Тюрьма

      Луна бледная, желтоватая, сгорбилась полумесяцем, бросала на землю бессмысленные и жалкие лучи, не освещающие окрестностей убежища. А утром её сменит такое же напрасное солнце, тонущее в плотном и влажном тумане, где не видно ничего дальше метра. За ущельем водопады своим рёвом заглушали всё происходящее в пределах, но в глубине — только отголоски и журчание воды, оттого лязг металла резал слух Саске привычным предвещанием битвы. Здесь только члены организации, все из которых в его подчинении, однако, чутье не спешило расслабляться.       Хошигаке сидел на булыжнике, раскинув ноги, увлечённо полировал свой меч, но подняв взгляд на потревожившего, расплылся в уродливом зверином оскале, который на самом деле, являлся довольно приветливой улыбкой. Его всегда рады видеть, что хоть и раздражало, было встречено без грубостей.       — Тебе не спится, Саске?       Уже давно не спалось, но всё познаётся в сравнении. Учиха бы многое отдал, чтобы бессонница, как раньше, имела характер несмолкающей тревоги на сердце, сопровождалась просто многочасовым созерцанием потолка, гонением навязчивых мыслей и липкими кошмарами. Теперь, однако, был способен заснуть только полностью обессилев, погружаясь в сон с перерывами, бодрствуя большую часть суток.       Изнемогать от хронического истощения было проще других доступных вариантов: он впадал в сомнамбулизм, бессознательно калечил себя, вцепляясь ногтями в свою плоть, раздирал до самого мяса. Пробуждение настигало с ноющей болью, ошмётками под ногтями, неряшливыми разводами на одежде и простынях.       Первая такая ночь стала неожиданностью. Глубокие царапины, расходящиеся вдоль груди, были спрятаны за жилетом с высоким вотором, а проблема — забыта, ибо разбирательство в её причинах светило пагубными открытиями, которым, без того, не виднелось ни конца, ни края.       Изначально, конечно, отдых стоял в приоритете, ибо от него зависело восстановление истраченной чакры и трудоспособность. Ровно до тех пор, пока однажды не очнулся с ощущением жжения на лице. Необходимость смотреть в зеркало отпала, когда на руках оказалась всё та же запекшаяся кровь. Малоинвазивное повреждение он мог затянуть самостоятельно, чем и спасся от позора, но повторять опыт желания не было, а рисковать прослыть невменямым, подавно.       — Тебе тоже. — подметил, выступая вперёд из кромешной тьмы, создаваемой тенью скалы, застывая неподвижно в занятом положении.       Его не волновало, что это казалось странным. Лишние телодвижения затрачивали энергии больше, чем допустимо было пожертвовать бесцельно, и обеспечивали прецеденты для неловких ситуаций: от приступов затруднений удержать что-то в руках до полной потери власти над некоторыми группами мышц. Оступаясь, мог подвернуть лодыжки, вывихнуть суставы или даже внезапно, без причины, потеряв равновесие, упасть.       Такое безобразие случилось лишь однажды, но случилось, когда поднимаясь по лестнице, выходящей прочь от гробницы с мертвецом, из ниоткуда восстал заговоривший голос. Саске просто опешил, просто не ожидал, слетел со ступеней, впечатавшись в пол. Скелет отозвался хрустом в области бедра, и одновременно стал меньшей из его проблем, поскольку сверху на него смотрели глаза, которые должны были навечно закрыться.       Кисаме впитывал знакомые черты: кожи, отливающей пеплом, блестящих смоляных волос, нещадно треплемых ветром, аристократичного лица, красивого и мрачного, и тех самых знаменитых глаз. Завидная способность обманываться, и Учиха иногда жалел, что не располагал ею, тяжко расставался с тем, что было важно: с воспоминаниями, семьёй, седьмой командой. Быть может, разница в том, что совесть напарника перед братом чиста, оттого само нахождение в логове Акацуки не вынимало душу картинами из жизни Итачи.       