***
— Нужно пить сразу, — дом вздыхает в тишине. Фил крутит в руках стакан свежевыжатого апельсинового сока, от которого его обычно тошнит — на днях он сказал, что хочет выйти из зоны комфорта. — Все утро сирена воет, — мама выглядывает в окно, поставив ладони на столешницу. — Я сегодня опять во вторую смену. Надеюсь, в такую погоду вы останетесь дома. — А школа? — Фил принюхивается. — Я же сказала: все утро воет сирена, — мама потирает костяшками больших пальцев виски. — Ты же постоянно слушаешь свой радиоприёмник. Разве там не объявили чрезвычайное положение? Фил резко делает глоток и через секунду начинает громко кашлять, будто его горло сжала невидимая ладонь. Мама закатывая глаза и забирает у него стакан. — Кому ты что-то решил доказать? Она тычет мне пальцем в лицо: — Никуда его не отпускай. Фил прячет улыбку в воротнике спортивной куртки. Когда мамины шаги затихают на втором этаже, он тянется ко мне через весь стол: — Мама будет в шоке, бунтарка. Он так рад тому, что она ошибается, что полдня с его лица не спадает улыбка, до момента, как он находит меня в ванной, сжимающей тяжелый чёрный пистолет, предназначенный, видимо для того, чтобы я убила себя, сидя на холодном кафеле. Фил перепугался: его руки тряслись больше моих. Он обнимал меня, сидя на коленях, под вой не стихающей сирены, которая звучала как оставленная кем-то в граммофоне пластинка, играющая одну и ту же песню. Как Элвис Пресли. Как помехи в приемнике. Мое лицо — в ладонях Фила. На ещё, кажется, детском лице выступают линии морщин на лбу, какие были у отца, когда тот посреди ночи склонялся над моей кроватью, чтобы успокоить меня после страшного сна. А случилось вот что: Вчера, через два дня после случившегося на кладбище, школа превратилась в пчелиный улей. Разговаривали даже на уроках, наплевав на озадаченных учителей, стучащих по корешкам учебников указками. Но имён не называли, говорили тихо, оборачивались, прятались по углам, смотрели из-подо лба, боялись жрецов. Я чувствовала себя героиней высокобюджетного шоу, за которым наблюдает половина страны, и кто-то кидает в телевизор попкорн от возмущения, а другие пересказывают знакомым за обедом произошедшее. Бесконечный шёпот, прилипающий к моим ладоням. Тревога, выбравшая дом внутри моего тела. И Коннор Шепард, поймавший меня перед последним уроком. За его оттопыренным ухом торчала сигарета. Он многих людей ненавидел, но меня по-особенному. — Дорогая моя Лола Бретт, — этот голос. Вот откуда я его знаю. Фил включает воду, и капли бьются о холодный камень ванны. — Тебе надо умыться, — говорит он, набирая ледяную воду в свою большую ладонь. — Иди сюда. Он прислоняет ладонь к моему лицу, и вода течёт по подбородку на мою пижаму. Меня тошнит от страха. — Значит, Коннор Шепард? — переспрашивает Фил, протирая мое лицо. — Бывший парень Элоди? Я осторожно киваю и сажусь обратно на пол. Фил задвигает ногой пистолет под шкафчик, заполненный лекарствами и ватой. — Это его голос. В ванной светло, и я вижу каждую эмоцию Фила: ему никогда не удавалось их прятать. Он похож на загнанную в угол мышь, его взгляд не задерживается на одной точке больше пары секунд, и теперь ему приходится умыться холодной водой, чтобы прийти в себя. И я не понимаю. Я не понимаю, почему. Из-под шкафчика виднеется дуло пистолета. Оно направлено прямо на меня. — Почему ты не узнала его сразу? — Он говорит в маске. Когда он за микрофоном, он сидит в маске, — я отлепляю мокрую футболку от тела, как кожу, от которой хочу избавиться. — И Элоди знает об этом. Она не могла не узнать голос человека, с которым встречалась полтора года. — И что же он от тебя хотел? — Они пытаются вывести меня из игры. Потому что мне достался пистолет. Фил, ты понимаешь, о чем я говорю? Брат сидит на бортике ванны и барабанит по нему пальцами. Через толстые стены завывание ветра напоминает плач застрявшего здесь привидения. — Они не могут заставить тебя убивать на первом испытании, — процеживает он сквозь зубы, наклонившись к моему