репка

Гримерка крошечная. Душно и громко. Или это в ушах звенит? Да какая, впрочем, разница. От сигарет уже подташнивает. В голове все плывет. Но если еще один виски-кола, еще один, еще один… — Притормози, — откуда-то сверху советует знакомый голос. Андрей поднимает голову. Едва сознает себя сидящим на полу с тлеющим окурком и недопитым стаканом. Над ним лицо Беседина. — Т-ты мне приказывать б-будешь? — с трудом выговаривает буквы Андрей. — Я за последние годы тебя чистым, может, однажды видел, — в сердцах говорит Беседин. Кажется, хочет выбить стакан из руки. Андрей быстро допивает, давясь, проливая сладкую липкость на подбородок. Хорошо, что майка черная. Пятен не видно. Его мутит так сильно, что ничто уже не спасет. А и не надо. Шум голосов, вроде ругаются. Потом затихают. На корточки перед ним присаживается Серафим. Только ты еще нотаций не читай, ага? Вмазались-то вместе. Серафим протягивает к нему ладонь, кладет на щеку, будто хочет притянуть к себе, но только гладит по скуле большим пальцем. — Это из-за Стеда, да? — спрашивает он сочувственным тоном, и Андрею хочется бросить в него опустевшим стаканом. Вместо этого он швыряет его в сторону, а попросту роняет из ослабевшей руки. Какого демона Серафим решил, что имеет право ковыряться в его сердце? Из-за того, что они пару раз переспали? Андрей старательно пытается облечь свое возмущение в слова. Язык еле ворочается. Серафим — удивительно — внимательно слушает. — Вообще-то не пару раз, а пару десятков. Даже десятка три. Он улыбается, и эта его непрошибаемая уверенность, что Андрей его простит, выводит из себя. Андрей кое-как встает на ноги и, шатаясь, идет куда глаза глядят. Глядят они в основном в сторону туалета… Его рвет. Давно не блевал, думал, что организм наконец научился принимать любую отраву. Но в этот раз перебрал даже больше обычного. Умывает лицо ледяной водой и смотрит на свое отражение в зеркале. Рассматривает будто в первый раз. Так легко затеряться, будучи вечно под кайфом; так легко представить, что время откатилось назад, и его вновь любят в ответ, а не просто ебут его дурные друзья. Которых он сам и спровоцировал, что бы они себе ни надумали. В конечном итоге они оставят его так же, как оставляли другие, и будут говорить, что Андрей их обидел, или, хуже того, сделают вид, что никакого Андрея никогда и не было, и у них нет к нему претензий, потому что — кто вообще такой Андрей?.. Он прижимается лбом к зеркалу. Он ведь за полгода знал, что на малой сцене будет выступать Федор. Что они, может быть, пересекутся на этом фесте. Что он, может быть, даже поздоровается, и все, ну, как-то само… Он все знал. Знал и то, что они не встретятся, потому что уж кто-то, а хладнокровный и продуманный Федор исключит любую возможность случайной встречи. Что сам Андрей не станет рваться к нему. Они расстались и с тех пор не обмолвились и словом. Как там Серафим сказал?.. Ебались три десятка раз? Андрей едва запомнил хоть пять их глупых встреч. С Федором — каждую, хоть Федя, разозлившись на него, и отрубил, что несколько перепихонов в отелях ничего не значат. Забавно встать на его место и понять, какое удовлетворение он получил, произнеся эти слова в лицо. ...Андрей вылетает на сцену со сбитым дыханием, со шкалящим пульсом. Выплевывает слова в микрофон — петь не получается. Серафим на бэках тоже не слишком-то вытягивает. Толпа ликует. Разговаривать не хочется, но Андрей все равно мусолит давно всем знакомые темы между треками. Он моргает — и темнота проглатывает его на несколько минут. А потом обнаруживает, что ухитряется даже что-то читать в микро. Он уходит за сцену, жадно пьет воду. Сердце стучит так громко. Федор уже закончил сет. Может быть, он там, в толпе. Может, он где-то за сценой. Пришел, чтобы послушать. Андрей оглядывает гримерку, хоть и знает, что она пуста. И все же он перебрал. Если он отключится еще раз… Он возвращается на сцену, не дав себе закончить мысль. Его разрывает от каждой из песен, слова