репка

До конца он так и не дослушал. Выключил на последнем припеве, когда понял, что больше признаний не будет, и отрезал эти крики. Сильнее всего хотелось заорать, бросить ответные обвинения в проволочный космос, а потом и телефон швырнуть в стену. Дышалось тяжело, в висках стучал канкан клавиш печатной машинки. Он кое-как натянул кроссовки, куртку и пошел куда глаза глядят, подальше из дома, подальше от света. Выпить. Дрянная песня билась в голове. Да, Федор, ты прав: лучше ни с кем не делиться ничем, особенно с такими друзьями, как ты, которые растрясут все подробности вашей никудышной дружбы перед толпой зрителей. Ветер слизывал огонек зажигалки, подкурить никак не удавалось, и он выматерился вслух, не стесняясь прохожих. Кто еще лицемер. Виделись лишь когда были пьяны… Он засмеялся, запрокинув лицо вверх, вот уже который день сходя с ума от кристальной трезвости. Всего несколько минут вылизанного дочиста трека, как умел только Федор, и необходимо срочно залиться алкоголем по гланды. Корежит так сильно, что он заходит в ближайший бар, незнакомый и не слишком уютный, но там есть крепкий алкоголь, так что плевать, и самое главное — никто не узнает его заросшее лицо, угрюмо глядящее в стену из-под кепки. От второго стакана виски-колы становится чуть легче дышать. Он лезет во внутренний карман куртки за наушниками, распутывает их подрагивающими пальцами и машет официантке — повтори, что как не родная? Переслушивает еще раз. До конца, пока не стихнет последняя нота. А я тебе другие песни посвящал, Федор. Ты же — всегда только с ненавистью, обвиняя не то меня, не то какой-то смутный образ. Надо было давным-давно разгадать тебя, разглядеть твое истинное лицо. Когда Федор разлюбил? Когда Федор начал его презирать? Они немного поругались в конце первого тура. Федор, необычно пьяный, обнимал его за плечи, обещал рассказать секрет, и почти не замечал, как бегают по его телу горячие ладони. Наконец отвел в уголок, приподнялся на цыпочках и прошептал: — Я сделаю ей предложение. Только т-с-с. Никто не должен знать. "А как же я?" — одними губами спросил Андрей, не сумев выдавить ни звука. — Никому, — повторил Федор, конечно, не услышав его, и уткнулся горящим лбом в плечо. Андрей обнимал его за шею, а Федор сцепил ладони на его спине. Они стояли так долго, могли бы до самого утра простоять, но кто им позволил бы. А через месяц после этого Федор настолько вне себя был, что кричал. Обычно он мог говорить спокойно, а в тот злосчастный день выкрикивал каждое слово, стоя над Андреем: — Все знают! Влад! Юра! Артур! Артур вовсе обиделся, что я всем, кроме него, рассказал! — Я тут ни при чем, — пытался отбиться Андрей. Федор взмахнул рукой так, словно хотел кулаком ударить, но ладонь его осталась открытой. Он отвернулся, схватил пачку сигарет с подоконника и закурил. — Ты, сука, даже не помнишь, как всем растрепал по пьяни. Это секрет, блядь, был. А я тебе доверил. Андрей подошел к нему со спины и положил ладони на плечи. — Она же не узнала. Сюрприз будет. Как ты хотел. Федор дернул плечами, сбрасывая с себя его руки. — Я хотел, чтобы это осталось между нами, — огрызнулся он. "Я хотел, чтобы между нами это осталось", — подумал Андрей, имея в виду совсем другое. На свадьбу его не пригласили. Он не очень-то и хотел. Напился бы и испортил им праздник. Начал бы ерничать, что Федор стал совсем большим: женился на настоящей женщине, стал давать сольные концерты, посмотрите-ка на него, самостоятельный артист… Эта желчь проедала внутренности Андрея. Совсем недавно перестало болеть. И вот — снова. Он пьет, он пьет, но никак не может залить жажду. Вспоминает те крики Федора почти с улыбкой. Это была меньшая из проблем, верно, дружище? Ты хотел, чтобы между нами хоть что-то осталось. Пусть даже всего лишь общий секрет. Да и какой это секрет… Так, ерунда. Алкоголь растворяет злость, остается только обида. Переслушивает еще раз, чтобы искупаться в жалости к самому себе. Он не заслужил такого. Слышишь, Федор? Я не заслужил. Ты в глаза мне говорил, что тащишь все на себе, бил себя пяткой в грудь, а теперь решил увековечить эту насмешку в песне? А может, он писал эту едкую эпиграмму, памятуя о другом. После свадьбы они снова сошлись. То есть — нет, не сошлись, просто стали проводить вместе все свободное время, репетируя, раздумывая