репка

— Потому что остались писать… остался писать альбом, — поправляется Андрей, на миг будто трезвея, и тут же начинает торопливо тарахтеть, чтобы никто не заметил случайной оговорки: — И вся это тема с коронавирусом такая — бац… На него вновь накатывает пьяное веселье, настроение поднимается, но рыболовным крючком застревает мысль о том, что на долгие секунды он забыл: Федора больше нет в его жизни — и машинально хотел сказать: мы остались писать альбом. Мы. Он не разговаривал с Федором вот уже три месяца, даже ни разу не написал ему в личку, не пошутил в реплаи его твиттера. Полная изоляция. Он все сделал, чтобы стереть то хорошее, что было в его жизни, чтобы начать с чистого листа. И все равно предательски срывается с языка это проклятое множественное число, словно они, как раньше, работают вместе, словно Федор приезжает к нему и слушает бряцанье на гитаре, а потом он сам едет к Феде, в его уютную домашнюю студию с мягкими стенами, и пишет голос раз за разом, пока Федя не скажет: достаточно, вот это было неплохо. Он всегда так говорил, а в глазах его читалось: ты лучший. Неважно, что через какое-то время в двери ворочался ключ, что приходила его жена — это действительно не имело никакого значения, ведь взгляд Феди оставался прикован к Андрею, пока они находились в одной комнате, и никого кроме них не существовало. Андрей и сейчас видит в глазах окружающих людей любовь, в этом недостатка нет. Иные его боготворят не меньше, а то и больше, чем позволял себе Федор. И все же именно по его признанию Андрей тоскует так сильно, что порой забывает, что они расстались. Они с Серафимом отрабатывают программу, хочется танцевать, но вечеринка тухлая. Жесткий тайминг прямого эфира высасывает все веселье, нельзя шуметь и забираться на стул ногами, чтобы произнести тост, да и компания не располагает. Серафим тянет его за рукав бежевого пальто и предлагает поехать домой. Он будто знал, что развлекать их на прямом эфире Маятника не станут, и взял машину вместо такси. Поэтому он не пьет. Андрей соглашается. Пузырьки шампанского лопнули, испарились из его крови. Доза вышла не то чтобы сонная, скорее — грустная. Он идет за Серафимом по коридору. Поддавшись порыву, касается рукой его кудрявых волос и портит и так паршивую прическу. Серафим оборачивается, сияя улыбкой, и ему так идет эта неприкрытая радость, что Андрей говорит, не особо задумываясь: — Люблю тебя, солнце. Серафим усмехается — он, как и остальные, знает, что признания Андрея в любви ничего не стоят, Андрей об этом в курсе и с легкостью все считывает. В машине Серафима совсем не так, как в автомобиле Федора. Рычит музыка, раскачивается под зеркалом заднего вида ароматизатор в виде пошлого эмодзи, но давно уже ничем не пахнет. Андрей до упора отъезжает на сидении назад и пристегивается, вытягивает вперед ноги. Ему хорошо, ему грустно, эти состояния всегда сочетались между собой и шли рука об руку. Серафим ничего не говорит и ни о чем не спрашивает, просто ведет машину, наслаждаясь поездкой. Андрей вспоминает, как месяц назад его накрыло под препаратами, и он видел, ощущал то, чего не могло быть. Приснилось, что он звонил Феде, оставлял ему длинные голосовые сообщения и короткие текстовые; пригрезилось, что Федя, наплевав на все, совсем как раньше, приехал к нему и вошел в квартиру, открыв дверь своими ключами. Примерещился словно наяву его голос, его шепот, его поцелуи на шее. А наутро оказалось, что Федора, конечно же, здесь не было; и квартира-то вокруг чужая; а из реального — только ноющая боль в заднице. Отчасти Андрей и в своем сладком кошмаре знал, что добровольно обманывается; отчасти он страждал, чтобы его сон был реальностью. Но хмурое утро высвечивало засосы, покрывшуюся мурашками кожу и сведенную от неудобного положения на диване шею. Вот и все. Серафим ловко влезает в дырку между машинами и паркуется во дворе, пока Андрей плавает в своих невеселых мыслях. Андрей предлагает ему легко, как мог бы предложить Федору: — Хочешь зайти и самоизолироваться вдвоем? Серафим убирает упавшие на лицо кудряшки и, взглянув на Андрея, глушит мотор. В