уху, чтобы привидения не подслушали наш разговор. — Им невыгодно заканчивать игру сейчас, потому что жрецы открыли новый фонд. — Новый фонд?! — как только я оборачиваюсь к Филу, он отстраняется. Лицо его такое же белое, как шторка над ванной. — Хотят повысить ставки. Шепард тебе об этом не сказал? — он ищет выход глазами. Несмотря на открытую дверь ванной, это не тот выход, который ему нужен. Фил пытается вырваться из клетки из своего тела. — Откуда ты это знаешь? — я хватаю его ладонь, как будто теперь он не сможет сбежать. — Я все ещё слушаю радиоприёмник, Лола. Они наблюдают за вами, как за подопытными крысами. — Почему ты мне об этом не рассказываешь? — мой голос громкий и писклявый. Он резко опускается ко мне и пытается схватить в объятия, но я ползу к стене, я пячусь, я ударяюсь спиной о шкафчик и нащупываю пальцами дуло пистолета. Он не заряжен, думаю я, но так ещё страшнее. Так ещё страшнее, ведь я начинаю вспоминать, где спрятала пули. — Я каждую ночь просыпаюсь с набитым ртом этой кладбищенской земли! — кричу я, и Фил пугается. — Я задыхаюсь от кошмаров! Ты знаешь, кто мне снится? Фил парализован, а пелена перед моими глазами начинает их жечь, начинает давить. Я верчу головой, чтобы смахнуть с себя злость, высыпанную на меня, в которую меня кто-то закапывает. Привидения начинают раскачивать стены нашего дома. Щеки Фила становятся ало-красными, как будто натертые красным перцем. И если я коснусь его кожи, то обожгусь. — Меня раз за разом убивают в моих снах, — голос мой сорвался, и я начала шипеть, готовая каждую секунду броситься на брата и пустить яд по его венам. Мы редко с ним ругались, по крайней мере, только потому что знали, что никого ближе друг друга у нас больше нет. Даже мама, будучи главной в семье, несущая на своих плечах плащ скорби и горя от гибели отца, тащащая за собой чемодан ответственности за нас и за все, что приготовит нам жизнь, была так далеко от нас с Филом, что, порой, мы не замечали, как она возвращается домой. Мы редко ругались с братом, возможно, потому что нам не о чем было ругаться. И Фил чувствовал обрамляющую его благодарность за спасение мной его маленькой, как он считает, жизни. — Тогда остановись, — не выдохе говорит он. — Если они собирают фонд, значит и санкции увеличат… Он хватает меня за плечи и сжимает мои ключицы, так что я вскрикиваю от боли. — Очнись, Лола! — сказал Фил, повысив голос, чтобы казаться больше, страшнее, внушительнее. Чтобы показать, что внутри шестнадцатилетнего худощавого тела живет глубоко старый человек, слишком много переживший для того, чтобы позволять мне совершать его ошибки. Но как я пойму, что это ошибка, пока не совершу ее? — Пообещай, что ты не будешь переходить черту, Лола. Мне ничего не стоит влезть в долги и вытащить тебя из ямы, которую ты выкопала для себя сама. Почему же он тогда меня до сих пор не вытащил? — Дорогая моя Лола Бретт, — Шепард лохматит свои чёрные волосы, отросшие достаточно для того, чтобы смотреться на нем, как на бродячем псе. — Давно не виделись. Мы действительно давно не виделись. Разве что в коридорах или в кафетерии, но не разговаривали: я боялась подходить к нему, а он, в свою очередь, вёл себя так, чтобы я продолжала бояться. Мы не здоровались уже два года; после нашей ссоры с Элоди Коннор решил, что ненависть может меня перевоспитать. Это он подговорил Оливера писать гадости на стенках кабинок школьного туалета, это он заставил весь мой класс бойкотировать меня в течение двух недель, а потом, когда Фил устроил ему всешкольный бойкот на три месяца, немного ослабил хватку и, на какое-то время, совсем обо мне забыл. Коннор Шепард скалился, как волк, смотрящий на овцу, прижатую к калитке пастбища. — Как поживаешь? Как братик? Шепард был далеко не отрицательным персонажем, и я, в общем-то, никогда не имела к нему претензий, потому что в какой-то момент их отношений с Элоди, он стал моим другом, с которым мы могли о ней немного посплетничать. Поэтому, когда Шепард обвинил меня в том, что