Учиха не позволял сожалениям командовать собой, прогибать себя им в угоду, но день за днём истрепанные нервы преподносили сюрпризы, один краше другого: сверкавший в такт движениям алый перстень с чёрным иероглифом на когтистом пальце, вдруг на мгновение лунным бликом ослепил, и в зарябившем окружении померещилась фигура.       Спокойно, не дрогнув ни мускулом, сомкнул веки и немного выждав, открыл. Порядок. Пока, за редким исключением, получалось ходить на тонком лезвии, однако, осознание сужающихся временных рамок пуще сокращало срок, вгоняло в постоянную настороженность, вредящую и стойкой психике.       — Да, без него и ночи не такие. Мы тут болтали о всяком. Болтал, в основном, я. Итачи было трудно говорить. Особенно в последние дни, — без обиняков согласился Кисаме, указав кистью в направлении. — Он на том камне сидел. Просто молчал и слушал. Я, мать твою, чуть не обмочился: вас двоих невозможно отличить во мраке.       Сдавило грудь. Кисаме был честен, необычайно прост, но от того совсем не лёгок, не задумываясь, делился теми же размышлениями, что и с покойным другом. Саске ценил эти качества, хоть и далеко не всякий их обладатель его обезоруживал, а тот, кто из года в год служил Итачи опорой, потому только Хошигаке было дозволено говорить о брате, пытать своими рассказами и за любые дерзости не прощаться с жизнью. Ещё, правда, Мадаре, но легендарный предок в голове Саске существовал только символом, не испытывая ничего, кроме почтения. И то, не упускал шанса напомнить, кто был наследником, а кто пережитком прошлого.       Учиха, тем не менее, молчал, чтобы терпение не было воспринято за интерес, напустил отсутствующий вид для острастки желавших беседовать с ним. Где-то на задворках сознания опасался мечника, из чьих частых повествований выяснил, что Кисаме запоминал каждый жест и слово, живя бок о бок, знал брата ближе, чем его родная семья.        А значит, до сих пор оставался единственным, кто мог догадаться об ухудшающемся самочувствии, видел такое же лицо в агонии неоднократно, выцеплял оттенки и тона эмоций за самым непроницаемым выражением. Хоть и редко озвучивал вслух свои наблюдения, зато многозначительные взгляды вполне объясняли, что Хошигаке знал больше, чем говорил, возможно, даже больше, чем Саске сам признавал себе.       — Скоро. — ряд острых зубов невесело обнажился.       Бровь поползла вверх, напряжённо ожидая разъяснений. Ненавистная тема для опытного взора срывала с него все маски, вынуждая разозлиться на свою несдержанность, или, скорее, на то, что не развернулся обратно только заприметив Хошигаке. Сейчас же вынужден сохранять хладнокровие, чтобы не уронить достоинство.       — Получишь от неё, что хочешь, — мечник сосредоточенно начищал стальные лепестки, будто ничего больше его не занимало. — Если решишься.       — Откуда тебе знать, чего мне хочется? — Саске фыркнул, непроизвольно сжимая кисть в кулак, похрустывая пальцами. — Имеешь предположения?       Узумаки, торчащий костью в горле, тоже промышлял подобными догадками и нравоучениями о том, чего Учиха должен хотеть и как должен себя вести, пытаясь наставить заблудшего товарища на путь истинный. За тем и хотелось расправиться с его наглым языком.       — Имею, но не мне ответь, — покачал головой Кисаме, испытывающе пялившись на впадины изящной ключицы и рваные раны в опасной близости к артериям, толкающимся сквозь шею. — Себе будет достаточно.       — Что это значит? — Хошигаке, видимо, тоже жаждал взять на себя труд раскрыть его глаза на чувства к слезливой девице, которых не было в помине, и высказать непрошенные советы о делах сердечных. — Она мне безразлична.       Мечник пожал плечами, как ни в чём не бывало, извлёк чьи-то останки из створок меча, на которые наткнулся в процессе полировки, и вместо того, чтобы выбросить, скормил чавкающей Самехаде. Учиха вовремя проглотил рвотный позыв. Брат, вероятно, был свидетелем более отвратительных видов, раз уж его напарник слыл каннибалом.       — Я не утверждал обратного. Вы с Итачи представители редкой породы, и её я знаю хорошо: потребность в ваших душах единственная — своеобразное, но какое-никакое правосудие, — Саске внезапно потерял контроль над левой рукой, изломанной спазмом. Наспех спрятал её в кармане плаща.       — Вот как? — голос пока не дрожал, но следом без разрешения исказился обзор, будто от сотрясения, со звоном в ушах и туннельным зрением; наклонив подбородок, скрыл за волосами лицо, прежде чем оно просветит что-нибудь.       — Именно, — Кисаме дразнил ядовитую змею намеренно: сделает, возможно, выводы из сказанного, выкорчевает семена, пока идея не сформировалась окончательно. — Хочешь, чтобы с тобой обошлись так же, как ты со своим братом. Она здесь не чтобы тебя ублажать, а чтобы убить. Вот на что надеешься. У Итачи для таких надежд был ты.       Лёгкие отказались заполняться. Физически ощущалось их сжатие и неподчинение воле протолкнуть воздух, будто они больше не связаны с мозгом или, напротив, связаны теснее, чем раньше. Учиха нахмурился: кислород скоро закончится и дальше наступит потеря сознания, сопровождаемая конвульсиями перед удушьем.       Мысль о недостойной кончине пустила холодок в вены. Лучше собственноручно покончить с собой, чем унизить всю династию и превратиться в посмешище, но это — крайние меры.Однажды он был парализован Орочимару на экзамене. Выход есть: тело, которое не боится смерти всё ещё не хочет уходить болезненно.       Плохо владея пальцами, нащупал в кармане кунай, и сквозь объёмный плащ, чтобы прошло незамеченным, вогнал себе под ребра сантиметров на семь, избегая близлежащих органов. Поморщился.       Следующий вздох оказался рефлекторным, резко втянутым, вызвал лёгкое головокружение и восстановил частичную функциональность. Он закутался в ткань плотнее, пряча брызнувшее кровотечение, но поток струился; вскоре капли будут срываться вниз и биться о камни под ногами. От мечника надо поскорее избавиться.       — Саске? — тот, почуяв не ладное, оставил своё занятие, и кажется, даже готовился подняться и подойти.       — Я не желаю больше тебя слышать, — рявкнул Саске, проваливаясь в хриплый, но достаточно ровный голос. — Уходи.       — Какая жалость, — рассмеялся Хошигаке. — Итачи хотел бы, чтобы кто-то образумил тебя.       — Ради него, я сегодня забуду тебе всё сказанное, но это в последний раз. — процедил Учиха, под плащем зажимая струи ладонью. Он бы проучил его, но двинуться нельзя, пока конечности жили отдельно, самовольно. Как-нибудь в другой раз. — Убирайся.       Кисаме встал, расправил плечи, закинув на них Самехаду, и направился в убежище своей тяжёлой поступью, проходя мимо зло следящего за ним и дышашего отрывисто Саске. Мимолётно шмыгнул носом. Звериный нюх чуял сладкий, пробуждающий аппетит аромат изливающейся крови, но промолчал. Уже произнёс, что считал нужным.       Остальное — за младшим братом, который, похоже, всерьёз верил в свою неуязвимость. Или не верил, а подобно Итачи, притворялся. Эта порода, кроме вышеупомянутых качеств, без доказательства превосходства над слабостями смертных, дня не выдерживала. Одного надолго не хватило, и нет оснований полагать, что второго хватит, но если Саске угодно, чтобы надежда умерла последней, — его право.       Учиха, выгнав мечника, проковылял к облюбованному членами организации булыжнику, оставляя кровавый и короткий след, занял пригретое Хошигаке место. Сбросил плащ с плеча и осмотрел ущерб: на жилете, пропитанным не той жидкостью, чьи пятна выводятся, зияла дыра. Брюки тоже пострадали. Продолжая в том же духе, одежды скоро не останется.       — Бедняжка, — насмешливо окликнули из-за спины. — Ты всегда можешь одолжить платьице у Сакуры.       