подъезде витает запах айкоса. Андрей, озябнув, запахивает пальто. Чувствует спиной, как Серафим следует за ним. Сам не знает, зачем позвал. Просто привык. Просто хочет, чтобы сейчас кто-то был неподалеку. Стоит перешагнуть порог квартиры — и Серафим проводит по рукаву светлого пальто Андрея. Говорит: — Красиво. А тот халат у тебя остался? — Какой? — не понимает Андрей. Ведет плечами, и Серафим, тут же догадавшись, сначала галантно помогает снять пальто, а потом вешает в шкаф. Сбрасывает с плеч и свою куртку. — Ну красный. С прошлого Фуко. У тебя было это пальто. И красный халат. — Ах, кимоно… Где-то лежит. Андрей удивляется — надо же, запомнил. Он идет в комнату и роется в шкафу. Наконец находит в самом дальнем углу, на средней полке, скомканное красное кимоно, шелк скользит по рукам. От него одуряюще пахнет сладкими женскими духами, которыми Андрей ошалело в тот период душился, не мог никак надышаться этим ароматом, казался себе прекрасным, когда его окутывал этот запах. А потом Федор, подозрительно принюхиваясь, ляпнул, что пахнет точь-в-точь как духи Ники. И Андрей тут же потерял к ним интерес, подарил полупустой флакончик подруге, истребил приторный запах со всех своих вещей. Кроме этого кимоно, как оказалось. Он надевает его на майку, завязывает на потайные тонкие ленты, скрытые с изнаночной стороны, и оборачивается. Серафим уже стоит в комнате, прислонившись к дверному косяку. Смотрит, криво улыбаясь, и явно пытается сделать вид, что ему на все ровно. Но взгляд его выдает. Андрей умеет улавливать оттенки эмоций, только не всегда на них реагирует; и сейчас тоже раздумывает, стоит ли прикинуться дурачком. — Я удовлетворил твои потаенные фантазии? — глумливо спрашивает он. — Ты их удовлетворил, пока микро лизал. Большую штучку. У меня в штанах такая же. Хочешь посмотреть? Он улыбается бесстыдно, лучики разбегаются от его глаз. Андрей показывает ему язык и, сделав шаг, кружится вокруг своей оси, раскинув руки. Полы кимоно взлетают. Серафим пытается к нему приблизиться, и Андрей резко останавливается. Как раз вовремя. Утыкает палец Серафиму в грудь и говорит: — У меня от твоей штучки задница ныла неделю, так что можешь не хвастаться. Серафим не умеет скрывать эмоций. Его брови взлетают вверх, щеки тут же краснеют. Неужели он всерьез думал, что Андрей принял их возню на диване за похождения в трипе? Парадоксально эта наивность даже нравится. Серафим берет бейсболку Андрея за козырек и, сняв, бросает на пол не глядя. — Оставь на себе только этот халат, — просит Серафим. Голос у него будто ниже становится. Он кладет ладонь на талию Андрею, смотрит ему в лицо прямо. Ничуть не сомневается, что Андрей его просьбу исполнит. — Кимоно. Вот еще. Принеси сигареты. В кармане пальто. Серафим глубоко вдыхает, раздувая ноздри. Кажется, тоже чует этот сладкий запах духов. Чуть прикрывает глаза, и Андрей воочию видит, как он плывет от желания, как ему хочется — прямо сейчас. Качнувшись вперед, он тянется к губам Андрея. Нет. Не так просто. Но стоит отпрянуть, как он распахивает глаза, хватка на талии становится сильнее, вторая ладонь ложится на затылок, зарывается в волосы — пушистые, вымытые перед поездкой на радио. Андрей быстро ставит локоть поперек груди Серафима и тихо говорит: — Сигареты. Серафим втягивает воздух в миллиметре от его лица, а его улыбку можно ощутить губами. На мгновение Андрею кажется, что Серафим и на этот раз проигнорирует его слова. Продолжит тупо добиваться желаемого и в итоге его получит. В этом неумении слышать он как Федор. Только Федор не слышал слова “да”, которое Андрей выкрикивал всеми доступными способами, кроме произнесения вслух; а Серафим не реагирует на слово “нет”. И Андрей не знает, что хуже. — Что мне за это будет, — произносит Серафим. Даже не спрашивает. Будто констатирует, что обязательно что-то получит, если смотается на минуту в коридор. Его пальцы поглаживают Андрея по затылку, его рука обвивает талию. Локоть ему ничуть не мешает встать почти вплотную. Чует, что Андрей не собирается сопротивляться. Что Андрею это тоже нужно. Пользуется этим. Андрей облизывает губы. — Я