отказывали, отравленные ядовитой чакрой, но сначала любой вздох, шаг и движение требовали превозмогать каторжную боль, раскалённое жжение во внутренностях и каждой живой клетке.       Будь на их месте кто другой, вдоль подземелья эхом разносился бы крик. Клан, за которым постулаты вроде чести, власти и наследия, сносил её молча, но не значит, что мирился, не намеревался потянуть остальных на дно вслед за собой.       — Оставь меня, — процедил он, направляясь к себе. — И немедленно вызови Карин.       Саске занял обширные и наиболее подходящие своим вкусам покои с прилегающей мастерской, принадлежавшие бывшему члену Акацуки и убитому им подрывнику Дейдаре. Они, во избежание обрушения подземелья, были оборудованы под бункер, способный выдерживать мощнейшие взрывы и, следовательно, необходимый ему выброс тёмной чакры.       Мадара, предложивший обосноваться в комнате брата, получил категорический отказ. Имелось больше шансов задохнуться в атмосфере тех стен, чем привыкнуть. Он заранее знал, что будет метаться, как демон перед храмом, но не зайдёт в дверь, за которой были прожитые унизительные для Итачи годы, где висела траурная тень и до сих пор были расставлены его вещи.       Мужчина добрался до постели и занял горизонтальное положение. Лоб покрылся ледяной испариной; сжатые зубы, клацая, съезжали под сильным давлением мышц и общей дрожи. Поразительно, как вообще он доковылял с поля боя, откуда брал энергию, чтобы шевелиться. Скорчился, но не смел жаловаться: чужие глаза оберегали его гораздо ревностнее, чем своего владельца, сводили к минимуму ущерб здоровью, даже подвергаясь критическому истощению.       Со всех сторон, решение о пересадке было рациональным, позволило дожить до сегодня, снести многие фигуры с чужой доски, но… простить себя за него не выходило, когда всё вокруг было добыто жертвой Итачи. Когда находился там, где каждый угол напоминал о нем. Когда несколькими этажами ниже лежали его останки.       Изначальный план был сберечь тело нетронутым до тех пор, пока выживший наследник клана Учиха не сравнял бы с землёй деревню и не выстроил бы среди обломков достойный мавзолей. Второстепенный мотив оттянуть похороны был скрытым: Саске избегал испытывать свою прочность лишний раз. Что-то предостерегало, подсказывало, что трупный вид свёл бы его с ума, просто последней каплей изгнал бы адекватность, что отказавшись от совести, должен был гнуть линию до самого финального вздоха.       Однако, удержаться не смог, ведь неотвартимые гниль и разложение навсегда отняли бы возможность попрощаться с тем, за кого собирался пожертвовать собой в этой войне. За этот визит Саске сполна заплатил.       — Устал?       Итачи едва переступил двадцатипятилетний рубеж, но годы его совсем не пощадили, намекая на своё будущее перед глазами. Отнюдь не безнадёжное. Иначе не объяснить, отчего черты человека после смерти разом смыли тысячу лет: осветилось выражение, разгладились прочно осевшие морщины, расцвела красота ярче, нежели при жизни; а глубокие впадины на скулах и глазницах, съеденные болезнью, меркли за умиротворенной улыбкой, застывшей на серых устах. Учиха вынужден был запрокинуть голову, чтобы солёные капли не капали на труп.       — А я всё ждал тебя. — оружие, кроме язвительности, затупилось, когда обернулся туда, где были великолепные чёрные глаза, которые в видении оставались у своего хозяина, раскинувшегося в кресле со скрещенными перед собой ногами и подпирающего голову рукой.       Вот — причина пошатнувшейся дееспособности. Чтобы покончить с Альянсом в запасе есть, может быть, месяц или год, а, может, не дальше, чем завтра, проявления наберут обороты.       — Ты не рад меня видеть? — спросили его свысока, тоном, который раньше вывел бы Саске из себя, но с недавних пор, без того, не будучи уверенным находился ли в себе, соблюдал осторожность, гораздо менее охотно срывался с цепи: злость на подсознание только подкинет дрова в костёр, в каком он горел со дня, когда выпотрошил Итачи, будто домашний скот.       Брат накручивал кончик хвоста на тонкий палец. Образ, строго говоря, мало воплощал того, кем вдохновлялся, выцепляя лишь отдельные фрагменты, изымая большую часть того, что толкнуло бы Саске за грань: долгосрочные и чёткие признаки агонии, вытрепавшей лицо и тело, нежность во взгляде, тёплые интонации врождённо низкого голоса, — то, что предназначалось только для младшего брата и для него одного.       — С чего мне радоваться? — Саске был крайне разочарован собой и тем, что вновь позорно вовлёкся в разговор с дырявым, плохо набитым, а самое главное — пустым, креслом. — Просто воображение играет со мной.       — Да, — согласилось наваждение, элегантно смахнув вороные пряди с высоких скул. Итачи при жизни вёл себя величественно, как и пристало воспитанию, но его, надо признать, не портило даже жеманство. — А ты всерьёз веришь, что не заслуживаешь?       — Ты исчезнешь со временем, — непостижимое желание подсознания добить себя же, ткнув носом в факты, о которых Учиха был замечательно осведомлён, провоцировало сомкнуть свинцовые веки несколько раз, недовольно обнаружив, что галлюцинация, возникшая под воздействием экстремальной боли, сидела там же, где была, и, видимо, не развеялась бы без медика.       — Если, конечно, ты не сумасшедший, — серьёзно хмыкнул брат, вытянулся в кресле, хрустнув позвонками и закинув руки вверх. Близко к реальности. Саске поклялся бы, что до него даже донесся его запах: дымчатый, слегка сладковатый, с толикой дорогостоящего сандалового дерева, из чего были сделаны многие предметы мебели в квартале клана Учиха. — Тогда мы надолго вместе.       — Я не сумасшедший, ясно?       — Альянс собрал многотысячную армию из тех, кто возразил бы.       — Хватит! — будучи в шаге от того, чтобы разнести стену напротив и настырный плод своего воображения, срывался на повышенные ноты, но пыл охладил боязливый стук в дверь, и Учиха чертыхнулся, опасаясь, что был услышан. Только не хватало, чтобы длинный язык Карин подпортил репутацию. — Заходи живее! Я сдохну, пока ты будешь стоять!       — У меня немного чакры, но надеюсь хватит, — она растерянно остановилась на пороге, уставившись на Саске, который встречал не в лучшем виде, и в ещё худшем, чем обычно, расположении духа. Девушке обернулась его последняя ярость в около смертельное ранение, но подошла, не смея ослушаться.       — Где твои манеры, Саске? — Итачи рассмеялся низким и гортанным смехом, который, казалось, должен быть слышен во всем подземелье. Если бы не существовал только в его разуме. — Они недостойны благородной крови.       — Мне больно, — Учиха напустил сдержанный тон, насколько сумел, но хриплый голос, лихорадочно бегущий взгляд и стиснутые зубы говорили о том, что напарник не справлялся. — Только сними боль...        Она нервничала, медлительно оттягивая рукав. Саске, закатив глаза, схватил за запястье и остервенело впился, но ослабил давление челюсти, когда ощутил вливающийся поток. Карин вскрикнула, краснея, но его беспокоило только, что запас лечебной чакры сократился и не покрывал нужды. Хватало, однако, чтобы боль стухла, сбавила интенсивность, спустившись на несколько ступеней до уровня сносной. Несколько минут прислушивался к звукам, и убедившись, что иллюзия смолкла, открыл глаза. Пустота. А наличие напарницы его не коробило.       Может быть, та и ждала оправданий или извинений, но их не будет: Саске вновь пожертвовал бы ею ради убийства Данзо — палача его брата и родителей. Однако, выгодно, что выжила и команда вышла без потерь её навыков, которые в свете событий нужнее, чем пища, вода и воздух вместе взятые. Теперь есть ещё Сакура, кого и следовало благодарить, и чем планировал себя занять. Девушка, тем временем, скрыла шрамы, натянув обратно рукав и беспокойно ожидая дальнейших распоряжений.       — Что с Сакурой? — спросил Учиха, ухватившись за края грязного, окровавленного жакета и стягивая с себя перед походом в душ. Она подняла глаза, дабы не полировать взглядом его торс и не нарываться на очередную грубость. Даже отвернулась. Чидори объясняет доходчиво.       — Девушка в порядке. Я даю всё, что нужно, как ты и сказал, — поспешила заверить Карин. — Но её, кажется, напугал Тоби. Уж очень она им интересовалась, расспрашивала. Я не сболтнула ничего лишнего.       — Что хотел? — нахмурился, не понимая, что Мадаре могло понадобиться от второсортной, на его взгляд, куноичи из Скрытого Листа, в особенности после того, как Саске четко изъяснился, чтобы его вещи не трогали. Неужто того одолела ностальгия и захотелось потрепаться о местных достопримечательностях?       — Не знаю.       — Хорошо, приведи её к ужину сюда, — выпроводил Учиха, не объясняя причин. — Где-то через час.       Врожденная чистоплотность плохо переваривала местный загаженный небрежным пиротехником душ. Пот, кровь и грязь, смываясь, долго перемешивались вместе на полу, прежде чем утонуть в забитом белыми волосами сливе, а к липким кафельным стенам было страшно притрагиваться, но либо так, либо без душа. Образ жизни нукенина тянул за собой отказ от ряда простых человеческих удобств, а имеющиеся, для некоторых из его касты были роскошью.       Учиха открутил вентиль, зажмурился и встал под напор, ударивший в лицо. Прохладно. Мыло, обжигающее вспоротые участки кожи, когда щелочь соприкоснулась с незащищенными мышцами, отыскал с первым же хватательным движением. В бытовых обстоятельствах приноровиться возможно, но не вести бои незрячим, даже с его недюжинным талантом. Он, в отличие от Итачи, не был исключением из правил.       Мысли, похоже, не отпускали. Нужно отдохнуть, перевести дух. Выйдя, Саске высушил волосы полотенцем и переоделся, затем отвёл себе полчаса поспать, не обращая внимания на прислугу, накрывающую стол и на скудное кровотечение, пропитавшее свежую ткань. Режим ежечасного короткого сна требовал дисциплины. Зато отгораживал от сновидений и неприятных эффектов шатающихся нервов: пробуждения с багровыми ногтями, зудящими и настырными ссадинами, которые в бесспамятсве исцарапывал на себе. Это, кроме того, практичное умение. Он и не помнил, когда в последний раз удавалось спать по несколько часов подряд, а таким образом день почти не разрывался.       Разбудили его две пары шагов. Учиха разрешил постучавшим войти, и напарница подтолкнула трофей вперёд, закрыв за ней дверь. Сакура боялась, но, несмотря на страх, держалась гораздо лучше Карин. Дрессировка творит чудеса. Даже из неё профессия шиноби сделала что-то более-менее толковое. Саске, признаваясь, отвык, что та не расплывалась в дурноватом смущении и не бесила клятвами в любви, о чём в своё время он мог только мечтать; и наверное, если бы сутками ревела, убил бы её собственноручно.        Мимика Харуно, напротив, становилась строже рядом с ним. Да и в общем, она демонстрировала находчивость в своём отчаянном положении, что даже повеселило: волосы собраны, удерживаемые одной из пластмассовых вилок, выданных для еды. Девушка продела её сквозь замотанный жгут прядей, открывая изгиб шеи. Прочие изгибы не нуждались в открытии под облегающим ярко-красным платьем, оставленным им для неё. Он выбрал первое попавшееся в первой попавшейся лавке. Просто затем, что содержать её в том жалком облике, в каком Сакура прибыла, выставив на посмешище членам Акацуки, которым пришлось сообщить о ней, могло навредить его авторитету. Учиха не якшался с отбросами. Уж, тем более, если те могли пригодиться.       Глубокий вдох всколыхнул бюст в декольте. Зов плоти был не чужд. Иногда пробуждалось любопытство, каково быть в женщине, но интерес был пыльным и поверхностным, не побуждающим к действиям, а чьё-либо вторжение в личное пространство и прикосновения вызывали, скорее, неприязнь. В данный момент, то, что защитные механизмы доминировали над любыми прочими, шло на благо. Он не торопился, ведь когда-то, возможно, пришлось бы продолжить род, а пока оценил довольно красивую фигуру без отклика, почти безразлично. Единственное, что зацепило взгляд, так это перемены в ней. Сакуру всегда отличала тончайшая костная структура, узкие бедра, особая хрупкость и худоба, местами чрезмерная, но теперь та заимела лёгкую округлость груди и ягодиц, более женственную походку, которой девушка прошла вглубь комнаты.       Она придерживала миниатюрными ладонями массивную цепь, оказывающую беспрерывную нагрузку на запястья. Недоступность чакры оставляла ей не больше сил, чем гражданской. Внутри всё ещё жила упрямая шиноби, дерзко вскинувшая подбородок. Учиха мог бы сломать её, конечно, но в его жизни многое уже было сломано, наоборот, уповал на то, что часть прошлого отвлечёт, удержит на плаву. Решение забрать бывшую напарницу, конечно, граничило с идиотским, выплыло результатом его помешательства, но терять нечего: Саске уже распадался на части и предпринял бы что угодно, лишь бы затормозиться. Или закончить с этим.       