Тюрьма

            — Как прикажете, но мы уже допрашивали, — оповестил Морино, спрятав ладони в карманах; там зрелище нелицеприятное. — Человек пребывает под мощнейшим гендзюцу: не помнит, кто наложил технику, откуда пришёл, ничего, кроме послания, которое должен передать. Это почерк Итачи, но мы знаем, кому принадлежат теперь его глаза.       Шестой до боли зажмурился и нервно растёр переносицу: если неизвестного шиноби, без опознавательного протектора деревни, допрашивал Ибики Морино, и не смог добиться ничего дельного, то они в тупике. Однако, Какаши помнил освоение чужого глаза в свои годы, и та могущественная пара перешла к Саске не столь давно: их полные силы он пока не освоил, а значит рисковал, отправляя сюда кого-то выражать свою волю. Одно известно наверняка: дело важное для Учихи, что не предвещало ничего хорошего.       — Я хочу услышать, что за послание он должен передать, — сообщил Хатаке после раздумий.       Глава отдела дознания щёлкнул пальцами. В кабинет Хокаге завалилось двое джонинов, тащивших стонущего несчастного с едва целой головой. Бывший наставник седьмой команды не жаловал подобные методы. В особенности, с невиновными людьми, в чем нисколько не сомневался: наверняка, Саске просто спросил направление или завязал светскую беседу, а человек, взглянувший в лицо обратившегося, встретил алый и чёрный вихрь, попадая в гипноз. Однако, не собирался прислушиваться к чувствам в груди, все из каких, затмевал страх больше не увидеть её снова:       — Говори, что должен.       — «Здравствуй, Какаши», — сомнений не было, что некто, сам того не ведая, стал голосом Саске: интонации поразительным образом изменились, будто перед ними стоял сам наследник, а не искалеченный и до смерти испуганный пленник. — «Уповаю на то, что вы сейчас сгораете так же, как и мой брат. Хоть вы этого и не достойны, честь велит мне ради старых времён проявить милосердие: я обещаю возвращение Сакуры в обмен на нескольких преступников. Их имена: Утаката и Кирисаки, находящиеся в тюрьме Скрытого Тумана, Фукада и Бараки — в тюрьме Скрытого Листа, Тензен — в тюрьме Скрытой Молнии. Они должны быть освобождены и доставлены в храм Модороки на нейтральной территории в этот же день ровно через месяц, где состоится обмен между тобой и мной. Узумаки брать с собой не смей. Если подстроишь засаду — пожалеешь. Если не сможешь убедить совет Пяти Каге в необходимости моего решения — пожалеешь. Я в любом случае отправлю её вам … но уже по кускам. До встречи, дорогой сенсей».       «Дорогой сенсей». «Честь». Зазвенело в ушах: за сарказмом не просто насмешка, — неподдельная ненависть, которую раньше Саске испытывал только к врагам, сдерживал её, насколько умел и насколько считал нужным. Иногда охотно давал ей волю и распадался под её давлением, но всегда возвращался, собирался обратно. Иногда буквально из частей, с каждым разом всё труднее, тем не менее, возвращался. В этом помогал Хатаке, Сакура и Наруто. А теперь он уже готов причинить им зло.       Учиха нарочито нагнетал обстановку, но одна только мысль, картина, мелькнувшая в сознании, о том, что мог бы сделать такое, вызвала головокружение. Мир рушился на глазах. Стремительно. Необратимо. И где-то сенсей осознавал, что теперешний момент рано или поздно наступил бы, что эта ветвь основателей Конохи давала исключительно гнилые и ядовитые плоды, а их история, поколение за поколением, будто проклятье, повторялась заново, создала порочный круг или временную петлю.       Когда раскрылась правда, та часть, служившая АНБУ верой и правдой, чуждая эмоциям, знала, что единственная ошибка старейшин — помилование Саске. Итачи тоже знал, но не смог совладать с любовью, прошёл по раскалённым углям почти напрасно: просто продлил агонию перед смертью, для себя и для них.       — Все вышли вон! — с надрывом закричал Шестой.       Присутствующие подчинились: Морино удалился мрачной тучей; джонины, невзирая на человеческий груз на руках, быстро испарились; даже доселе молчавший Наруто поднялся с дивана и, едва переставляя ноги, направился к выходу. Какаши краем глаза наблюдал, как выражение настороженного ожидания превратилось в хмурую озадаченность и никак не мог оправдать для себя неверную реакцию.       — А ты, Наруто, останься, — развернул ученика Хатаке. — Я хочу услышать, что ты скажешь, ведь именно ты заверял меня в том что он, как это сказать … не отправит её нам по кускам.       — Мне его жаль. — Узумаки побледнел до оттенка слоновой кости, где даже губы казалось обескровлены, покачал тяжелой головой.       Только Наруто мешал им пасть под разрушительной мощью клана Учиха, представляемой лишь одним человеком, но и так же мешал охоте за нукенином. К непредвзятости его суждений доверия учитель больше не имел, тем не менее, со злостью на невежество и патологическое упрямство справиться был не в силах.       — А Сакуру тебе не жаль? — снова срываясь на высокие тона, спросил бывший наставник. — Что случилось с тобой? Когда Саске стал важнее её?       — Никогда, они равны для меня, — отозвался, решительно поднимая голубые глаза. — Саске этого не сделает, блефует, если хотите.       Какаши взорвался: просто непостижимо, как Учиха околдовал его. Подлетел и вцепившись в плечи юноши, затряс, что есть мочи, а тот, будто тряпичный, повис и не пытался воспротивиться. Их, вероятно, слышало всё здание до первых этажей или даже за пределами.       — Ты, кажется, чего-то не понимаешь, Наруто: Каге не пойдут на такую сделку даже ради неё, — вот она, правда. Государство — это факты и логика, и никаким чувствам места там быть не может. Арифметика проста: одна шиноби с многочисленными регалиями против пятерых нукенинов с многочисленными преступлениями, — учитель не переставал лихорадочно встряхивать собеседника, будто надеялся выбить дурь. — Кроме того, Гаара, возможно, пошёл бы по нашей просьбе навстречу, но не Мизукагэ, с которой многие годы отношения, мягко говоря, напряженные, и уж точно не Райкаге, что по милости Учихи лишился руки. Ясно тебе?       Наруто подавлено закивал, но спокойно убрал чужие ладони со своих плечей. Самообладание вернулось: перед ним — Узумаки, который точно так же переживал потрясение, как и сенсей, только понимал значительно меньше. Его не переубедить, а значит, рассчитывать отныне можно только на себя.       — Саске всегда имел неполадки с границами, — начал тот. — Он хочет этих ребят и готов надавить на нас, но не готов выполнить угрозу. Теперь я точно уверен.       — Замолчи, — грубо оборвал Шестой, метая искры взглядом, отошёл на расстояние, чтобы никто не попал под горячую руку: споры ничего не решат, и вера или неверие в услышанное, тоже. Приземлился в кресло, откинулся, закрыв лицо. — Разошлём весть Каге и соберём совет. Ты и Пятая отправитесь со мной: нам понадобиться всё влияние, что возможно оказать.       — А если не выйдет? — буднично спросил ученик, будто просто от любопытсва, опираясь на стол напротив Хокаге. — Есть запасной план?       — Если не выйдет, то я надеюсь, что выкрутимся. Зови Шикамару: будем работать над планом.       Был у них в распоряжении отдельный остров в бурлящем океане, который не сносили ни штормы, ни цунами, ни водовороты, выступающий более надежным союзником, нежели непробиваемый бывший ученик, и более рассудительным, чем взбудораженный Шестой.       Наруто одобрил идею и выбежал. Какаши пододвинул к себе чистый лист, взяв письменную принадлежность, чтобы составить запрос на созыв совета, но не сумел вывести ни единой буквы ровно. Опустил ручку. Во всяком случае, Сакура ещё жива, о чём раньше заставлял себя не думать, и на что, в общем раскладе, не рассчитывал. Может быть, неосознанно поддаваясь Узумаки, цеплялся за призрачный шанс, но несоответствие между поведением и действиями Саске, на самом деле, было.       Если тот изначально похищал её, чтобы обменять, зачем тянуть почти три недели? Нагнать ужаса? Скорее всего. А может, сыграли роль советы организации? Вряд ли Учиха был открыт для постороннего воздействия. Разве что, лишь от тех, кто занимал для него особое место в сердце, однако, те люди давно мертвы.