надену для тебя кимоно, — он выделяет “для тебя”. Федор слетал с катушек, когда Андрей говорил для него с придыханием. Серафим только довольно усмехается. Он отступает на шаг — и его прикосновения исчезают, словно ветром сдуло. Спокойно разворачивается и идет в прихожую, даже не пытается подглядеть, что будет делать Андрей. И так уверен, что все будет точно как ему хочется. Андрей развязывает тесемки и проводит пальцами по косому крою. Хочется курить и выпить, курить и выпить, и может быть, еще тихо, не попадая в ноты, попеть под гитару. Но вместо этого он садится на край дивана, снимает носки, а за ними штаны и нижнее белье, стягивает майку и снова надевает кимоно, к голой коже липнет холодный шелк, и согреют его, кажется, только прикосновения рук. — Ты — пиздец, — слышит он тихий голос Серафима и поднимает на него взгляд. Тот прислонился к стене и, выбив сигарету из пачки, отправляет ее себе в рот. Прикуривает, не отрывая глаз от Андрея. Бросает пачку с зажигалкой на пол. — Как поэтично, — язвит Андрей. Встает в одно движение, расправляет плечи. Не помогает. Все равно чувствует себя глупо в этой красной тряпке — со своими волосатыми босыми ногами, с щетиной, с заросшей грудью в глубоком вырезе шелка, схваченного двумя тесемками только посередине. — Иди сюда, — командует Серафим. — Если курить хочешь, — добавляет он. Андрей не желает идти у него на поводу, играть по его правилам, но заманить Серафима в свою паутину не удается. Он думает: что сделал бы Федор, вновь увидев его в красном шелке? Федор не просил его надевать кимоно на голое тело. Он вообще не понял, зачем Андрей его раздобыл, чем оно ему так понравилось. Но Андрей сам оделся для него. Федор тогда подвис, увидев его во всем великолепии, не зная, как реагировать, и Андрей сел перед ним на колени, без слов уговаривая поиграть. Надо что-то менять. Рвать паттерны. И Андрей шагает к Серафиму, останавливается перед ним, вскинув подбородок. — Ну? — требовательно спрашивает. Серафим выдыхает дым уголком губ в сторону и протягивает Андрею свою сигарету. Его лицо так близко, его хитрые смешливые глаза. Андрей, сунув сигарету в рот, касается бусинки пирсинга в брови Серафима. Он почти не помнит, как они занимались сексом. Точнее, как Серафим его трахал. Хочет ли заново узнавать? Нет ответа. В последнее время у Андрея ничего нет: ни желаний, ни вопросов, ни настроения. Ни даже здравого смысла. Впрочем, его всегда недоставало. Серафим смотрит, как Андрей затягивается. — Лучше? — спрашивает он. Андрей пожимает плечами. Вдруг Серафим опускается на колени. Смотрит снизу вверх и отвечает на невысказанный вопрос: — Ну я тебе задолжал. Не? Андрей только открывает рот. Он так и держит зажженную сигарету в руках, а Серафим широко проводит языком по бедру. У него шумное дыхание. Размашистые, собачьи движения. Цепкие пальцы, словно зафиксировавшие на одном месте. Андрей опирается вытянутой рукой на стену перед собой. Другую отводит в сторону и стряхивает пепел на пол. Смотрит вниз. Комкая красный шелк на бедрах Андрея, Серафим скользит губами по его ногам все выше, и наконец кончик его языка касается паха. Андрей вздрагивает. Под полами кимоно не видит ровным счетом ничего, но ему, кажется, и не надо. Он зажмуривается. Весь окунается в ощущения. Во влажные прикосновения к тонкой чувствительной коже. В укусы на внутренней стороне бедра. В горячее дыхание, опаляющее член. Язык скользит по твердеющей плоти, и Андрей, выдыхая, тушит сигарету о стену, чтобы опереться обеими ладонями. Проносится в голове: хозяйка убьет его и, хуже того, выселит… А Серафим берет наконец в рот. Он гладит ноги Андрея через шелк, угадав, что так прикосновения острее. Ведет от колен вверх, собирая в складки ткань, и отпускает ее скользить по коже. Работает языком старательно. Андрей возбуждается больше от его желания сделать хорошо, чем от самих действий. Пытается стоять неподвижно, но непослушное тело дрожит, толкается в жаркий рот. И даже приятно, когда задевает зубами. Серафим обнимает руками бедра Андрея и кладет ладонь на поясницу, будто ему нужно быть как можно ближе. Держит все