Сплетая отсечённое

Реджина быстро шла по парку, оглядываясь по сторонам. В лофте, где она побывала до этого, Дэвида не оказалось. Поэтому Миллс предположила, что Прекрасный гуляет с сыном. Нолан и вправду обнаружился рядом с горкой с красной формочкой в руках. Нил, одетый в ярко-голубой тёплый комбинезончик и светло-коричневые с рыжей оторочкой ботиночки, сосредоточенно стучал совочком по вершине снежной башенки. Услышав шаги, малыш повернулся и с радостным писком: «Джина!» — переваливающимся пингвинчиком побежал к женщине. Сидевший на корточках Дэвид выпрямился и улыбнулся: — Простишь мне менее бурный восторг? Но я тоже рад тебя видеть, — мужчина снял перчатку и протянул ей руку. Приобняв Нила, Реджина кивнула. Настроение к шуткам не располагало, а то она ответила бы что-нибудь вроде: — Только ради твоего чудесного сына, Прекрасный. — Что-то случилось? — озабоченно нахмурился Дэвид, увидев более чем сдержанную реакцию. — Ты должен разбудить Снежку! — без предисловия выпалила мэр, отпуская малыша, который потянулся к брошенным ради неё игрушкам и снежной крепости. — Прости, пожалуйста? — Твоя жена. Белоснежка. Спит. Уже несколько месяцев, — отрывисто и нервно отозвалась Миллс, будто это всё объясняло. — Спасибо, я в курсе, — усмехнулся Нолан. — Ты должен разбудить её! — Кому должен? От постановки вопроса и непробиваемого спокойствия собеседника Реджина растерялась. — Прекрасный, ты не понимаешь, Эмма беременна, а Снежка спит уже несколько месяцев! Ей следует знать, она мать, в конце концов! Она так обрадуется! Она не переживет, если беременность Эммы пройдёт мимо! Это нечестно, в конце концов! — совсем уж по-детски закончила женщина. -У тебя все аргументы? — благожелательно уточнил принц. — Да! А их мало? — Тогда позволь уведомить тебя, что я не собираюсь будить Белоснежку. Пока не собираюсь. От неожиданности у Реджины отвисла челюсть: — Ты, должно быть, шутишь, Прекрасный. — Ну, ситуация достаточно пикантна, чтобы шутить, не находишь? — мужчина отвлёкся, чтобы перевязать сыну разболтавшийся шарфик. — Тогда я тебя не понимаю. Я считаю, ты должен разбудить Белоснежку. Ты поступаешь неразумно и ведешь себя как… как эгоист! Подспудно Миллс понимала, что львиная доля её болезненных эмоций вызвана вовсе не поведением Дэвида, а всем, что связанно с Эммой и их непростыми отношениями. Черты лица Нолана вмиг стали жёстче. Реджина вдруг вспомнила то время, когда Дэвид мечтал её казнить. Но даже тогда от его взгляда не было так холодно. Мужчина помолчал, а потом вдруг спросил. — Реджина, который час? — Около шести, а что? — Твой рабочий день закончился час назад, а вместе с ним и полномочия принимать решения за всех вокруг. И напомню тебе, даже в рабочее время они распространяются исключительно на муниципальную сферу. — О чем ты? — О том, что я не припомню момента, когда спрашивал у тебя совета насчёт отношений с женой. Реджина смотрела на него так, словно видела впервые, а Дэвид тем временем продолжал: — Повторяю, я не стану будить Белоснежку. — Но ты… Но я… — Понимаю, тебе было бы проще, если бы ты могла обсудить с ней всё. Но сейчас ты будешь молчать и слушать меня очень внимательно. У Миллс словно голос отнялся от этих холодных и властных интонаций. — Реджина, моя симпатия к тебе почти не знает границ, — брюнетка вздрогнула от чувства дежавю. Неправильного дежавю. — Ты, как я сказал когда-то давно, — часть моей семьи. Но при всей любви к тебе я не собираюсь снова ставить твой комфорт выше благополучия моей дочери. И Снежке этого тоже не позволю. — В смысле?! — вскинулась Миллс. — Будешь молчать и слушать, я сказал. По спине женщины побежали мурашки. -Представь, что я разбудил Белоснежку. Ты излила ей душу о том, как тебе сложно, какая неожиданность беременность Эммы и какой Киллиан мерзавец. Белоснежка успокаивает тебя, потому что, уж прости, Реджина, только слепой мог не заметить, что между тобой и Эммой моя жена всегда выберет тебя. Последнее заявление буквально пригвоздило Миллс к месту. Неужели это именно так выглядит? Женщину неприятно кольнуло, что принц, которого