***

      Заточение в четырёх стенах потворствовало частым приступам. Обычно спасение лежало в долгих боях и путешествиях, однако, Мадара предупредил, что после прибытия посла в деревню, прийдется залечь на дно на время, ибо Альянс продолжит поиски усерднее, неизбежно установив личность пропавшего шиноби и его последние передвижения. Терять убежище ради Харуно нецелесообразно. Светиться тоже.       Саске теперь искал, чем себя занять, что отгородило бы от ненужных мыслей и от пребывания с ними наедине, от всех причин возобновления образа несуществующего собеседника. Существующие — в тягость, малоприятны и ещё менее интересны, однако, и менее опасны: их можно было прогнать, они не путались в его мозгах, не копошились в душе, сея раздор и беспокойство.       Слукавил бы, сказав, что не испытывал лёгкой теплоты и одновременно горького послевкусия от общения с иллюзией, тем не менее, должен был быть настороже: заблуждение, потеря реальности и связи с тем фактом, что брат погиб, чревато при угасании бдительности, катастрофой.       Если члены организации поймут, что их лидеру мерещилось то, чего нет, кроме загубленной репутации, авторитет тоже пошатнётся: кто станет подчиняться шизофренику? Сам он себя так, конечно, не называл, но пакостное слово без позволения проскальзывало одним из многих насмешек разума над ним.       Его подсознание, к счастью, пока не практиковало параллельные контакты с собою и внешним миром. Итачи приходил только в одиночестве, вынуждая быть в человеческой компании чаще, чем мог добровольно желать. Перечень доступных вариантов невелик: Хошигаке перенял философию покойного напарника — метко, хлестко и гадко выворачивать наизнанку собеседника, — оттого Учиха обходил мечника десятой дорогой; Мадара не позволял забыть о его презрении и ожидании кончины Итачи, чем толкал на постоянные конфликты; говорить с Суйгецу, Джуго и Карин ниже достоинства; где-то в той же плоскости находилась Сакура, за одним весомым исключением — можно было подпитаться чужим страхом, ведь он сожалел, что не лицезрел лица Какаши и Наруто, когда им зачитали его речь, в красках представлял себе, но этого недостаточно, не унимало голода.        Есть в их муках удовлетворение, ощутимее и слаще, чем получил бы, просто убив их. Смерть неказиста: от рождения до неё бывало больно так, что гибель освобождает. В душе грелось предвкушение: её дрожащих ресниц, обкусанных губ, тяжёлого дыхания, настоящей боязни и беспомощности.       Он даже не пытался спрятать свой мотив, стереть с лица выражение самодовольства, но, похоже, что его маска настолько привычна лицевым мышцам, что толкнув дверь её комнаты, разочарованно фыркнул, не встретив ожидаемого: Сакура прибралась в своей комнате, старым плащом Хидана отдраила кровь со стен и пола, затолкала в шкаф его вещи, включая пыточные инструменты, призванные давить на нервы. Даже не сразу и неохотно подняла зелёные глаза, читая роман в толстом переплёте. Ей всё почти равно, но памятуя о своём положении пленницы, отложила книгу и вежливо поднялась, отряхнув платье.       — Что ты хочешь? — невозмутимо спросила девушка. Учиха — мастер портить настроение: зашёл на весьма интересной странице.       Саске даже опешил, позабыл о причине визита на секунду, пока в груди что-то подло закололо. Вероятно, её прохладные реакции не выводили бы, если бы придавал значение тому, что в образе жизни и багаже, медик не сильно от него отличалась: болезненные потери, бессонные ночи и отсутствие надежды на что-то лучшее.       