репка

Андрей молча протягивает руки вперед. Стоит на коленях в своем дурацком кимоно и подставляет запястья. Поддаваться его играм Федор не собирается. Наигрался уже — сил нет. Он пришел, чтобы забрать вещи. Чтобы вычеркнуть себя из жизни Андрея раз и навсегда. И теперь смотрит на него сверху вниз, застыв возле шкафа. — Нет, — произносит Федор. — Я тебе все сказал. Подвинься, ты мешаешь. Но Андрей не двигается с места. Вычурный способ просить прощения — надеть красную шелковую тряпку на голое тело и предложить связать себя. Что угодно сделает, лишь бы не говорить словами через рот. Руки его чуть подрагивают на весу, и розы бегут от запястий вверх, скрываясь в алых рукавах. Он начинает нервировать своим присутствием. Своей голой кожей в вырезе кимоно. Федор упорно старается его не замечать. Хватает с полки пару маек и свитшот, сует их в спортивную сумку. До нижних полок добраться сложнее — надо отступить, а Андрей уселся на колени так близко, что почти прижал Федора к шкафу. И руки его, протянутые ладонями вверх... А ведь это кимоно, думает Федор, Андрей купил, очаровавшись японской тематикой их общего друга. Так и расхаживал на домашней тусовке в нем поверх обычной одежды и глумливо шутил: я нравлюсь тебе, Юра? Тебя заводит такое? Вот тогда хотелось ему рот заткнуть. Связать и спрятать в темный угол, чтобы подумал над своим поведением. Это было иррациональное чувство, потому что умом Федор понимал: Юра никак не заинтересован в Андрее, а Андрей не хочет никого, кроме Федора. А кимоно, слова — просто игра, обычные дружеские шутки. И все равно крыло багровой яростью. Андрей точно в камень обратился. Коленями врос в пол. Смотрит снизу вверх, не мигая, и ждет. Так привык, что все идут на уступки. Сдаются его упрямству. Не в этот раз, ясно тебе? Как ты не поймешь, что у меня есть жизнь, в которой нет места этой тревожной связи, опутавшей нас? Андрей сглатывает и все-таки моргает. Глаза его начинают блестеть. Не хватало еще, чтобы устроил свой показушный плач... Федор не выдерживает: — Как ты меня заебал. Он хватает из шкафа ремень, накидывает его на руки Андрея и стягивает их, наматывает свободный конец себе на кулак. Хочет игр — он их получит. Федор шагает мимо Андрея и тянет ремень за собой, даже не оглядываясь. Пусть как хочет двигается — ползет, идет, перебирает коленями, чтобы синяки остались. Он тащит Андрея в угол комнаты, чтобы не мешал. Тянуть тяжело. Федор едва справляется. Все же оборачивается и теряет дар речи: Андрей покорно лежит, устроившись бедром на красном шелке, и рассчитывает, что Федор станет волочь его, как груз двести. — Да что с тобой не так! — рявкает Федор и бросает ремень. — Ебанутый, блядь. Он возвращается к шкафу, едва удержавшись, чтобы не пнуть Андрея по пути. Тот говорит, не меняя позы: — Все не так. Сделай меня сегодня таким, как тебе хочется. Его тихий голос действует хлеще наркотиков, сильнее любых афродизиаков. Федор застывает спиной к нему. Прижимается лбом к полке шкафа. Что еще осталось? Мелочи. Не так уж нужные ему носки, треники с вытянутыми коленями. Лучше уйти прямо сейчас, пока... — Федя. Все, что угодно. ...пока Андрей не опутал его своими щупальцами. Федор глубоко вдыхает. Не открывая глаз, глухо говорит: — Я ненавижу это кимоно ебучее, если ты еще не понял. Слышит шорох за спиной, а потом — резкий треск. Пытается досчитать до десяти, уговаривая себя уйти, не оборачиваясь. Но на цифре пять, когда в комнате повисает тишина, оглядывается на Андрея. Тот сидит голым в окружении красных лоскутов — рукава, длинные полоски ткани, которые уже не сшить между собой. Федор только качает головой. — А ремень с рук я разрешал тебе снимать? — находит он в себе силы усмехнуться. Андрей наклоняется, прижимаясь щекой к его ноге, целует ступню над носком: — Я случайно. Он, обнаженный, играющий в покорность, заставляет дышать чаще. От изящного изгиба тела не отвести глаз. Касается щекой стопы и всем своим видом говорит: хоть растопчи меня, я все равно останусь у твоих ног. Федор, зажмурившись, сжимает виски руками. Все его напускное спокойствие летит к чертям, стоит Андрею пошевелиться, обжигая дыханием ногу, и чуть двинуть бедрами — чтобы удобнее устроиться, чтобы можно было положить ладонь на тяжелый член. — Извращенец, — выплевывает Федор, хватая Андрея за волосы. — Тебе же это нравится, — со сбитым дыханием отвечает Андрей и вжимается лицом в его пах. Федор так и не раздевается — остается слабое ощущение, что он не сдался, а просто