она считала обделённым эмпатией, заметил это, а она сама не понимала, что Эмма для Белоснежки даже не на втором месте, а где-то в конце списка — после Дэвида, Генри, Нила, Руби и всех остальных. Реджина открыла, было, рот, чтобы оправдаться, но слов не нашла. Нолан вздохнул устало и горько: — Я тебя не виню. Эмма не винит тем более, — он помолчал. — Просто вас с Белоснежкой слишком многое объединяет. Ваша связь гораздо прочнее, чем когда-либо будет между ней и Эммой. И мою жену, хоть я очень её люблю, устраивает такое положение вещей. Поэтому, если она проснётся раньше времени, она будет, повторяю, успокаивать тебя, причитать над незавидной участью брошенной невесты и матери-одиночки, которой сложно будет теперь построить личную жизнь. Говорить, что ребёнок великое счастье. Что Эмма обязана найти Киллиана, с твоей, конечно, помощью, и непременно рассказать ему. Она прожужжит Эмме все уши, изведет жалостью, истреплет нервы, желая, разумеется, только добра, как она его понимает. Эмма будет нуждаться в поддержке и пойдёт к тебе. Потому что она всегда идёт к тебе. Но знаешь, в чем проблема? Между возможностью поддержать Эмму и получить одобрение Снежки, ты всегда выберешь последнее. И поэтому ты Снежке не возразишь. Будешь знать, что она неправа. Но слова поперек не скажешь. Я знаю, о чем говорю, сам много лет был безгласым принцем-консортом. И раз за разом позволял выбирать всеобщее благо, а не Эмму. А расплачиваться за благо приходилось счастьем моей дочери. Её сиротским детством, комфортом. Её именем на кинжале, её дрожащими руками, её свободой. Её любовью к семье. А я всё это видел и позволял, полагаясь на решения Белоснежки. Но знаешь, что я осознал окончательно, пока живу один? Моя жена, как бы сильно я ни любил её, слишком уж застряла в сказках, где всё делится на чёрное и белое, на героев и злодеев. На битвы за высшие цели и полное бездействие. Только крайности, никаких тебе середин. И всем, Реджина, в таких условиях живётся хреново. И даже любовь к Снежке спасает не всегда. А Эмме такая жизнь не подходит вовсе. Но она слишком боится быть отвергнутой, чтобы перечить моей жене и тем, кого любит. Так вот, я не позволю рвать мою дочь на части. Больше не позволю. И лучший способ защитить Эмму и моего внука сейчас — попросту убрать раздражающий фактор. Когда Эмма родит, я разбужу Белоснежку. И мы будем решать, как нам дальше жить. Какое-то время они молчали. Реджина с удивлением обдумывала точность выражений Дэвида. Как просто и безжалостно он описал ситуацию, которую сама она анализировать боялась. Потому что у неё, Реджины, нет никаких прав обвинять Белоснежку, после того что сделала она сама. Всё было просто и ясно: она — злая королева, а Белоснежка — чудесная мать, отличный друг и настоящий герой. Казалось, если усомниться в этих постулатах, равновесие в мире Миллс пойдёт прахом. И вот, этот выверенный, гладкий, как в «1984», мир разнес по камешку тот, от кого Реджина меньше всего этого ожидала. Разнёс просто и буднично, между делом завязывая сыну шарфик. И теперь она стоит на зазубренных осколках этого мира, босая и вывернутая наизнанку. А женщина-то думала, что больнее слова друг, обращённого к Эмме, которую она безнадёжно любит, не может быть ничего. — Ты так говоришь, — хрипло произнесла Миллс, — будто одна Белоснежка виновата. А на деле уж в испорченном детстве Эммы не виноват никто, кроме меня. Дэвид усмехнулся: — Ты, Реджина, очень любишь грызть себя за то, в чем точно нет твоей вины. Ответственность за искореженное детство Эммы лежит на мне и Белоснежке. На мне, пожалуй, даже больше. — Но из-за меня вам пришлось отправить Эмму в неизвестность! — А ещё из-за тебя погиб Титаник. И дети в Африке голодают. И дискриминирующие законы, принимают тоже из-за тебя, — нервно усмехнулся Нолан. Реджина удивленно на него посмотрела. — Да пойми же ты, — мужчина взял её замерзшие до лёгкой синевы руки и спрятал в карманы своей дутой куртки. Миллс эта неожиданная забота удивила настолько, что она даже не отстранилась. — Детство Эммы было испорчено, потому что я — мудак. И