Куноичи боялась смерти лишь немного больше, чем он, и только оттого, что ей было куда возвращаться и были те, кто её любил и ждал. А Учиха предпочёл краткосрочную силу долгосрочной, внес вклад в некогда будущую, а сейчас уже теперешнюю слабость — отсутствие почвы под ногами. Один в поле не воин, даже потомок великого рода. Вес целого мира не выдержат никакие плечи: его брат тому доказательство.       — Следи за тоном, — рявкнул Учиха, сжимая кулаки и скривившись; её хладнокровие, походящее на собственное, раздражало его, но смирившись с безысходностью, точно, как и бывший друг, Харуно готова была принять любой конец. Постоянная настороженность порядком утомила её, и пораскинув мыслями, напомнила себе, что терять нечего.       — Как же ты любишь, когда перед тобой лебезят… — усмехнулась Сакура, однако, опустив глаза, сверлила стол. — Ты чувствуешь себя от этого правым, непогрешимым?       Саске, моментально оказавшийся рядом, пригвоздил её к стене за горло. Старый приёмчик, но, казалось, душить её не планировал, просто ударил головой о каменные плиты, держась на дистанции вытянутой руки, только кончиками придавливал: не хотел прикасаться к ней, но вынужден. Хватка барахлила: то слабее, то сильнее, будто силы то покидали, то возвращались к нему. Лицо претерпевало мелкие конвульсии, искажение: веки поочерёдно размеренно, затем резко, смыкались, зубы — скрипели и расслаблялись. Звучание скакало между хрипловатым и звонким.       — Ты, очевидно, не намереваешься дожить до возвращения в Коноху, — в гневе сам непроизвольно раскрывал все карты: терял контроль над собой, над телом, над духом.       — Я и так не доживу, — превозмогая шум в ушах и боль в затылке ответила Харуно, потирая ушиб, зазвенев цепями в такт. — Как бы мне не хотелось, я не верю, что обмен будет.              Её обрадовала перспектива такой сделки тем, что остальные были куда печальнее, однако, есть масса не зависящих от Сакуры и даже от Шестого Хокаге, факторов: например, несогласие Альянса потакать Акацуки, в каком случае, медика, скорее всего, ждёт скорое убийство. Это не новость, не та, которая могла бы испугать.       — Как раз об этом поговорить я пришёл: перед Альянсом поставлены условия, от которых они не смогут отказаться, если, конечно, не желают получить тебя в нескольких коробках, — пояснил Учиха, голосом, внезапно ставшим мелодичным, упивающимся некой долей садизма; губы скривились в блаженной усмешке, сопровождаемой шагом вперёд, и ещё шагом, где между ними согнутый локоть и различимы трещинки на губах, влажный блеск языка, когда его дыхание щекотало, скручивая желудок. — В любом случае, я не расстроюсь: мне бы хотелось, чтобы они поняли, что сделали со мной и братом.       Белая кожа покрылась мурашками и коротко проскользнул тот живительный страх, чувство победы, но Харуно внезапно рассмеялась прямо в красивое лицо, безудержно и весело. Саске распахнул глаза в немом бешенстве, демонстрируя ей паутины лопнувших капилляров.       — Да как только у тебя язык поворачивается упоминать Итачи? — поинтересовалась она. — Ты убил его своей одержимостью, и даже труп в покое не оставил.       Сакура выпалила раньше, чем прикусила язык, не успела вскрикнуть, прежде чем лезвие гладко вошло в солнечное сплетение и застряло в позвонках: слишком яркая боль, чтобы вовсе ощутить. Мозг заблокировал нервные окончания и провалился в беспамятство. Зато безболезненно. Харуно ударилась лбом в его грудь и сползала вниз.       Руки невольно вцепились в неё, вытащив и выронив кунай, но испачканные кровью ладони соскальзывали с кожи, и отчего-то именно неспособность удержать тело охватила помешательством. Окружение размылось: перед глазами образовалось расплывчатое месиво, сменяющиеся формы и краски, режущие взгляд. Зажмурился. Что-то предостерегало больше не смотреть, ждать, но жаркие, и вместе с тем, быстро остывающие брызги, ощущаемые тактильно, заставили поступить вопреки.       