Саске, находясь не в стенах своей комнаты, где качественная звукоизоляция, не отвечал провокациям, а принялся залечиваться зелёной чакрой, медленно и слабо, без необходимых навыков. Чем быстрее затянется рана, тем быстрее исчезнет наваждение. Беспокойство, тем не менее, нарастало от весьма правдоподобных приближающихся шагов где-то сзади. Они ненастоящие. Там никого нет.       «Никого» прошествовал в поле видимости периферического зрения. Саске недовольно цокнул, пялясь в землю, предоставил себе время настроиться, прежде чем лицезреть Итачи. Довелось вынести много испытаний. Вынесет это тоже, научится натыкаясь взглядом на плод воображения, не придавать значения.       В нём воспроизводились лишь определённые вещи, тем не менее, ничто не мешало поверить в него: внешность повторяла малозначимые подробности, вроде длинных ресниц, повадок, таких как невыразительная мимика, что бы он не делал. Окружение также реалистично подстраивалось: волосы развевал ветер, свет и тени — где и должны быть, подол плаща темнел мокрыми следами, когда брат опустился на другой камень, который Хошигаке называл его привычным местом, небольшой и ниже уровнем, тем самым, ближе к речке. Что-то выписывал указательным пальцем в воде.       Саске, поддавшись порыву, присмотрелся, не разобрав ничего на исчезающем в глади изображении. Любопытство подстёгивало истрактовать написанное, и не успев представить эффект, последующий за разглядыванием иллюзии Шаринганом, активировал его. Слово «Лжец». Учиха клацнул зубами и обозвал себя ещё идиотом: знал же, что ничего хорошего знаки подсознания, предающего хозяина, не поведают. Гордость напомнила, что он вообще не собирался реагировать. Сосредоточился на пейзаже за силуэтом: камыш, скала влажная от испарений и … чёрные глаза впились в его лицо, а край губ перекосила усмешка, вынуждая отвернуться.       — Ты только в одном случае проявляешь такое упрямство: если Кисаме прав, — поведало наваждение. — Проницательность Итачи заразительна, правда?       Ввёл больше чакры в ладонь, понимая, что на проявление отчаяния, разум оживлёнее нападёт, но с него на сегодня достаточно.       — Помнишь, ты разбил колени? — зазвучали тошнотворно заботливые интонации; теперь Саске, наверняка, не осмелится вновь посмотреть туда, где точно поменялись черты: стали болезненнее, как в последние месяцы, нежнее. — Помнишь, кто отнёс тебя домой?       Конечно, помнил: Итачи ласково потрепал его по макушке, закинул себе на спину, пока тот, крошечными ручками держался за хрупкие плечи юноши. Разбитые колени не волновали. Тогда мальчик был счастлив. Светлых моментов всего пара-тройка, и пользоваться ими — бесчестное нарушение правил. Оно жжёт слишком сильно, вытворяя то, к чему Саске не был готов: застрял горячий непроглатываемый ком в горле того ребёнка, обожающего своего героя. За пропускающим удары сердцем, не заметил, что ранение затянулось свежей красноватой кожей, обещающей белеющий погодя шрам.        — Перестань! — закричал громче, чем рассчитывал, тише зашипел, почти шёпотом. Силы, действительно, изменяли: даже на гнев запал имелся лишь кратковременно. — Чего ты добиваешься? Свести меня с ума?       — Сам знаешь, — брат развёл руками; теперь без напускного высокомерия или колющей желчи, сидел уравновешенный человек из его детства. — Я — то, от чего ты сбегаешь и то, что продлевает тебе жизнь.       — Я никогда не сбегал от Итачи, искал его, — выплюнул Саске: в издевательствах должен быть смысл, ведь он — человек, ведомый целью, и его разум, следовательно, тоже.       — Он тоже нашёл тебя. И держит слово быть рядом. — смех, но не мерзкий, пускающий мурашки, как раньше, а совершенно искренний.       