Белоснежка не лучше. И, господи, почему ты постоянно ходишь без перчаток? Резкая смена темы выбила Реджину из колеи так сильно, что даже саднящее чувство вины немного поутихло. — Э… Потеряла, а новые забыла купить? — неуверенно ответила она. — Когда потеряла? — Одни — месяца полтора назад. Другие — в позапрошлом году. Всё забываю купить. Дэвид вздохнул. — Так вот, Реджина. По отношению к моей девочке я вёл себя, как мудак. И я не исправлю этого. Единственное, что я могу сделать, — изменить своё поведение и начать наконец защищать дочь, заботиться о ней. Потому что сейчас Эмма остро в этом нуждается. Всегда нуждалась. Принц говорил правильные вещи. Настоящие, бьющие Реджину в самое сердце. Чего стоят все её слова, все попытки сохранить их так называемую дружбу, готовность сражаться бок о бок с Эммой и погибнуть за неё. Всё это не стоит ничего, если Миллс не готова дать то, в чем Эмма действительно нуждается — поддержку и защиту. Героически погибнуть «во имя и искупление», — брюнетка передернулась от того, насколько чужеродно это прозвучало в её голове — легко. Но вот принимать любимого человека с его болью, страхами, убеждениями неудобными от того, что они идут в разрез с чужими ожиданиями… На это у женщины смелости не хватило. Хотя Свон поступала именно так. Принимала её безусловно, не считаясь ни с чем. Ломала себя, чтобы ничего не ломало Реджину. Как хорошо, что хоть кому-то хватило мужества и любви, чтобы поставить Эмму превыше всего. Как хорошо, что этим кем-то оказался её отец. Наверное, так и поступают любящие отцы. Но это не точно, — всплыла в голове фраза, когда-то в шутку произнесенная её сыном. Реджина едва ли могла себе представить, чтобы её собственный отец, мягкий и покорный воле властной и сильной жены, хотя бы в мыслях решился отстаивать благополучие дочери. Не говоря уже о том, чтобы хоть слово сказать в её защиту. Где был папочка, когда маленькую Реджину за провинности запирали в тёмной комнате на долгие часы? Почему он не пришел, когда Реджина отчаянно звала его, оплакивая любимого пони? Помниться, в тот день в их доме был великосветский приём, и Генри не посмел покинуть жену хотя бы на четверть часа. Хотя Кора вполне могла и сама сыграть гостеприимную хозяйку дома. Тем более что истинной главой семьи Миллсов была именно она. И все приглашенные это знали, сейчас-то Реджина всё понимала. А когда она плавала в горячечном мареве и ей так хотелось, чтобы родители оставались рядом, почему папочка безропотно уехал по поручению Коры в одно из дальних поместий, хотя легко можно было послать управляющего? Где был папочка после смерти Дэниэла, когда Реджина не хотела жить, когда потеряла голос от горя и думала, что никогда больше не заговорит? И где, чёрт возьми, был Генри-старший, когда её продавали замуж, когда, как элитную, но бесправную шлюху, вели в спальню Леопольда? Он был где угодно, но только не с Реджиной. Никогда с Реджиной. Ни физически, ни, что ещё страшнее, сердцем. Потому что, люби её отец хотя бы немного, эта любовь подняла бы голову и возвысила голос, пусть и единственный раз. Не было папочки, Реджина. Был трус, менявший тебя на собственную безопасность. Раз за разом продававший тебя ни за грош. У Коры хотя бы была цель. Мать дала ей образование, готовила к трону и искренне полагала, что действует во благо дочери. Пусть и очень сомнительное благо. А Генри не сделал для неё ничего. Только читал пространные лекции, сначала о том, как она должна радоваться короне, давящей виски, хотя каждый раз, выходя из спальни Леопольда, она чувствовала себя использованной вещью. После смерти короля разливался, что ей следует простить, отпустить и жить счастливо. Счастливо, чёрт бы его побрал! Счастливо, когда ночами Реджину донимали кошмары, а при свете дня она дышать не могла от боли. Миллс вспомнила тот миг, когда отцовское сердце пеплом ссыпалось в костёр проклятия. И, к своему ужасу, впервые не почувствовала мучительного стального обруча раскаяния, сжимающего грудь. Ничего не почувствовала. Она потеряла папочку. Сегодня, спустя много лет после