Ласточка

Костёр догорел, остался лишь пепел, угли, зола, и тепло, которое так приятно щекотало кожу. Окутывало, словно плед, и заставляло закрыть глаза. Наконец-то уснуть. Приземистая пещерка уходила далеко, в самую глубь холма и её, кажется, бесконечное нутро дышало навязчивым, пробирающим кости холодом. Она сняла с волос беретик, расправила и аккуратно отложила в сторонку. Подальше, чтобы не натянулся едким дымом: так учила Йеннифер. Всегда прекрасная и очаровывающая своей красотой Йеннифер. Йеннифер? Да кто она такая, эта Йеннифер? Это имя до боли знакомое кому-то другому, до боли родное кому-то другому, но не ей. Не Фальке из пограничья. Сирень и крыжовник, буйные локоны цвета воронового крыла и глаза. Фиалковые. Темные. Глаза, в которых можно разглядеть годы, целые столетия и века. Они искрятся, словно те звезды вдоль тракта — яркие, въедающиеся в память. Йеннифер… Кто-то из прошлого. Чужого прошлого и чужой судьбы. Она до боли сжала губы, резко ткнула палкой в тлеющие огарки, вздохнула и, схватив в руки большую кружку, наполненную наполовину, пошла в неосвещенную полутьму. В мрак, окутывающий всё, что находилось вне досягаемости жалких искр потухшего пламени. Искать долго не пришлось, и она могла поклясться всем на белом свете, что нашла бы даже будучи слепой. Это было проще простого. Ведь он содрогался от кашля. Громкого, сухого, как лай собаки. Кашля, терзающего его изнутри и, кажется, разрывающего горло. В двух футах от него чувствовался жар. Воздух там был плотный, вязкий, пропитавшийся травами, раздобытыми Гисселером, водкой и болезнью — слабостью, ознобом, горячкой. Ей думалось, что он в бреду, что видит сон и что прикрытые, слегка подрагивающие веки не распахнутся, когда она приблизится на несколько шагов, что руки не выхватят из-за голенища кинжал, а после с неким облегчением вернут его на место. Он не спал. Глядел на неё, словно на демона, выбравшегося из ада. Жадно хватал воздух, пытаясь выдавить из себя ухмылку, страшно неубедительную. В сотню раз злее, чем обычно. В тысячу раз нахальнее. В ней заплясала буря — тугой комок ненависти, неприязни, обиды и злости. За всё. За то, что её, а не кого-то другого оставили возле него. За то, что он не Мистле: к нему нельзя прижаться и уткнуться в тёплое плечо, спрятаться от холода, который медленно тянулся, вытесняя остатки тепла, окончательно задувая погасшую золу и остужая пепел. Становилось зябко. Фалька схватила попону и бросила на него, неестественно бледного, кашляющего, окутанного лихорадкой и жаром. — Пей, — она сунула кружку с парящим содержимим ему в лицо. — Пей, иначе вылью тебе на голову. Он отвернулся. Светлые спутанные волосы спадали на плечи. В них затерялись несколько седых прядей: две, три, четыре — дальше считать она не решилась. Возле виска виднелся мелкий шрам, а серо-зеленым глазам, казалось, нет до нее никакого дела. Кайлей дырявил ненавидящим, озлобленным взором стену. Взгляд у него всегда был тяжелый, колкий. — Не неси хрень, Фалька, — тяжело прошипел он тихим охрипшим голосом. — А лучше заткнись вовсе. Я не просил их оставлять тебя. Я должен был ехать с ними, обнести деревушку и выловить ту суку, которая донесла на нас ниссарам, — кашель вновь не дал ему договорить. Кайлей скрючился, почти задыхаясь. — Черти бы побрали их курвиных детей с их комисом вместе! — С ними должна была ехать я! — Фалька воспротивилась яро. Подошла ещё ближе, презрительно сплюнула на пол. — Я, слышишь? Болван ты, подыхающий! — она чувствовала, как щеки пылают от гнева, как кружка в руке подрагивает и грозит выплеснутся ему в лицо. — Пей, Кайлей, я не собираюсь ждать, пока ты задохнешься или удушишься. Обида вновь заколотилась внутри. Заметалась, желая выбраться наружу. Её оставили, лишили сладости убивать. Лишили потехи бросать лучины в деревянные хаты с прекрасно воспламеняющейся соломенной кровлей. Ей не позволили нести месть и сеять страх. Посадили подле него, как