Может быть, вот — конец? Окончательно тронулся умом? Возможно, однако, без того, сохранял власть только истязая себя. Облегчение искупит разочарование от принятого поражения: часть от Саске уже не перейдёт в новый день и не встретит с ним утро, — та часть, о которой обмолвился мечник. Только сдавшись скорби, уступив ей часть свободы, доживёт до мести.       — Обещаешь? — иначе, чем раньше, отчего-то без содроганий и боли, слезы просто вытекли. Учиха всё ещё не был уверен, что оно значило и с чем на самом деле примирился под маской образа, не понимал, что за отношения их связывали с настоящим братом, что следовало думать о его решении, о своём выборе вырвать его глаза, но во всяком случае добыл себе немного времени, чтобы выяснить, позволил Итачи снова наиподлейшим образом спасти свою жизнь.       — Обещаю.

***

      Сакура была уверена, что ключи, разомкнувшие бы её кандалы, находились при Учихе. Обыскивать его покои бесполезно: тот слишком вдумчив и осторожен, чтобы оплошать настолько. Интереса же просто копошиться в его полках ради одежды, нижнего белья, пары книжек, не было.       Прошли те времена, но занять себя чем-то надо было, хотя бы на некоторое время. Спать хотелось не очень, несмотря на предвкушение удобства в чистой постели, около часа пробыв в обществе бывшего напарника и получив достаточно адреналина, чтобы поднять мёртвого.       Побродив по комнате взад-вперёд и слыша близкие голоса, но не чёткую речь, решила приоткрыть дверь, которую Саске забыл или намеренно оставил незапертой. Высунулась: один из говорящих походил голосом на носящего маску, другой казался не менее знакомым; оба где-то в соседних залах, и не разобрать, что говорят, но вряд ли обсуждают прогноз погоды.       Визуально такой же коридор, — элемент лабиринта, как и прочие, со сложнейшим орнаментом из плитки на полах, стенах и даже потолке, расшифровка которого ей не ясна. Естественно. Тут не военный лагерь с генинами, которым промыли мозги, а штаб организации, куда принимают только с солидным списком преступлений за спиной, тех шиноби, кто вносит новые крайности в слово «психопат». Сасори. Дейдара. Хидан. Какудзу. Пейн. Конан. Кисаме. Саске, наконец, и этот Тоби. Они подходили под описание. Итачи, пусть таковым и не был, своим прикрытием прекрасно вписывался: поразительные способности, поразительная жестокость.       Будь она в шкуре Саске, то не вынесла бы существования здесь, не стала бы частью Акацуки, осквернивших доброе имя его брата. Ей был бы нестерпим каждый угол, каждый обитатель, каждая тень, унижавшие Итачи причастностью к ним. Похоже, что бывший напарник проблем с сентиментальностью вовсе не имел.       Сакуре невдомёк, как вообще возможно себя перекроить, задушить принципы, которые когда-то занимали первое место, были их общим кодексом. Есть повод порадоваться, что она слишком порядочна, чтобы осмыслить, и, наверное, не стоило вникать в то, что ей недоступно, но … ведь его брат побывал в пекле. И хватило наглости разрушить выстроенный на его костях мир.       Ещё одна дверь: видимо, ванная. Раз он оставил её здесь на ночь, возражать против приёма душа не должен. Душевая гораздо приличнее, чем расположенная возле её карцера. Харуно дожилась до того, что у неё есть свой личный карцер, и хуже того, вспоминала она об этом на второй неделе заточения почти спокойно. Алое платье завязывалось на плечах, предусмотренное под оковы, и спало на щиколотки.       Изумрудные глаза отыскали одинокий тюбик с шампунем, даже не открывая его, узнали этикетку. Он источал аромат пряностей, смеси корицы, миндаля и какой-то горькой нотки, притягательный и нейтральный, нравился ей потому, что так пахло от Саске. То было пять лет назад. В груди что-то затрепетало.       Сакура, как врач, знала, что ароматы наиболее эффективны с точки зрения ассоциативной памяти, оттого люди долго бывают привязаны к ним. Учиха не из тяготеющих к якорям, скорее, в этом лишнее доказательство того, что бывший возлюбленный безнадёжно зачерствел, ни с чем себя не связывал.       