его смерти, когда поняла, что Генри-старший никогда её не любил. Реджина осела на снег и беззвучно заплакала. Дэвид опустился рядом на корточки и осторожно обнял её. Сквозь всхлипы мужчина расслышал: — Спасибо, что у Эммы есть отец. *** На следующий день, вернувшись с совещания, Миллс обнаружила на столе коробку. В ней лежала пара тёплых варежек и записка: «Они теплее, чем перчатки. Резинку я пришивать не стал, но, надеюсь, ты их не потеряешь». Впервые за несколько месяцев в стенах мэрского кабинета прозвучал негромкий мелодичный смех его хозяйки. В это же время на другом конце города, в домике Зелины, Злая королева распечатала точно такую же коробку и бессильно опустилась на стул. «Эта зима ещё холоднее, чем прошлая. А перчатки, я знаю, ты потеряла. Возможно, королевы не носят варежек, но они и впрямь теплее. Своей дочери я выбрал примерно такие же, только красные. Надеюсь, они согреют тебя хотя бы немного. С любовью, Дэвид». По щекам потекли слёзы. Кажется, никто никогда не делал для неё вот такого. И особенно почему-то растрогало упоминание об Эмме. Подумать только, Прекрасный купил ей такие же варежки, как собственному ребёнку. Реджине было шесть, когда Генри-старший последний раз дарил ей что-то из одежды. Тогда это был костюм для верховой езды, оказавшийся на пару размеров больше нужного. Мысли об отце заставили её вспомнить вчерашний вечер, когда внезапно, без всяких видимых причин она разрыдалась, упав на пол. Благо, сестры дома не было. Через несколько часов, придя в себя, она почувствовала необъяснимое облегчение. Будто разом затянулась старая, гноящаяся и кровоточащая рана. Перебрав поименно всех своих демонов, королева поняла, какой из них ушел в небытие. Убийство отца в ней больше не болит. Ощущение такое, будто это произошло не с ней, а с героиней прочтенной в детстве легенды. Королева пока не знала, что именно случилось вчера, но догадывалась: Реджину боль тоже отпустила. И их облегчение как-то связано с Дэвидом. *** — Дед? — Генри заглянул в полутёмную лавку. — Дед, ты где? Никто не отозвался. Помявшись на пороге, подросток шагнул внутрь и огляделся. Румпель сидел в дальнем углу за конторкой и перебирал какие-то бумаги. Громко топая, Генри направился к нему, но Голд был, видимо, так увлечён документами, что не поднял головы. — Де-ед? — парнишка робко тронул мужчину за плечо. Тот вздрогнул и наконец повернулся, резко, всем корпусом. Так, что его вращающийся стул отъехал на несколько сантиметров. — Генри? Что привело тебя в мою лавку? — легкая толика удивления во взгляде мелькнула и погасла, потонув в бесконечной усталости. Младший Миллс застыл, пораженный официальным тоном: — Ну… — протянул он неуверенно. — К тебе зашел. А… мне сюда нельзя? — это прозвучало почти испуганно. И если бы на Румпеля не наваливалось собственное отчаяние, он, пожалуй, даже удивился бы. — Отчего же, можно. Просто ты — нечастый гость в моём доме. Что ж, садись, раз пришел. Генри как-то на автомате занял соседнее кресло. Холодный приём деда неприятно его поразил. Первой реакцией была обида, захотелось хлопнуть дверью, убежать и начать жалеть себя. Мол, интересно, если он исчезнет, кто-нибудь заметит? А потом он вспомнил, каким усталым дед кажется последнее время. Взгляд, которым Румпель смотрел на него сейчас, был таким же тяжелым и затравленным, как у мамы после сплита. У Эммы… Так давно, что кажется, будто всегда. Вся его семья казалась загнанной и бесконечно усталой. Может, кроме бабушки. Хотя, если учесть, как яростно ба пыталась заставить всех вокруг жить нормальной жизнью, она тоже устала. Но… как-то иначе, чем остальные. Пятьдесят оттенков усталости Сторибрука. Чем они отличаются друг от друга, Генри сформулировать не мог, но чувствовал, что усталость выматывает своих жертв до предела. У подростка было время подумать и понаблюдать. После того как мама и Эмма вернулись из мира желаний и всё завертелось с Гидеоном, взрослым стало как-то не до него. Сперва он, привыкший к неусыпному вниманию, обижался, после оценил нежданную, свалившуюся на него свободу и в конце концов