няньку. Велели приглядывать и поить какой-то бурдой. Утирать сопли Кайлею. Кайлею! Заразе, к которой хворь была бессильна. — Если бы ты не загнала свою лошадь и Ассе не пришлось бы прирезать тварь, пока та не дошла, глядишь, поехала бы. Но Фалька же не знает, когда стоит остановиться. Ты делаешь всё сверх меры. А как говорил один мой знакомец: легче прибавить, чем убавить, — он фыркнул гораздо презрительнее, чем обычно, и вновь зашелся кашлем, гораздо более удушающим, чем раньше. — И это пытаешься мне втереть ты? Ты, который не может приструнить свой длинный язык и никогда не думает головой. Та кляча была дерьмовой и подохла б от старости! Бери кружку в руки и помни, что у меня меч и нож. — Что там? — Я бы дала тебе яда или конской мочи, но в кружке подогретое пиво с мёдом. Кстати, совсем не дурное пиво. Он недоверчиво вскинул бровь, протянул руку и отпил. Отпил без капли сомнения, ведь они Крысы из пограничья: один за всех и все за одного. Жизнь оплачивают жизнью, кровь кровью. Ведь она ему сестра, а он ей брат — не по крови, по духу. По сути. Их семеро и каждого потрепала судьба. Каждый прошел свой путь и вымазал руки грязью, каждый бросил вызов смерти и сумел победить, каждый заплатил свою, временами, непомерно высокую цену. — Почему ты бросаешься на меня, как голодная сука на кость? — зеленые глаза дырявили её насквозь, и она чувствовала, что в этой схватке ей не устоять, ведь его глаза острее её меча. — Ты боишься? — Мерзкая ухмылочка залегла на потрескавшихся от горячки губах. — Ты боишься, ведь лишь я один знаю, что ловчий тащил тебя в Нильфгаард. Лишь я знаю, что ты не нашего поля ягода. Ты другая. Ты невесть что. Внутри неё всё похолодело, тело оцепенело, и ледяные мурашки заметались по спине. Бегали туда-сюда, заставляя съежиться, ссутулиться. — Умолкни, Кайлей, — она чувствовала, как дышать тяжелее становиться уже ей, не ему. — Не важно, что было тогда. Сейчас же я Фалька. Фалька из Пограничья. И дверь в прошлое закрыта, навсегда. Хочешь выручить за меня горсть золотых? Выручишь лишь петлю на шею, ведь в Нильфгаарде ждут тебя, а не меня. Для них я уже мертва. Для всех них. Для тех, кто любил и бросил, и для тех, кто ненавидел и хотел меня повесить. Он засмеялся приглушенно, гортанно. — Тише, тише, бесовка! Я же вижу, как страх воспламеняется в глазах. Ты опасаешься. Всё ещё опасаешься, что они узнают. Всё ещё не можешь поверить, что та клятва ночью у костра уничтожила всё, связывающее тебя с прошлым. Ты чиста, как младенец. — Никто из нас не чист, олух. Может, после той клятвы мы стали в сто раз хуже, чем прежде? Может, сотворяли худшие вещи, чем раньше? — Н-е-е-т, твои мудреные речи заставляют меня бесится, — он тихо прыснул, сильнее сжав кружку руками. — Не знаю, как ты, ласточка, но я чувствую себя безгрешным. Словно тот проповедующий о вечном счастье жрец. — Фалька присела подле него, упрелась спиной в неровную, сырую стену, и слушала. Молча, наверное, лишь потому, что он прекратил бахвалиться, отбросил свою наглую, опостылую ей дерзость. — Если ты уж заговорила о моей подлости, — он приподнялся на локтях, покачнулся, съежился, не желая показывать, насколько слаб и медленно опустился на попону, выискивая руками опору в почве, — так знай, что свои обещания я держу, и клятвы свои сдерживаю тоже. Той ночью я пообещал, что никто из них не узнает, пока моя голова держится на плечах. Никто не прознает про тот вечер в корчме. Про Скомлика и его псов. Ну-ка, не брызжи ядом, Фалька, будь добрее. Или что за бес в тебя вселился? Он выпил остывшее пиво из кружки одним залпом. — Фу, помои, — Кайлей небрежно фыркнул, утирая губы рукавом. — Чтобы я это пил? Да ни за что! — Не пей, кто ж тебя заставляет? Может и подохнешь к вечеру. Признаюсь, плакать не буду, — Фалька гордо вздёрнула подбородок, на что он лишь засмеялся, отставляя кружку в сторону, ясно и отчетливо позволяя понять, что пить это больше не будет. На его высоком