Вода меньше воняла сыростью и подземельем, но не так, чтобы задержаться надолго. Одевшись обратно на мокрое тело, Сакура, подпрыгивая от холода, нацелилась на кровать, собираясь рухнуть в мягкие объятия матраса и завернуться в одеяло.       Удовольствие подпортилось не столько тем же запахом, отпечатавшимся на хлопковых простынях, душащим, когда утыкаешься носом, сколько внезапным ощущением тяжести в бёдрах, которое настойчиво игнорировалось, как условный рефлекс на мечтания своей юности.       Она грезила оказаться в постели Саске с тринадцати лет, с первого же всплеска гормонов, а сейчас даже призрачный шанс разделить её с ним бросал в дрожь, донося всю глубину своего охлаждения к любви. Заснуть, однако, здесь ей не светит, с его подушкой под головой.       Харуно нервно теребила края бордовой наволочки, пока в рот не попала плотная волосина, изначально принятая за свою. Поплевавшись в воздух, достала пальцами, привстала, и присмотревшись против света, только поняла, что вороные волосы не могли принадлежать ей.       Заодно заметила и более тёмные разводы на постельном; цвет был выбран не случайно: там кровь, разлилась обильнее, чем среднестатистический забор на переливание. Он был недавно ранен. Сердце остервенело забилось, возвращая её в кошмарную реальность об идущей войне.       Деталь оказалась более давящей, чем нахождение в убежище Акацуки, общение с Учихой за последние дни чаще, чем за несколько предыдущих лет, и даже ночёвки в его комнате. Лучше холодная земля, грязный матрас, железная клетка, в конце концов, Учиха сказал, что выделит бывшей напарнице комнату, но в этой кровати Сакура ни за что не останется.       Резво вскочив на ноги, она устроилась в обшарпанном кресле, свернувшись дугой, и попыталась заснуть. Наруто, Какаши и коноховцам лучше бы поторопиться в её поисках, пока крыша медика не съехала вслед за проклятым Учихой.       Сакура моментально проснулась от неглубокого сна, когда шаги, которые ни с чьими бы не спутала, разнеслись вдоль коридора. Он возвращался в свои покои. Уже, похоже, рассвело, а выспаться не вышло.       Туловище привычно затекло, будто спала на диване в госпитале, не имея сил дойти домой после смены. Она потянулась, непроизвольно зевнула, поправила подол задравшегося платья, чтобы не демонстрировать оголившиеся ноги.       Саске вряд ли сколько-нибудь заинтересован, но с её везением, лучше не проверять. Светлые брови сошлись на переносице: походка, судя по менее шаркающим звукам, облегчилась. Даже со вмешательством опытного медика, разительное улучшение за один вечер невозможно: суставы нуждались в покое, достаточном времени на фиксацию, иначе повторное смещение неизбежно при первой же нагрузке.       Может быть, бывший напарник и был травмирован, но боль осталась только психосоматическая, вела себя в зависимости от настроения: вчера сильнее, чем неделю назад, сегодня слабее, чем вчера. Яркий признак нездоровой психики образовал на душе тревожное ощущение затишья перед бурей.       Перепады бесконтрольных нападок и тотального безразличия раньше хотя бы руководствовались логикой, оттого были понятны и предсказуемы: ответом на скрытые и явные угрозы или, напротив, на отсутствие раздражителей. Существовал некий путеводитель запретных тем и действий, разворачивающих старые раны.       Их нарушение грозило друзьям лишь парой грубых слов, долгим ворчанием, которое не умаляло тщательно скрываемой привязанности: именно Саске стремглав мчался на помощь Наруто, когда Итачи был замечен в окрестностях Конохи, и смысл его жизни — месть, тогда не стоил безопасности лучшего друга.       