Харуно, тем временем, оглядывалась. Её привели на высший ярус подземелья, о чем свидетельствовал более сухой и тёплый воздух. Дверь на входе оказалась бронированной, что показалось примечательным, ровно, как и остальное помещение, назначение чего непонятно, но обстановка не просто пригодна для жизни, а с претензией на комфорт: длинный дубовый стол, на котором ожидали вкусно пахнущие блюда, несколько добротных стульев и старинное кресло, двуспальная кровать с превосходным матрасом. Тем не менее, это всё ещё подземелье. Но таков его выбор. Саске мог прожить блистательную судьбу в окружении преданных друзей, с наследниками и любящей женой, кем бы ни была, а кроме того, богатейшим и влиятельнейшим человеком.       Пусть, его жилище в Конохе было обособленно, закрыто, никто не был вхож или приглашён, но медик подозревала, что принципы фундаментальны всюду: Учиха и тогда владел, скорее, территорией, нежели домом, родным местом, с каким бы связывал себя. Может быть, конечно, раньше было иначе.       Здесь его комната выглядела, будто обезличенный гостиничный номер только с предметами мебели, без личных вещей и мелочей, не служащих практичным целям. Никто и не рассчитывал на декорации, но взгляд не в силах застрять на чём-то рассказывающем о жизни хозяина, кроме того, о чём может поведать отсутствие излишеств и корней: чёткой организованности, отчуждённости от мирских радостей и моральных мировоззрений.       Бесспорно подходящие свойства для шиноби. Они не раз выручали команду в трудных ситуациях, отдали Саске бразды руководства на заданиях, несмотря на возмущение Наруто. Тот вполне оправдывал звание: мыслил стратегически, расходовал ресурсы эффективно, просчитывал риски верно. Однако, он не знал меры и впадал в крайности. Обратная сторона, например, непробиваемой сдержанности — соблазн избавиться от всех человеческих качеств и, тем самым, стереть свою личность.       Учиха сидел: напряжённая поза, локоть на столе, пальцы закрывали губы. С недавних пор его глаза стали водянистыми, прозрачными, расфокусированными, скрадывали, тем самым, свою пристальность, однако, теперь казались вездесущими, подобно висящим на стене портретам, которые следят за человеком с любого ракурса. Веки опускались неестественно редко, плавно, полуживо.       Она видела раньше точно такой же взгляд, и тот принадлежал не Саске, а фотографии, найденной ей в архивах резиденции Хокаге. Итачи был слепым, позволяя и сейчас заподозрить потерю зрения, но девушка вспомнила, что пересаженные глаза нечувствительны к нагрузке, несмотря на их весьма устрашающий вид: белки, темнея сгустками крови, едва отличимы от зрачков; красноватый отлив подчёркивался подбитой бровью и свежими ранами, расползающимися от плечей до кистей.       Противоположное место, видимо, уготовано для пленницы, но пока тот не снизошёл бы до приглашения, Харуно собиралась стоять смирно, гадая, что у бывшего напарника на уме. Что-то, определённо, беспокоило его. Медик состояла на военной службе достаточно долго, чтобы развить безошибочное чутьё.       — Тебе идёт, — ожидать можно было чего угодно, кроме этого. Учиха и приятные слова не совмещались: случай, когда любезность пугает больше, чем угрозы. — Его цвет.       С языка сорвалось раньше, чем Саске осекся и успел зло его прикусить, пока боль не намекнула отпустить. Немота вряд ли лучше слепоты.       — Кого? — Сакура непонимающе свела брови, почему-то подумав о Наруто, а не о самом очевидном.       — Сядь, — приказали ей, и Харуно на подкосившихся ногах, тем не менее, ровно дошла и села, с грохотом водрузив цепь на древесную поверхность. Облегчение приятно отдалось в руках.       — Здесь уютно, — Сакура старалась для старта держаться нейтральных тем и изучала стол. Ей, наконец, доверили металлические, не пластмассовые приборы. Учиха её не опасался. Секунда — и Цукуеми преподало бы урок послушания. Тарелка перед ней содержала рис и рыбу, которой её кормили чаще всего. Логово Акацуки, наверняка, лежало в речных или морских землях.       — Меня устраивает, — Саске скучающе сомкнул пальцы в замок, разглядывая трещинки на столе и подсвечник более увлечённо, чем ранее её. Его заинтересованность не продлилась долго. Харуно, однако, всё ещё жива и всё ещё за его столом: он далеко не настолько отстранён, как показывал. С Учихой никогда и ничего не было легко, всегда нужно было читать между строк. Влюблённая когда-то, Сакура неплохо научилась это делать и даже лавировать между его настроениями. — Ты всем довольна?       — Условия содержания приемлемые, если ты об этом.       Вопрос с подвохом. Так или иначе, вряд ли знала бы с чего начать своё недовольство. Вновь угождать не хотелось, лезть на рожон — тоже. Учиха кивнул, надолго замолчав. Неуместная тишина напрягала её слух, как плохой анекдот, но его не смущала: не ради болтовни она была приглашена, а чтобы служить частью обстановки, воссоздавая старые времена, урывок спокойствия в буднях команды номер семь. Оно должно помочь успокоиться и уравновеситься, абстрагировавшись от текущих событий, окончательно принять решение, от которого зависело абсолютно всё. Решение, которое настойчиво крутилось в мозгах.       — Зачем я здесь, Саске?       — Как ты думаешь, если перед тобой стоит тарелка? — грубо отозвался, отпивая нечто из своей чаши. Он блуждал по комнате взглядом и не задевал её, будто Харуно не существовало, пока не наткнулся на зеркальный графин и во рту вдруг не образовался до тошноты тлетворный привкус от обычной воды.       Их сходство поразительно. Об этом не забыть в организации, где не перестаёшь быть призраком для старого состава Акацуки и Хошигаке Кисаме. Куда больше удивляло то, что Учиха позволял таращиться на себя, мимолётно касаться, вести с собой долгие беседы. Хуже того, не был даже способен разозлиться на мечника, чья боль становилась видимо легче подле тени друга. Это породило в голове Саске безумную идею как облегчить свою.       Губы скривило, от того, что на его долю припала полная ширина иронии: они с братом, в итоге, оказались в одинаковом положении, где любыми ухищрениями вынуждены покупать стремительно ускользающее время, сколько возможно взять из осколков, смазанных клеем, до нескольких ударов, удерживающих в былой форме.       — Ты понял о чём я. — она пыталась поймать глаза, поскольку из его слов правда вряд ли последовала бы. Отыскав их, сама не выдержала: танцующий свет свечей слабо согревал голубоватый отлив его кожи, только чёрные зрачки и тёмные белки зловеще сливались друг с другом и нисколько не теплели.       — Ты ведь хотела быть рядом, умоляла забрать тебя, — развел руками Саске, вскинув бровь; видно, что твёрдые, очерчивающиеся рельефом мышцы, не ведая отдыха, пребывали в перенапряжении, дергались, слегка нарушая координацию. — Что не так?       — Это было давно, — выдохнула Сакура, нервно потирая нож, надеясь, умыкнуть его с собой в камеру, но спрятать было негде. — Я больше не чувствую к тебе того, что раньше.       — Тем лучше. Раньше ты раздражала меня сильнее.       Раздражение подразумевает, что нечто выводит из равновесия, но Учиха вовсе не выглядел таковым, наоборот, как неодушевленный предмет, сравнивался с окружением: ничего другого не мелькало даже эпизодически. От него живьём отщеплялись куски. Ощущения, наверняка, ужасные, но Саске, вероятно, переживал их намеренно, — превращался в сосуд, инструмент. И он, как никогда, близок к устремлениям, — меньше человек, чем на прошлой неделе, тогда и сейчас, дышал, будто не по доброй воле: боролся со сдавливающей тяжестью, насильно толкал свою грудь, дабы заполнить лёгкие. Грубая имитация природных процессов. Правда в том, что инстинкты самосохранения в нём угасали.       Где-то ей жаль, в той части сердца, которая сделала из неё медика, подчиняющегося эмпатии. Однако, только где-то. Для высоких чувств не самое подходящее время. Харуно бросала усилия на то, чтобы не поддаваться панике, получив ответ на интересующий вопрос. Тот совсем не устраивал — её, очевидно, не планируют обменять на выполнение условий или на другого заключенного. Значит, она здесь по прихоти Саске и умрёт по его прихоти, гораздо быстрее, если разведёт истерику. Оставалась вторая на повестке дня проблема, более важная, ибо Конохе о нёй неизвестно.       — В Акацуки почти никого не осталось из тех, кого я помню. Или мне в клетке просто никто не попадался на глаза. Кроме Тоби, — попытка невзначай выведать из реакции, известно ли Саске, кем на самом деле был человек в маске или нет. — Кто он вообще такой? Почему скрывает лицо?       — Почему Какаши скрывает лицо? — ответил уклончиво, не подозревая, о чём они говорили с Мадарой; за непроницаемым мрамором — ничего, ни проблеска эмоции. — Я понял: дам тебе комнату.       Разговор, не начавшись толком, зашёл в тупик, что нисколько не удивительно, учитывая кто был её собеседником. Однако, Учихе, похоже, приятна компания не беснующейся девушки, насколько бывшему напарнику вообще бывало что-либо приятно. Старый, закопанный в памяти о самых счастливых временах голос, действительно, несколько расслаблял, пусть и не усыплял бдительность, но немного унимал нервозность.       — Спасибо … наверное, — озадаченная щедростью, пробубнела Харуно, и не дожидаясь пока желудок взвоет от аппетитных запахов, воткнула вилку в рыбный хребет.       Здесь женственности не прибавилось: Сакура облизывала губы и пальцы, блестящие жиром; перламутровая чешуя, с которой воевали, летела во все стороны; кости не очищались из мякоти, а выплёвывались. Учиха брезгливо сморщился, мысленно подобрал несколько эпитетов для неё и показавшего дурной пример Наруто, но когда она внезапно поперхнулась, хлопая ладонью по груди, поймал себя на том, что едва не поднялся, дабы разделать оставшуюся половину рыбы.       Малоприятно, но неудивительно. Саске провёл полжизни делая, доделывая или переделывая что-то за Узумаки и Харуно. Осознав, что привычки опекать двух дураков угрожали его планам, беспощадно порвал связи. Задавить отеческие инстинкты, которые делил наравне с наставником команды, оказалось сложнейшим испытанием: годы понадобились, чтобы бросить раздумывать не вляпались ли они во что-нибудь без его мозга, коим пользовались вместо собственных непригодных.       Теперь, когда самое невероятное из возможных сценариев, — траур и раскаяние за смерть Итачи, — завладело им, то к остальным фокусам, содержащим в себе разную, реалистичную степень вероятности, вроде выхода на поверхность старых рефлексов и ностальгии, Учиха был отчасти готов. Знать свои слабости важно, чтобы в критический момент те не застали врасплох, не заставили руку дрогнуть. История прошлого должна напоминать раскрывать их осторожно, дозированно. Выбор, который собирался сделать, должен был быть взвешенным, а не опрометчивым.       — Я не вернусь, — опираясь кистью на стол, встал, проигнорировав занывшее растянутое сухожилие, которое удерживало его вес; задрался жилет, оголяя покраснение на подвздошной кости и немного волос на животе, куда притянулись бесстрастные глаза Сакуры. — Можешь спать сегодня здесь.       Саске не колебался, прежде чем подставиться Харуно, сидящей с ножом в руках, развернулся спиной слишком быстро, чтобы заметить её изумление, задержался у двери слишком долго. Куноичи не собиралась воспользоваться перспективой быть зарезанной этим же прибором, только наблюдала за подшаркивающей правой ногой, выковыривая икринки из рыбы.       От профессиональной оценки не укрылась природа хромоты, упущенная в прошлый раз на фоне других забот: либо тазобедренный сустав смещён; либо свежая трещина; либо отёк и остаточные, возможно, даже психосоматические, боли от старого увечья. Третий из вышеперечисленных больше прочих правдоподобен. Учиха ступал ровнее, чем должен был в первых двух случаях, визуально грациознее, чем ощущал на самом деле. Бывший напарник не сумел бы не придавать значение и двигаться столь непринуждённо, не просуществовав с ней достаточно длительный период и не разработав.       Дверь захлопнута одним гулким хлопком, и точно не заперта, а шаги удалялись, оставив медика в замешательстве касательно того, как расценивать подобное. Игры — не в его характере. Да и что проверять? Хочет ли сбежать? Естественно. Настолько ли глупа, чтобы рискнуть, будучи в кандалах и без капли чакры? Разумеется, нет.       Проще поверить, что Саске просто плевать, но ей разрешили спать в его кровати вместо видавшего виды матраса, распластанного на каменных плитах. Очень странно. Что за планы имелись на неё? И почему поворачивался спиной, оставляя возможность вонзить нож?