которых за ним раньше повторял Федор. Он хочет обернуться и обнять его, спрятав на миг лицо от людей, но вместо этого опускает на глаза черные очки, но все и так знают, что по щекам текут слезы, и он не может их остановить, плакса — говорил Федя и разрешал ему вытирать слезы о его майку; что его перемалывают жернова всей химии, которую он принял, Федя морщился и отводил взгляд, но все равно сдавался, пока Андрей, взбудораженный, разгоряченный, лез ему отсасывать; что он настолько преуспел в бегстве от проблем и тоски, что убежал от самого себя — Федя в самом конце бросил, что больше не узнает его; что он так часто растворялся в других людях, чтобы вспомнить одного человека, что исчез полностью — и Федя об этом даже не знает. Андрей резко оборачивается, почувствовав взгляд, но позади пусто; он смотрит вперед, и толпа превращается в цветное полотно; мерещится взгляд темных глаз, но тут же смазывается; время тормозит, чтобы Андрей успел рассмотреть внимательнее, но он все равно проебывается. Оборачивается еще раз — точно шевеление за кулисами, точно кто-то стоит. Андрей, идет туда, к фигуре за темными шторами, и находит, и берет за руки, и просит — хотя бы просто начни говорить со мной, хотя бы удали из всех черных списков, я больше так не могу, я никогда не желал тебе зла, я любил тебя так, как никто не полюбит; ты ушел от меня, ты сказал, что мы расстанемся, и поэтому я был расстроен, и да, это оправдания, и если их недостаточно, я найду другие, только скажи мне хоть слово. В ответ — молчание, белый шум, и он опять уходит навсегда. Андрей открывает глаза и обнаруживает, что лежит на сцене, а сверху его поливает водой из бутылки Серафим. Рывком встает — опять темнеет все вокруг — и отыгрывает как в последний раз. Сердцебиение такое, что, похоже, он действительно может откинуться. А уж глюки от этой дряни… Но все заканчивается, все наконец заканчивается, и Андрей съеживается на полу гримерки, умоляя выключить свет. И вот уже кто-то другой — не Федя — уговаривает его встать. Кто-то другой — не его ответственный, ласковый Федя — отпаивает его водой. Кто-то другой тащит его на себе. Вечеринка закончилась. Серафим хотел остаться на афтерпати, но вместо этого с Бесединым волочет его к машине, они говорят о рехабе, они его ненавидят и думают, что надо вызывать “скорую”, а Андрей ничего не думает, только тупо смотрит по сторонам, всеми силами пытаясь удержаться от очередного падения в темноту, где ему мерещится то, о чем он мечтал бы забыть и куда бы хотел вернуться. Таксист не хочет его везти — Андрей едва понимает это из потока слов. Беседин ругается — он же спецом заказал комфорт плюс, чтобы не было проблем… Серафим просто держит его, и Андрей цепляется за его шею, чтобы хоть как-то устоять на ногах. И тогда его посещает еще одно видение. Он наблюдает, как к машине проходит Федор, как убирает с каким-то незнакомцем в багажник вещи, спокойно о чем-то болтает. Багажник захлопывается со звуком выстрела из пистолета. — Федь, — шепчет Андрей и кладет подбородок на плечо Серафима, глядя ему за спину. — Федя, я тут. Видение не замечает его. Андрей давно уяснил — эти подлые тени живут своей жизнью и ему не подыгрывают, в отличие от людей. Но он так хочет обратить на себя внимание, докричаться — я здесь, ты ведь наверняка меня искал, вот, я здесь, я жду… Он набирает в грудь воздуха и повторяет: — Я тут. Видение направляется к двери со стороны пассажира, на прощание машет незнакомцу рукой и, прежде чем сесть в автомобиль, смотрит на Андрея, смотрит прямо в глаза. Садится и уезжает. И Андрей так и не понимает, было теперь по-настоящему или нет. Его все-таки тоже запихивают в машину. Он обхватывает голову руками. Так больше нельзя, бьется в висках. Так больше нельзя, вторит пульс под двести. Либо его проглотит темнота, и мир навсегда расплывется в пятно, в котором он перестанет быть самим собой. Либо он научится без Федора. Он больше не любимый демон. И, может быть, никогда им не был.