затосковал. К Эмме он заходил регулярно, но та держалась отстраненно, еще более отстранённо, чем в Камелоте. Бабушка по неизвестной парню причине уже несколько месяцев спала. Дэвид отделывался улыбками и общими фразами, уделяя всё внимание Эмме и Нилу. Генри всё чаще задумывался, когда деда всё-таки уснёт, сколько проспит? Мама закопалась в работу и магические фолианты. Она больше не спрашивала сына, обедал ли он, чем планирует заниматься вечером, куда идет. Реджина просто повесила ему на шею охранный амулет от возможных действий Чёрной феи и привычно напоминала, что дома ему следует быть в одиннадцать. Миллс-младший как-то провел эксперимент — пришел в половине двенадцатого. Реджина не устроила ему головомойку, вообще не вышла из кабинета. Генри сидел в гостиной до четырёх утра. Слушал, как мама нервно и стремительно перемещается по ограниченному пространству, перекладывает книги, шуршит страницами. Потом его сморило и он так и не узнал, ложилась ли она в ту ночь. Ещё была тётя Зелина, но они никогда особо не общались. Она заботилась о маме, и, кажется, даже о королеве. Но самого Генри почти не замечала. Генри мог бы ожидать, что мамино Альтер-эго будет искать с ним встреч, но, после того как он бросил королеве, что ей никогда не узнать, что такое семья, та больше ни разу не подошла к нему. Со сверстниками младший Миллс, конечно, общался, но очень натянуто. Его не дразнили, не гнобили. Просто, пока он носился с книгой сказок, у ребят появились свои интересы, дела, компании. В которые он совершенно не вписывался. Помнится, парень изрядно удивился, узнав, что на геройства его семьи одноклассникам плевать, что новый фильм интересует их куда больше захватывающих событий в Неверленде. Генри был готов взахлёб рассказывать о приключениях, но его слушала только Вайолет. Поначалу. Потом ей это наскучило, как и он сам. Вот и выходило, что у подростка была масса времени, чтобы думать и переосмыслять. Собственно, он шел к Румпельштильцхену, неосознанно надеясь получить ответ на вопрос, который не мог до конца сформулировать, как ни старался. И спросить хотелось не Тёмного мага — дедушку, который долго жил и много видел. Но, похоже, все проблемы его подросткового мироздания могут подождать. И когда Генри заговорил, он задал самый простой вопрос: — Что случилось, дедушка? Румпель вздохнул: — Мы с Белль разводимся. — Но… — опешил Генри, — ты же её любишь! И она тебя… Он осекся, вспомнив, каким кошмаром было детство Гидеона, подробно описанное в книге. Оно не походило на сказку, даже страшную. Это был протокол инквизиции. И всё это случилось только потому, что Белль не хотела подпускать Румпеля к сыну. Не хотела подпускать родного отца. Когда Эмма приехала в город, мама тоже не желала её общения с Генри. Но тогда мама Эмму не любила, скорее, боялась и ненавидела. И всё же не причинила вреда несносной блондинке-уголовнице, как часто её называла, а тем более ему самому. Да что там, мама его ни разу не наказала за прогулы и прогулки с Эммой, за побеги в участок к шерифу. За блузку, которую он стащил из её шкафа. Короткий домашний арест, из-под которого он тоже сбежал — не в счёт. Его и наказанием-то назвать нельзя. Нет, от любви ведут себя как его мама. Того, что сотворила Белль, с любимым ребенком не делают, особенно если он рождён от любимого мужа. — любила… — договорил Генри неуверенно. — Ты прав, Генри, я действительно люблю Белль. Но, к сожалению, любовь — это ещё не всё. Генри опустил голову и задумался, когда же отношения Красавицы и Чудовища раскололись на части? Наверное, необратимая трещина появилась, когда Белль использовала кинжал против мужа в самый первый раз. Сложно быть с тем, кто отнимает у тебя свободу выбора. Но не будь в Сторибруке магии, этого бы не случилось. Вообще ничего бы не случилось. Нужно было избавляться от неё, когда первое проклятие пало. Из-за магии мама располовинила себя и теперь места себе не находит. Эмме магия угрожает смертью. Бабушку и дедушку — почти разлучила. А сам он на фоне магически одаренной семьи беспомощен и вынужден носить охранный