над трек-листом, планируя. Это все равно было прекрасно. Ты ведь тоже был счастлив в тот месяц, Федор, не отпирайся. А потом ты сказал: — Андрей… Ты только сразу не ори. Сначала выслушай. И не перебивай. Ага? — В жизни тебя не перебивал, солнце! Он дернулся. Как его резануло тогда насмешливое "солнце", предназначавшееся раньше только для чужих людей, а теперь и для него. — Ты мой друг, — сказал Федор, отводя взгляд и хмурясь. — Будет честно сказать тебе. Ты бы сказал на моем месте. — Ты станешь папой? Обещаю в этот раз держать язык за зубами, но, уверяю, люди сами станут догадываться… — Андрей. Федор положил ладонь ему на предплечье и посмотрел в глаза. Он, видимо, чувствовал себя уверенно, потому что наедине им осталось быть всего ничего. Скоро придут гости. Скоро начнется веселье. Бесконечная вечеринка на прокуренной кухне. — Я в последний раз в тур с тобой еду. Я решил. И забрезжил в голове уже такой знакомый вопрос: "А как же я?" Разве это не то, что мы должны вместе решать? Я и так отдал без боя то, что у нас было. А ты забираешь куда больше. Ты забираешь все сразу. Федор все говорил: — …как взрослые люди. Умоляю тебя. Спокойно откатаем, обнимемся, объявим в интервью, может, совместный эфир проведем. В инсте. Хорошо? Андрей, я могу на тебя рассчитывать? Верить тебе? С трудом разлепив губы, Андрей ответил: — Да. Почти ничего не запомнил с той вечеринки, хотя собрались самые близкие друзья, чтобы их с Федором в тур отправить. Держался как мог. Ведь они взрослые люди. Ведь он — друг Федора. Федор может на него рассчитывать. И все шло наперекосяк. Он окончательно слез с веществ, и от этого сильнее тянуло выпить, он вернул пару старых песен в программу — и каждое исполнение проделывало в нем дыру, которую приходилось заливать. Он бы многое отдал, чтобы рядом был друг, но Федор морщился, закатывал глаза. Мечтал, наверное, как поедет в следующий тур один и перестанет вытягивать все в соло, да, Федор? Ведь твоя команда людей пожирает тебя, так? Андрей пьет, пьет, пьет, переслушивая трек, и музыка бьется стеклянным звоном. Об этом Федор думал. О том, как Андрей нарушил данное ему обещание и в пьяной обиде растрепал на полный зал, что они распадаются. Ну да, он никогда не умел держать язык за зубами, и кому, как не Федору, знать это? Может, Андрей даже заслужил бесконечную игру в молчанку, последовавшую за тем признанием. Ему и самому не слишком-то хотелось разговаривать. Гораздо хуже, когда он, заливающийся слезами от боли, сидел в гримерке, и покалеченная нога пульсировала, не отпускало ни на секунду, не действовали уколы, не работал алкоголь. Вот тогда ему нужен был друг. Вот тогда он решил поделиться. Вскрикнул: — Федя! А как же я? Мне очень больно. Федор, уже взявший свои вещи, уже собравшийся уходить, обернулся и раздраженно сказал: — При мне спектакль не разыгрывай. Но он не уходил, и Андрей торопливо заговорил: — Правда больно. Невыносимо. У меня перелом, Федь, точно перелом. Не уходи. Останься. Я люблю тебя. Федор скривился, разбивая ему сердце. — Любишь, только когда тебе что-то надо. Любишь только себя. И он ушел, и боль в ноге взорвалась с новой силой. Он пьет, пьет, уже мутит, но, наверное, не стошнит, его давно не рвет. Слушать больше эту проклятую песню не может. Стоило бы предъявить Федору те же претензии. Ты тоже врал, Федор, ты лицемерил, глядя мне в глаза, делая вид, что все хорошо и тебя все устраивает, а сам готовил пути побега. Ты никогда не принимал всерьез мои слова, да? Конечно, Федор. Ведь я трепло. Нужно позвонить ему. Позвонить прямо сейчас и высказать это все. Телефон прыгает в руках, строчки двоятся. Он находит "Федя Федя", и пока буквы не затроили, жмет на вызов. Держит трубку у уха, второе заткнул ладонью. Слова булькают в горле, готовые вырваться. Все обвинения, суть которых сводится к одному: а ты не подумал, каково мне будет слушать твой дисс? Слушая гудки, складывает одну за другой обиды: это ты лицемер, это ты любишь только себя, это с тобой ничем нельзя делиться. Наконец раздается злой голос: — Чего тебе? — Федь… — Ты в курсе, сколько времени? — Федор! — он повышает голос. Замирает, прислушиваясь к тишине. Непонятно даже, бросил трубку или ждет. Вдруг подкатывает к горлу комок. Тихо спрашивает: — Федя, а как же я? И в ответ проволочный космос несет короткие гудки.