в своем темпе: плавном, нежном, так расходящемся с его грубоватыми, рублеными словами. Он словно не сосет, а признается в любви. Андрей представляет, что все это видит Федор. Что он стоит в стороне и глядит, как кто-то другой отсасывает человеку, которого он любил. Что он, разъярившись, бьет кулаком по стене и уходит, опять уходит навсегда. Ладони Серафима ведут по спине, тянут кимоно вниз. Андрей роняет руки, разом ставшие безвольными, и шелк стекает с его тела на пол. Серафим выпускает его член изо рта. — Посмотри, — сипло говорит он. Андрей открывает глаза. Опускает взгляд. Серафим вытирает тыльной стороной ладони от слюны подбородок, впервые за долгое время на его лице ни намека на улыбку, когда он смотрит на Андрея. — Будь со мной. Сейчас. Смысл его слов не доходит до Андрея. А Серафим берет его за руку, переплетает пальцы. Второй гладит по бедру, не отрывая глаз от Андрея. Он словно видит что-то, доступное только ему, так внимателен его взгляд. У него топорщится ширинка, но он даже не думает прикоснуться к себе. Даже не разделся. Только Андрей стоит перед ним голым. Серафим обхватывает губами головку его члена и плавно скользит по стволу, не берет и наполовину и крепче сжимает пальцы Андрея в своих. Приходится смотреть на него. Следить, как краснеет его лицо. Как блестят губы. Как в глазах рождается нежность, от которой Андрею неловко. Он дотрагивается до щеки Серафима и мягко отстраняет его. — Лучше выеби, — шепчет он. И получается само собой, что он вытягивается на полу в коленно-локтевой, а Серафим, изо всех сил сдерживая себя, медленно в него входит, гладя ладонью по спине. Действительно большая штучка, проносится в голове Андрей, но ведь и он не врал, когда говорил, что как раз такие и любит, а то, что он подал все как шутку — так в его шутках всегда одна только правда. Колени скользят на шелке. Завтра будут синяки. Но так проще, так можно закрыть глаза и не представлять ничего, одновременно ощущая все, что только возможно. Андрей ложится головой на скрещенные руки, Серафим опускается грудью ему на спину, и его дыхание горячит ухо, его губы скользят по шее, а кудряшки щекочут все подряд. От него тяжело-хорошо, распирает и прошивает до самой глотки, от его веса трудно дышится, от его стонов-вдохов не слышишь собственного сердца стук. Андрей теряет себя в нем, в этой бешеной пляске. Выныривает, когда пальцы обхватывают его член, и выпасть становится невозможно. Он изо всех сил напрягается, чтобы ноги не разъехались на шелке. Серафим уже сбивается с ритма, пытается быстрее, и дрочит не в такт, но это все не так уж важно. Федор знал, что на члене Андрей почти никогда не может кончить, и Серафим это тоже поймет, если захочет повторить еще с десяток раз, рано или поздно же должно дойти, разве нет? Серафим вбивается так, что у Андрея дыхание перехватывает. В тот же миг выходит, и на ягодицы бьет теплая сперма. Андрей наконец позволяет себе расслабиться, вытягивается на полу, но Серафим не дает и минуты покоя, тянет за бедро, заставляет перевернуться, и его ненасытный рот снова приземляется на член. Андрей больше не сдерживается, кладет ладонь на его затылок. Может быть, если бы он забыл о своей гордости и отсосал Федору в качестве извинения, то они бы не расстались? Нет, Федор бы просто не подпустил его к себе, даже если бы Андрей не варился в своей бессильной и тупой обиде на весь мир. Федор перегорел первым, Федор расставил для него ловушку и первым отскочил. Серафим хватает его за руку, сжимает до боли, и Андрей, выгнувшись дугой, кончает ему в рот. ...Когда они курят, лежа голыми на полу, Серафим гладит его по животу и груди. Спрашивает: — А если не думаешь о нем, то кончить можешь? — Хуйню не неси, — нарочито грубо отрезает Андрей, потому что есть вещи куда более личные, чем секс и нагота. Секс, по сути, давно уже перестал быть чем-то интимным. Серафим фыркает. Опирается на локоть и, нависнув над Андреем, улыбается, ничуть не обиженный. Целоваться с ним легко и беззаботно, как будто нет ни прошлого, ни будущего. Но жить одним моментом Андрей не умеет да и, если честно, ему это не нужно.