репка

— Че мне на твоем концерте делать, — говорит Серафим. Андрей поворачивается к нему и вскидывает брови. — В смысле? — спрашивает он. — Кроме куплета и бэков? Бухнуть со мной в гримерке, например. Или тебе этого недостаточно? Серафим, разливая остатки дешевого газированного вина по пластиковым стаканчикам, отвечает: — Да я и так с тобой постоянно бухаю. И ехать никуда не надо. Ладно б ты мне в гримерке подрочил — я бы тогда поехал, хоть какой-то профит. А так — больше на такси потрачусь… Андрей хмурится и берет стаканчик. На том они и заканчивают: Серафим не собирается ехать к нему на концерт в качестве моральной поддержки, Андрей вроде как не в обиде. Но в голове Серафим все равно держит: он бы куда угодно поехал, если бы Андрей в ответ пошутил, что не прочь поебаться. Не то чтобы это было самоцелью. Просто… просто вроде как оправдывало бы многое. Но Андрей пропускает мимо ушей его скабрезное предложение, а Серафим не настаивает. Жизнь течет по-прежнему, они напиваются развеселой компанией, Серафим никогда не требует дать ему гитару, если играет Андрей, и между ними царит полнейшее взаимопонимание. А в день концерта Андрей пишет: приедешь — разрешу мне подрочить. Серафим только усмехается. Хорошая попытка. Они договаривались немного о другом. Но все равно ближе к вечеру надевает кроссовки и вызывает такси. А хули нет. Заняться все равно нечем. В клубе гуляет гулкое эхо, Андрей, уже навеселе, прыгает по сцене, пританцовывая под собственные минуса, а Серафим чекает микро, напевая: — Еби меня днями-ночами… Днями-ночами, днями-ночами… Андрей смеется, глядя на него, и вторит его словам. Потом, за час до мит-н-грита, они с многочисленными плюс-один усаживаются в гримерке вокруг низкого столика, Андрей искрится, будучи в центре внимания, он всегда горит, когда удается говорить громче всех в компании. Он пьет виски с колой, улыбается, и Серафим купается в его смехе. Андрей объявляет, что в туалете нет датчиков дыма, и поднимается на нетвердых ногах. Серафим вскакивает следом за ним, кладет ладонь на поясницу и поддерживает. Он выпил точно такое же количество алкоголя, но стоит на земле куда крепче Андрея. Тянется за ним к сортирам, запихивая пачку сигарет в задний карман, а Андрей болтает без умолку о привычной хуйне — валорант, горстка братиков, самая важная песня в творчестве, да-да… Они заходят в туалеты, и, остановившись напротив зеркала и раковин, Серафим спрашивает: — Так что, тебе сейчас подрочить или попозже? Отражение замирает на миг, глаза Андрея распахиваются. Серафим ловит его взгляд на поверхности зеркала. В красном полумраке Андрей медлит, предоставляя ход сопернику, и Серафим кладет руку ему на бедро. Чувствует задубевшую мышцу через толстую джинсовую ткань, вдыхает его наигранное смятение. Касается губами шеи, глядя только на отражение. По коже Андрея бегут мурашки. Не так уж он и пьян. Обычно его движения более расхлябаны, когда он напивается. Он делает шаг в сторону, и Серафим тянется за ним, как в танце. Танцуют до кабинки — и Серафим наваливается на него, заталкивая внутрь под шумный вдох, словно Андрею горло стиснуло тесьмой, и он через силу пытается втянуть воздух. Захлопывается картонная дверь, рукой — на щеколду, закрыть, спрятать их, пусть даже внизу видно их ноги, две пары кроссовок. Серафим вновь приникает к его горлу, слизывая горечь, и Андрей под его напором размякает, поддается, да он и не был никогда против. Его ладони скользят по плечам. Прижавшись спиной к стене, он запрокидывает голову. Кожа его, чуть колючая от щетины, сводит с ума, подогревает пузырьки алкоголя в крови, и они бьют прямо в мозг. Серафим слепо ищет его губы. Лезет ладонью к ширинке, расстегивает, уже чувствуя, как у него твердеет. Губы у него — нежнейшие. Он целуется именно так, как представлял Серафим: по-девчачьи мокро, ласково, язык скользит по окружности рта и проникает внутрь, чтобы обвести кромку зубов. Навалившись на него всем весом, Серафим сжимает одной рукой его волосы, фиксируя голову на месте, а второй проводит по члену, оттянув запястьем резинку трусов. Андрей едва слышно стонет в поцелуй. Бля, сухо… Серафим отрывается на секунду — чтобы широким движением облизать ладонь — и снова берет все, что Андрей готов дать. Обхватывает его горячий член, твердый, ровный, влезает к нему в рот языком, сметая все попытки перехватить инициативу. Он краем сознания улавливает, как Андрей тянется под резинку штанов, но толком и не чувствует, ощущает только его жар, его, расплавившегося под прикосновениями. Андрей шумно дышит через нос. Его ладонь то и дело замирает, стискивает член Серафима почти до боли. Поймать ритм он не может, да и не нужно — так будоражаще-сладко он отдается. Терзая его губы, Серафим все быстрее ласкает его, улавливает мельчайшие движения: дрожь бедра, серию быстрых вдохов — танцует клетка ребер, попытку выгнуться в пояснице. Он бесстыдный. Наслаждается так открыто, что хочется раз за разом делать с ним это, видеть, как он улетает. Серафим сжимает зубами его нижнюю губу, проводит кулаком быстрее, и Андрей замирает, роняет стон. В ладонь бьет теплое. Он весь разом становится меньше, склоняется, и Серафим ловит его, обнимает, пока Андрей, обессилев, виснет на нем, уложив голову на плечо. Его рука, слабо теребившая член, вовсе пропадает. Серафим не в обиде. Они ж договаривались на другое… Андрей с полминуты глубоко дышит, обняв его за шею, а Серафим гладит его по взмокшей спине. Потом Андрей отстраняется, прислонившись к стене, и смотрит в лицо. Глаза его почти черные. — Иди, — говорит Серафим и едва узнает свой хриплый голос. — Идти? — тупо переспрашивает Андрей. — Ну да. Пусть думают, что ты вмазался. Я скоро. Андрей еще какое-то время смотрит на него этим очумевшим взглядом. Серафим освобождает ему пути отхода — делает несколько шагов назад, и Андрей, не сразу попав по щеколде, выскальзывает за дверь. Серафим вытирает пот со лба внешней стороной ладони. Нихуево размазало. Хорошо, что Андрей предложил только подрочить ему, а то если бы наоборот, то Серафим вовсе бы слетел. Выдохнув, он быстро доводит себя, вспоминая, как Андрей стонал в поцелуй.