амулет, не снимая. Лучше бы часы остались стоять. Генри насупился и буркнул мрачно: — Знаешь, дед, наверное, было бы лучше, если б ты дал мне уничтожить магию тогда. — Вполне возможно, — кивнул Румпель. Этот ответ стал ударом. Для деда магия — основной источник могущества и рабочий инструмент. Кто угодно мог с ним согласиться, но только не Тёмный. Совсем прибитый этим коротким разговором, мальчишка поднялся, и, тяжело ступая, медленно побрёл к выходу из лавки. Ему казалось, что он разом стал старше лет на пятнадцать. Это не смертельно, но очень больно. *** Гидеон буравил её тяжелым взглядом: — Сегодня. Она умрёт сегодня, — глухо выдохнул он. — Я готов. Я должен это сделать. И ты, наконец, будешь свободна! А про себя подумал, когда спасительская магия перейдет ко мне, я избавлю мир от тебя. — Сколько рвения, — ухмыльнулась Фиона. — Горжусь тобой, мой мальчик. Гидеон дернул плечами, словно пытался стряхнуть с себя что-то липкое, мерзкое, пахнущее кровью и патокой. Запахи, привычные ему с детства. Пыльца и пытки. Крики, пыль, лязг железа и непроглядная темнота, чуть разбавленная неверным светом чадящих факелов. Увидев его явное отвращение, Чёрная Фея криво усмехнулась, уж она-то наверняка знала, о чем думает воспитанник. Ей доставляло немыслимое удовольствие наблюдать, сколько сил приходится прикладывать мальчишке, чтобы сдержаться. Дразнить его всегда было забавно, особенно теперь, когда до развязки остаётся совсем немного времени. Пусть даже чуть больше, чем она ожидала. — Я убью её, — настойчиво повторил Гидеон, взбешенный снисходительно-одобрительной ухмылкой на смуглом лице. — Разумеется, ты убьёшь её. Именно за тем мы с тобой пришли в этот мир. И со смертью Спасительницы он станет нашим. Нашим, со всей его магией, — в голосе явственно прозвучали алчные ноты. — Но не сегодня. Лицо мужчины оставалось поначалу бесстрастным, будто все магические источники в мире не интересовали его. Глупый мальчишка! Пусть себе тешится мыслью о спасении страждущих и её расплате. Главное — дать марионетке правильную мотивацию. Всё же вытащить его сердце было самым верным решением, гениальным в своей простоте. Теперь Гидеон желает смерти спасительницы стократ больше, чем если бы люто её ненавидел. Этот юнец охотно сделает всю грязную работу за неё. А Фионе достанется чистая, концентрированная сила. Как просто манипулировать теми, кто преследует благородные цели. Едва мужчина услышал об отсрочке, черты его исказились, а тело напряглось: — Не сегодня? Я не могу больше ждать, не желаю ждать! Какого черта? Я могу растереть Эмму в пыль и не вижу причин откладывать это. — Можешь, — Чёрная фея положила руку на напряжённое плечо. — Но видишь ли, есть одно непредвиденное обстоятельство — Спасительница ждёт ребёнка. — Тем более! Она слаба! — Мой наивный мальчик, — женщина провела пальцами с ухоженными длинными ногтями по щеке Гидеона. — Как многому мне ещё стоит тебя научить. Мужчина сбросил её ладонь, скрипнув зубами: — И чего же я не знаю? — На самом деле, многого, — хрипло рассмеялась Фиона. — Например, того, что убийство нерождённого во время магического ритуала приводит к непредсказуемым последствиям. А убийство Спасительницы сейчас может и вовсе обернуться для нас катастрофой. Вероятность, что ты лишишься магии, напав на неё, равна примерно… Ста процентам. Без возможности когда-нибудь восстановить собственную силу или воспользоваться чужой. — Но почему? Что в этой Свон такого? — Ну, хотя бы то, что наша Эмма — плод истинной любви. Мало того, она носит под сердцем дитя, зачатое магически. И всё от того же светлого чувства. Гидеон ошалело посмотрел на Чёрную фею: — Откуда ты знаешь? — Хорошо обладать даром предвидения, мальчик мой. К тому же магический потенциал Свон усилился многократно, это видно любому опытному магу. В общем, сейчас само дитя, наделённое внушительными способностями, не даст в обиду ни мать, ни себя. — То есть нам придётся ждать… — Пока Спасительница не разрешится от бремени, верно. И мы будем терпеливо выжидать. В конце концов, в масштабе вечности осталось совсем немного.