Чёткие очертания появились из ниоткуда: смоляные волосы, завязанные в хвост, хрупкие плечи, содрогающиеся в предсмертных вспышках сознания, опустившиеся изящные руки. Саске сжал, оставляя синяки на торсе, пока живое тело не лишилось способности иметь кровоподтеки, не свойственные трупам, и рухнул следом на колени.       Мощи его чакры не составит труда перекрыть кровотечение. Плевать, что даже себя залечивал долго и ограниченно: она билась ключом, приобрела что-то новое, разрушительное, казалось, что и земля дрожала, однако, трясло именно его.       — Проклятье, держись! — не слыша себя за оглушающими ударами сердца, зажал ранение чем-то загоревшимся ослепляющим огнём, отличным от того, что создавали нинмедики.       Пальцы обжигало, запекало мясо до хрустящих покровов, пока они уже не попадали в кровавую дыру, а скользили по затянутой поверхности. Саске, сдавливая в объятиях, запечатлел на макушке лёгкий поцелуй, который не осмелился подарить мертвецу. Ощущений в пальцах странным образом не было, кроме немоты, несмотря на быстро сгоревшую плоть и на белые, видимо торчащие кости фаланг.       Ладонь, пробежав выше, не встретила сердечного ритма, отбирая то короткое облегчение, вынуждая замахнуться, дабы хлопнуть брата по щекам и замереть: без признаков жизни Итачи открыл глаза. Их чернота затянула, выпустила дым, заполнивший всё, погружая в стремительно ухудшающуюся сонливость, разливающуюся по конечностям. Так не бывает, не может быть.       Проснулся на холодных и липких простынях, покачал головой, сбрасывая сон, но вокруг тот же плотный мрак. Саске рывком сел в кровати. Взгляд притянула тонкая линия света из-под дверей в пустынный коридор: всего лишь его комната, просто свечи погашены, а окна в подземелье не предусмотрены. Отдышавшись, откинул голову на древесное изголовье постели. Руки подозрительно саднили, а общее самочувствие — выжатое, разбитое и подавленное, как и в его кошмарном сне. Будто бы всё было взаправду и кожа сгорела. Это совершенно невозможно.       Если в очередной раз и нанес раны себе сам, то раньше кисти не раздирал: всегда грудь, реже — ключицы и шею, лишь единожды — лицо. Учиха поднес левую руку к губам и коснулся языком: мокро, а не просто влажно, соль и железо. Слюна ущипнула царапины хлеще кислоты. Новые гораздо глубже любых предыдущих, точно как и во сне, сквозь слои плоти проходили до скелета. Крови неприлично много: капиллярная жидкая и редкая, а также густая — не иначе … как венозная.       Неужели вскрыл себе вены?       Есть не больше пятнадцати минут. Учиха быстро пошевелил застывшими пальцами, с острой болью осознав, что всё это время крепко удерживал какой-то предмет. Пройдясь подушечками по краям, зло отшвырнул в угол. Характерный звук подсказал, что не ошибся — осколок стекла, который мог быть взят только из одного места, — если растрощил зеркало и собрал остатки: совершал действия во сне, которые, на первый взгляд, могли быть только осмысленными. Преобразив поток чакры в лечебный, наконец, увидел собственными глазами в освещенной им команте, что сотворил с собой: кроме многочисленных порезов на пальцах, ладонях, часть их задевала вены, неторопливо отдающие запасы драгоценной жидкости.       — Я бы на твоем месте задумался: руки выражают волю, и что бы ты ни совершил, — наказываешь себя. — отозвался брат откуда-то возле северной стены.       Саске даже не шелохнулся, прекрасно понимая, что следующая ступень всегда одинаковая — галлюцинации. Да и заботы были поважнее, однако, крупица, затаившаяся где-то на задворках сознания, желала видеть его, пожалуй, даже тешилась его присутствием, затягивала в болото, в иллюзию поверить, что он здесь, рядом. Итачи подкрадывался, но не оставался красивым образом: из его рта исходило озвучивание собственных проблем и умозаключений.       — Издеваешься? — процедил бессцветно, отслеживая, чтобы голос был приглушённым, не разглядывая черты брата, сосредотачивался на трескающей зелёной чакре. — Ты заставляешь меня истязать себя и ещё говоришь, что это я сам. Я всё бы отдал, чтобы это раз и навсегда прекратилось.       Саске, только услышав пружины своей постели, определил источник, рассмотрел, что Итачи приблизился, сев на край кровати. Подняв взгляд, заметил протянутую руку, норовящую коснуться себя. Отскочил, как ошпаренный, избегая риска ощутить физическое касание и трогательное сочувствие: нахмуренные брови, ласковые отеческие глаза.       Догадывался, что это за трюк: рассудок придумывал способы защищаться, повод, чтобы пожалеть себя и не столкнуться с раздавливающей виной перед братом или чёрт знает ещё перед кем.       — Не надо, — глухо оповестил, держа руки перед собой и стараясь не двигаться, чтобы не содрать свернувшиеся корки, перекрывающие кровотечение: слабость наростала и поглощала, далековато пока до потери сознания, но поддерживать лечение нелегко, изнуряюще. — Я с себя ответственности не снимаю.       — А может, стоило бы? — Итачи лениво вытянул ноги и лёг поперёк постели, а Саске молниеносно подобрал свои, на которые легла бы его голова. — Хотя бы за смерть Сакуры.       В его тоне — обреченная грусть, наверное, отражение того, что чувствовал сам: не мог не задуматься вдруг, что сложись всё иначе, они, скорее всего, жили бы с братом в квартале клана Учиха по сей день. Тогда, наверное, не испугался бы подобного жеста, выражения любви, возможно, распустил бы резинку на вороных волосах и играл бы с ними, как в детстве, под возмущённые, но довольные возгласы. Слезы сглотнул раньше, чем те добрались до глаз, зная, что плод его воображения мог бы подколоть, пусть и с недавних пор такого не делал.       — Она жива, спит в комнате Хидана, или волосы расчёсывает, или чем там женщины занимаются, — пренебрежительно вздохнул Саске, промокнув лоб тыльной стороной ладони, но несколько капель попало и на свежие раны, заставив поморщиться. — Мы даже не виделись несколько дней. Так зачем ты действуешь мне на нервы?       — Разве я? — Итачи поправил закатившийся край одеяла, не смущаясь разлившейся крови: Саске и за собой замечал порывы наведения порядка, иногда излишнего; на изящных пальцах с чёрными ногтями отпечатались следы, на которые смотреть отчего-то более невыносимо, чем на багровые лужи. — Ведь это ты угрожал её расчленить.       — И сделаю, если потребуется. — твёрдо повторил, и ещё один раз не вслух.       — Мне кажется, твои руки красноречивее говорят, что ты на самом деле думаешь. — усмехнулся брат, самым краем, даже не улыбкой, как только он умел.       — Я видел не её. — обсуждать то, что случилось, даже во сне, будто вдыхать в это жизнь, снова пережить день его смерти. Вроде бы не столь страшно, не впервые: были ещё мать и отец, родственники, но именно он иначе перевернул весь мир. Даже до того, как узнал о тайне, осмыслил его выбор, какая-то часть умерла вместе с ним, а та, что выжила — искалеченная, неполноценная, такая же мёртвая, как и тело, свалившееся под ноги.       — Есть разница? — из уст Итачи — нет, из них всё срывалось непринужденно, всё казалось правильным, несмотря на то, что Саске мог сосчитать и припомнить каждую из его ошибок. Правда здесь не важна: подсознание не уймется.       — Нам нужны люди, — не желая спорить, перевёл разговор. — Их рекомендовал Мадара: раз уж годами гнили в тюрьмах, то имеют не меньше причин ненавидеть Альянс, чем я. Однако, предыдущий состав Акацуки был более впечатляющим.       — Да, я был хорош, — посмеялся брат, запрокидывая подбородок.       В сознании что-то щёлкнуло, теперь иллюзия говорила о нём не во втором лице, а в первом, зато больше не пыталась покуситься на расстояние между ними. Саске прикрыл глаза, наслаждаясь его смехом, меньше, чем на мгновение, не понимая, как может быть так одинаково отвратительно и восхитительно. Это нечто непростое, непоследовательное, несовместимое, но реальное, смешивающееся внутри до тошноты.       — Знаешь, мой конец, предполагалось, будет служить уроком тебе, а не напутствием, — вдруг повисло в комнате; блуждавшие чёрные глаза устремились на поежившегося младшего брата: образ принял на себя то, что знал Итачи бы ответил, оттого слушать не хотелось, но глядя на него, — сбегать тоже.       — Предполагалось, что тебе… то есть, Итачи, в голову такое не придёт, — взвился Учиха, разозлившись пуще от собственной оговорки, но не слишком силён, чтобы продлить злость. — Если бы я высказал всё, что думаю о предательстве семьи, о его поганном благородстве, о наших сломанных жизнях, задал бы миллион вопросов, на которые только Итачи смог бы ответить, тогда, возможно, лет эдак через двадцать, мне бы стало немного легче.       Снова красноватая кожа сменила ранения, тем не менее, регулярная кровопотеря, кажется, сказывалась: веки слипались, требуя дальнейшего сна, вот только гарантий, что следующий не закончится так же, никто дать не мог.       — Я могу гарантировать, — окаменело лицо говорившего, видимо, чтобы не дать шанса додумать и переиначить. — Ты уже не задашь миллион вопросов, но точно знаешь ответ на один: ради чего я сделал то, что сделал.       — Что это меняет? — подорвался, принявшись нервозно бродить, чтобы безуспешно сбить сон и развеять хаос из мыслей. Шаг замедлился от взвывшего бедра, кроме того, вспомнил, что где-то разбросаны осколки, и в итоге, просто оперся на стену, скрючился пополам. — Твои гарантии недорого стоят.       — Это только тебе решать. — пожал плечами брат, произнося глухим тоном, странно стихающим.       — Забыть? Простить старейшин? Проглотить оскорбление, плюнув на родителей и Итачи? — энергии хватало лишь на шипение, по стене скатывало вниз, но казалось, что не на пол, а куда-то дальше, под землю. — Нечего учить меня …       Пустота. Саске редко бывал бессознания, чтобы чутье, всегда настороженное, не пропускало через себя внешний мир звуков, шагов, образов — это не тьма и не холод, просто несущестование памяти, рассудка, собственной оболочки. Ощущение выгодно отличалось лёгкостью и спокойствием от его будней и предсмертных ожиданий. Полагал себя достаточно сентиментальным, чтобы в последней вспышке ожидать наплыва воспоминаний и чувств.       Ошибиться на свой счёт было более, чем приятно: ничего не посетило, ничего не укололо наспоследок. И смерть тоже. Надо же, всё чаще о своем упрямстве приходилось сожалеть. Критически снизившее свой ритм сердце вытащило сознание из бездны, отчаянно, с перебоями, ускорялось, выравнивало темп.       Тело будто стало чужим: им не овладеть, не почувствовать, не перебороть онемение. Очертания в глазах не складывались в цельное изображение, даже открытие век сопровождалось резью и жжением. Выбора не было, кроме как сомкнуть их, застыть неподвижно и ждать.       Учиха понимал регенеративные процессы, — необходимы время и отдых, — и достаточно спокойно отнёсся к предстоящей карусели: то вновь терял сознание, впадал в глубокий сон, то вновь возвращался. Но без грамма сил. Их недоставало даже для беспокойства за свою жизнь. Пусть он был слишком слаб, чтобы навредить себе, но пока встать не представлялось возможным, скорые голод, жажда и холодный воздух вполне способны его добить. Сколько же это будет длиться? Сутки? Двое?