За последние годы всё изменилось: Учиха нестабилен, зол на весь мир и население. До его чувств, конечно, заботы ей нет, просто беда в том, что грани дозволенного исчезали вместе с отмирающей человечностью. Медик лично не сомневалась, что неверное слово очень дорого обойдётся, адекватно расценивая своё положение, взяла за правило изображать покладистость и не порождать агрессию в свой адрес.       Однако, в памяти запечатлелся первый визит: он сомкнул пальцы на её горле, важнее, что разжал, прежде, чем стало слишком поздно. Околообморочное состояние смазало воспоминания, вроде бы вытерло множество подробностей, сохраняя только общее впечатление: чего-то Саске от себя не ожидал настолько, что позволил изумлению читабельно отобразиться на лице.       Любое предположение о причинах вызывало вопросы, ответы на которые лежали в новых провокациях и наблюдении за реакцией, но сопряжённость с риском лишиться жизни, отодвигала любопытство подальше. Пока бывший напарник её не трогал, она тоже не будет, тем более, что ничто так не приводило того в бешенство, как люди замечающие его слабость.       Дверь толкнули вперёд, и Саске вошёл. Хромота, действительно, пропала, только зная заранее, можно было выцепить неуверенность в его опоре на правую ногу. Останавливаясь, по привычке, переносил вес на другую и проседал в бедро для устойчивости.       Его дела плохи, если в этом была необходимость, но выглядел свежо, неизменно красивым мужчиной: глазницы, вырисовывавшиеся тёмными кругами, осветлились, тон и структура кожи сравнялись, будто он, наконец, выспался, и, кажется, что на улице под каким-то деревом, зачем-то отдав ей свою кровать, раз в смоляных волосах застрял лист. Руки зачесались вытащить, несмотря на неуместность. Свернувшаяся кровь в белках глаз по большей части вывелась после отдыха, оттого девушка и не содрогнулась, едва увидев его.       Весьма похож на себя прежнего: даже лицо немного оживилось, веки смыкались не столь редко, и грудь вздымалась не столь тяжело, мышцам разрешили редко, но использоваться. С его плеч очевидно сбросился весомый груз.       Сердце резко кольнуло, едва не остановилось от ужаса: на мгновенье она забеспокоилась о Наруто и Какаши, но отогнала мысль, поскольку он не смог бы добраться до Конохи за ночь, убить их и вернуться обратно, кроме того, между ними стояло целое войско Альянса.       Учиха, зацепив взглядом Харуно, инстинктивно поправил верх жилета, проверяя, что застегнул полностью, и свежие царапины после продолжительного пятичасового сна останутся в тайне. Сознание было милосердно: отделался лишь дюжиной ссадин, полоснул себя не больше двух раз, неглубоко растревожив покров, зато сил прибавилось намного, даже меркла боль при ходьбе, на которую давно не обращал внимания.       Но где-то неприятный осадок не давал покоя: не сила воли помогла, а смирение, пусть и только с тем, что в его голове воплощался образ Итачи. Так или иначе, ему дали перевести дух — это лучшее на что может рассчитывать.       — Ты спала здесь? — зевота Харуно поведала о недавнем пробуждении, и она, вместо постели, предпочла то самое кресло, где неоднократно сидело наваждение.       Итачи сам, не жалея свой позвоночник, спал в кресле, часто и вовсе не ночевал дома, неохотно находился в квартале Учиха со своей семьей, задерживался на заданиях. Странно, что не придавалось значения очевидным вещам, предвещаниям скорой трагедии, в том числе, ссорам с родителями и кланом, драке, последующей за самоубийством Шисуи, когда остановили его лишь испуганные глаза ребёнка.       За две недели до резни Итачи стал мрачным и холодным, нечто поразило его тело: лихорадка и жуткий кашель с кровохарканием. Когда старший брат последний раз взял мальчика на руки, после зашёлся в приступе и выплюнул кровь прямо на Саске, его футболку, шею и лицо. Бедро пронзило, будто иглой, через секунду стихло. Покорность не относилось к его мучениям: ни единая душа, включая свою, не была прощена. Он просто принял то, что Итачи в любой форме продолжит этот путь с ним.       — Ты … не возражал вроде, — осторожно пояснила медик, замечая в его чертах настороженность. Беседа утомляла, когда значимость Сакуры разбилась вдребезги. Кроме того, из неё могла быть извлечена польза.       — Мне всё равно, — прохладно отчеканил Саске, откидывая пряди со лба и вытаскивая непослушные волосы, лезущие в рот; нестерпимо хотелось покончить с бессмысленным разговором. — Я принял решение на твой счёт. Тебя обменяют на нескольких преступников, заточённых в тюрьмах Альянса.       Её отправка должна была развеять теорию Кисаме и доказать ошибочность его суждений о Саске. Сакура с облегчением вздохнула, совершенно не скрывая радости, что таки раздражало: безродная девица, годящаяся только в прислуги, считала себя выше наследника великой династии, смела вертеть носом, когда с ней обращались лучше, чем она заслуживала и для неё была уготована роль, которой не достойна. Смерть от её руки стала бы позором.       — Х-хорошо.       — Молись, чтобы они приняли условия. — зашипел Учиха.       Харуно побледнела, сглотнула, задавливая порыв попятиться назад. Он выходил из себя, и Ками весть, что произошло: чёрные глаза застлала пелена, ноздри разошлись и дыхание зашумело, а кисть подрагивала в желании причинить ей боль, однако, не срывался.       Стук в дверь. Очень вовремя для неё.       — Войдите, — рявкнул Саске, оборачиваясь, оттого пауза протянулась дольше, но Карин осмелилась войти, робко глядя себе под ноги; всерьёз его боялась, и не мудрено почему. Сакура, наверное, тоже тряслась бы, если бы до сих пор не пребывала в некотором шоке, и если бы проводила столько же времени с ним, сколько новая напарница. — Комната для этой готова?       Этой, значит. Харуно хмыкнула. Будучи некогда близким другом, знала, что до обращения «эта» и «этот» надо дослужиться: так нарекался Наруто, а пренебрежение в тоне, на самом деле, значило, что до Саске добрались глубже, чем тот мог вытерпеть. Видимо, он не мог простить ей выпад о его чести. Карин горячо закивала, не в силах выдавить из себя связную речь.       — Забери её тогда, — приказал он, и целенаправленно смотря в противоположном направлении, грубо схватил под локоть, будто вещь, подтолкнул.       Сакура, ослабевшая без капли чакры, ощущала хватку шиноби иначе, как обычная гражданская, вскрикнула от боли и приземлилась на колени. Ладно: только вернётся чакра — и врежет, что есть мочи. Учиха не поторапливал, глядя сверху вниз, закатывал глаза. Оттолкнувшись от рук, поднялась, выровняла осанку и нарочито неторопливо прошествовала мимо, зацепив его боком. Тот только скривил губы. Его физиономия вечно отражала то недовольство, то ничего совсем, так что не очень и задевало.       А вот Карин его терпение не проверяла, подбежав сама взяла Сакуру за цепь, и прошептав ей на ухо: «Скорее», настойчиво потащила за собой. Чтобы вновь не свалиться пришлось не отставать. Её вели в новые покои. Дорогу от карцера до комнаты Саске запомнился в трактовке: прямо из клетки, потом влево, снова влево, снова прямо, направо и вверх по лестнице на три яруса, после влево, два коридора прямо, и влево.       Она сможет запомнить и траекторию, ведущую от его комнаты к её, только бессмысленно, когда нужно знать где выход. Путешествие в пределах одного этажа заняло гораздо меньше времени и вскоре они упёрлись в дверь. В нескольких метрах расположены ещё две. Карин открыла ключом и распахнула настежь, отошла с порога, пропуская пленницу.       Здесь точно кто-то жил раньше, и не составило труда угадать, что тот сумасшедший жрец, убивший сына третьего Хокаге. Харуно поежилась от изображения жуткого треугольника в окружности, начерченного на земле кровью, и полного инструментария пыточных изделий, разложенных на столе. Саске, похоже, издевался над ней.