лбу выступила испарина. Она слегка коснулась его тыльной стороной ладони, и он вздрогнул, словно ошпаренный кипятком. Глаза блестели неестественно, неправильно. Бледная кожа была горячей, словно раскаленные докрасна угли. Он смотрел на неё, будто на полоумную. Словно она совершила что-то дурное. "У него ведь жар," — подумалось ей, а в бреду может привидиться и черт с длинными кручеными рогами. Это всего лишь вздор. Галлюцинация, вызванная хворью. Иллюзия. — Чего? — спросила она, удивленно нахмурив брови. — Руки у тебя холодные, как льдины. Озноб от этого прошибает... Впрочем, знаю я одно снадобье. Смотри, в стене есть проём, узкий — пролезет лишь рука, — он ткнул пальцем в ровно намеченное вдоль северной стены ущелье, словно идеально ровная линия, пересекающая её на две стороны. — Ну, вижу, — безразлично согласилась она, вглядываясь в темноту, сгущающуюся в проломе. — Подойди, протяни руку и возьми то, что там стоит... Да нет, не так. Аккуратнее! Разольешь. Доставай медленно. Так, как ласкаешь мужчину. Ну или Мистле... Не суть. Достала? Она утвердительно качнула головой, крутя в руках плотно закупоренный штоф, открыть который ей почему-то было не под силу. — Зелье на все случаи жизни: увеселительное, обезболивающее, согревающее и дурманящее, — повторял Кайлей, ухмыляясь и вытаскивая зубами пробку из туго спресованных опилок. — Чудная вещь, признаюсь. Лечит всё и даже то, что нельзя лечить — тоже. Когда он откупорил флягу, оттуда назойливо потянуло резким, заставляющим сморщиться запахом. Она, видимо, выглядела слишком нелепо, потому что он засмеялся, протягивая ей бутыль. — Ах, какие мы нежные! Будешь? Мазелькам, конечно, нужно уступать, но если мазельки слишком гордые, — он пригубил, пока она сомневалась. — Оставь мне, ты здесь не единственный, — она, смеясь, отобрала штоф, приложилась и чуть не сплюнула на пол — столь мерзотного и одновременно будоражащего пойла она ещё не знала. Это не было вязким, тягучим элем, горьким пивом, кислым или сладким вином. Не было резкой и быстро бившей в голову водкой. Это было нечто иное: нечто отвратительное и захватывающее. Штоф ходил по кругу — от него к ней и наоборот. Пойло было ядреным, отдающим пряностями, выедающим глаза, но оно согревало нутро, и холод отступал. На его место приходило тепло, целая волна тепла — сладкого, словно поцелуи Мистле, обжигающие внутренности изнутри. Не прошло и часа, когда она почувствовала, что пьяна, осторожно придвинулась к нему ближе, стянула край попоны и набросила на себя. — Фалька, — его голос вырвал её из полудремы. — Что такое? — промямлила она, чувствуя, что язык уже дурно ей служит. — Ты помнишь, какие руки были у твоей матери? — на его лице застыла одна из глупейшых ухмылок. — Ведь у каждого из нас была мать, но никто этого не вспоминает. Это ятрит старые раны, сыпет на них соль. Знаешь, иногда мне кажется, что я её забыл. Черты лица, волосы, запах — всё это исчезло из памяти. Помню лишь голос: она так хорошо пела. И руки: они были мягкими, аккуратными, даже изящными. Всё это осталось там, за чертой. После того, как я прошел через пламя презрения, через черту страха, ужаса. Пожар это очень страшно. очень страшно, когда твой дом горит, а ты сбегаешь, как беспомощный трусливый пёс, — он выругался, повернулся лицом к стене. — Тебе не понять. Ты ведь никогда не видела пожара. — Видела, — вполголоса ответила она, вдыхая в легкие побольше воздуха. Снова чувствовала, как слёзы беззвучно стекают по щекам, как лицо вновь обдают горячие языки пламени, как город горит — горят люди, дома, улицы — как рыцарь в крылатом шлеме хватает и тащит её в седло. — Я видела, но уже не помню этого, Кайлей. Кайлей? Он спал. Спал, напрочь пьяный, окутанный хмельным дымом, горячкой и ознобом. Спал и Фалька беззвучно набросила на него попону. Аккуратно, почти бережно. Ведь лишь он знал, как страшно, когда твой дом горит, а ты, жалкий и беспомощный, не можешь ничего поделать.