сделал тактический ход, чтобы обмануть противника. Но если он кого и обманывает — то лишь себя. Он толкает Андрея на пол, и тот ложится среди шелковых обрывков. Один достаточно длинный, чтобы связать ему руки. Федор замечает содранную кожу на покрасневших запястьях — сильно же он дернул за ремень в приступе раздражения, когда пытался оттащить в сторону... И он оборачивает ссадины Андрея нежной красной тканью, оплетает предплечья, завязывает на двойной узел. Его руки связанными тянут к себе еще сильнее, и Федор проводит по ним языком — от ладони до локтя, прямо по шелку, прямо по розам. Андрей стонет, выгибаясь, и его открытое горло завораживает. Он извивается, трется всем телом о Федора, обнаженной кожей о его одежду. Скрещивает ноги на его талии, притягивая к себе. Не глядя Федор хватает еще один лоскут — рукав — и через него сжимает член Андрея, словно умрет, если дотронется до него голыми пальцами. У самого встает так, что почти больно. ...Андрей щекой прижимается к полу, связанные руки вытянуты за головой. Колени дрожат. — Можешь расслабиться, — бросает Федор, застегивая ширинку, и ноги Андрея разъезжаются в стороны. Он лежит грудью на полу, глубоко дышит. На бедрах блестит пот. Если бы он еще так подчинялся за пределами их комнаты, за пределами постели. Федор огромным усилием удерживается от того, чтобы не наклониться и не поцеловать между лопаток, чтобы не провести по розовым от шлепков ладонью ягодицам. Он запрещает себе проявлять хоть какую-то нежность — иначе никогда не уйдет. На пару секунд задумывается: может, развязать руки Андрея?.. Нет, пускай сам справляется. Сам разгребает последствия своих неуемных желаний. Он подхватывает сумку — часть вещей пусть останется у Андрея навсегда, плевать — и кладет ладонь на ручку двери, замирая на миг, чтобы в последний раз пропитаться тяжелым воздухом этого места. /// Он оставляет тебя связанным и голым лежать на полу, а сам как ни в чем не бывало забирает свои вещи и уходит. И ты лежишь, оглушенный, первое время не понимая: куда он побежал? Душ принять? На кухню пошел, на хавчик пробило? Ты вертишь эти догадки в голове, чтобы как можно дольше не приходить к тому, о чем знаешь с самого начала: он поехал домой. Ведь ваша койка ему домом никогда не была. Ты никогда домом ему не был. Он связал руки так крепко и ласково, что шелк кажется его объятиями. Ровно лежит на предплечьях ткань, только края рваные — ты в порыве совсем не жалел свое миленькое кимоно, драл его на лоскуты, словно это было жертвой богам. Боги вернули его на полчаса, а потом снова забрали, и на этот раз, быть может, навсегда. А ты теперь валяешься, сожалея о броской тряпке. Богам ведь, по сути, никогда не нужно было мясо, их устраивал запах подношений, возносящийся к небу, и зачем ты бросил в них скворчащие от жира куски?.. Ты бредешь долгой дорогой метафор, чтобы оказаться как можно дальше от ударившей по затылку реальности. Раньше он, как бы ни злился, не бросал тебя в полном душевном раздрае. Он раздраженно вздыхал, запирал дверь и, вновь подойдя к тебе, присаживался рядом и спрашивал: ну что тебе еще от меня нужно? Чего тебе не хватает? И ты ему ни разу не ответил честно. Ты лез к нему с поцелуями, ты танцевал на его коленях, ты лил алкоголь себе и ему в глотку, чтобы вы вдвоем забылись. Он, наверное, считает тебя озабоченной потаскухой. А надо было хоть раз ему признаться: мне не хватает тебя. Тебя мне всегда мало. Ты, сохраняя холодный рассудок, никогда не даешь мне сполна. Но ты молчал. Ничего не сказал и в этот раз. Думал, он поймет сам. Как можно не понять по твоим глазам, по твоей преданности, по твоим движениям отчаянно изголодавшегося? Разве это не извиняет все твои косяки? Не перекрывает подобная любовь любые прегрешения? Будто кто-то другой будет любить его так же, как ты. Никто не станет отдавать ему всего себя. Даже если тебе больно, ты все равно стонешь в экстазе, потому что все это делает с тобой он. Ты даже нарочно нарываешься на грубость, чтобы он оставил на тебе следы — от ремня на запястьях, от шлепков ладоней на заднице. От укусов на шее. И просишь войти в тебя скорее, чтобы удовольствие от его присутствия в тебе во всех смыслах смешалось с тягучей болью. Тогда ты еще острее ощущаешь, как он дополняет тебя. Ему ведь нравится ходить по грани, даже если он отрицает это. Ты даешь ему то, чего никто больше не даст, а сам он никогда не попросит. Ты ради него готов сердце из груди вырвать, а он уходит, оставляя тебя связанным.