я виновата в их с Элоди расставании, я сопротивлялась: это ведь он рассказывал мне о том, чего даже я не знала, подруга с восьмилетнем стажем, это он ее предал. — Куда спрятала ствол? Меня словно резко ударили по лицу, а потом били и били, не давая прийти в себя. Так мне тяжело стало, слабость, сначала появившаяся в ногах, расползлась по всему телу, как тысячи жуков под моей кожей. Я буквально чувствую, как эти жуки грызут мои вены. Мне плохо, думаю я, но хоть кому-то до этого есть дело? Шепард, как настоящий маньяк-психопат, тянет слова, тянет время. Он знает, что это сводит с ума. Я пытаюсь уйти, выбраться из клетки, которую он построил для меня из воздуха. Так хорошо у него это получалось, так ловко. — Я знаю, мы с тобой совсем не подружки, — голос звучал его весело, бодро, словно он питался моим страхом. — Но ты мне задолжала, малышка. — Господи, как только твой организм справляется с таким количеством желчи? — Не справляется, — заулыбался он. — Именно поэтому я этой желчью плююсь. — Спасибо, Шепард, будь здоров, — я толкаю его плечом и выбираюсь из клетки его рук. — Они сговорились, чтобы вывести тебя из игры. Я хочу уйти, я так сильно хочу уйти, что мое сознание борется с застывшим где-то между пространствами телом. — Тебе попался самый опасный атрибут. Эти дети меняют трусы каждые полчаса от страха, думаю, тебе стоит об этом знать. — Зачем мне об этом знать? — я так сильно сжимаю ремешок сумки, что, кажется, готова его оторвать. — Потому что твоим оружием тогда будет не только пистолет, — ему нравится сокращать между нами расстояние. — Но ещё и страх твоих противников. Мы стоим в опустевшем узком коридоре, в котором звук люминесцентных ламп звучит громче наших мыслей. Шепард смотрит на меня, не отрываясь. Его взгляд — наручники на моих запястьях. Мне некуда, на самом деле, убежать, он становится стеной на пути к выходу. Шепард, как настоящий волк, чувствует страх, поэтому я проглатываю нервные комки, застревающие в моем горле, поэтому я прячу испуганный взгляд, улыбаясь. — Ты жрец? — Как же! — живо отозвался он. — Я их помощник. Узнала мой голос? Не то чтобы я скрывался… — мне нужно было отвлечь его. — Я сам не знаю, кто они, мы общаемся с ними письмами. Они только дают мне текст. — Тебе платят? — возможно, это мне нужно было отвлечься. — Платить будут только вам, — он чешет затылок. — Ни помощники, я и ещё несколько человек, ни жрецы не получают денег. Чистые 67 тысяч получит самый отбитый из вас. Он засовывает руки в карманы. Он больше не волк, приготовившийся вцепиться зубами в горло овцы. — Откуда ты знаешь, что мне досталось? — Скажем так, — он покачивался на пятках. — Тебя выдали. И люди, которые придут завтра на вас смотреть, будут смотреть только на тебя, — Шепард пытается надавить на меня моим же невежеством. — Дело в том, что ты, Лола, самый нелюбимый персонаж в школе, именно поэтому за тобой все будут смотреть. И у меня к тебе предложение. — Ясно, мне все равно, — рывком я разрываю линию обороны Шепарда. Но теперь наручники — не его взгляд, а его ладонь. — Я не шучу, — он понижает голос на тон, когда звук чьих-то шагов долетает до нас через весь коридор. — Элоди предлагала тебе союз, ты отказалась. Адамс предлагал тебе отказаться, ты стояла на своём. Джастин хочет втереться к тебе в доверие. Остальные слишком безнадёжны для интересных стратегий, поэтому они просто ударят в спину. Тебе нужны друзья, Лола, — он наклоняется над моим ухом. Я буквально чувствую, как волчьи клыки смыкаются у моей шеи. — Ты уничтожила меня два года назад и сейчас я был бы рад тебе отомстить, если бы не человек, поступивший однажды хуже, чем ты. Он говорит об Элоди. Конечно, о ней. — Я проведу тебя через всю игру. — Жрецы тебя за это по голове не поглядят. — Ты не думай, что жрецы умнее тебя. Они кажутся всемогущими, только потому что создают условия, но они не предсказывают будущее. Никто не узнает. — Они могут менять правила. — Всем плевать на правила. Скоро всем станет плевать даже на деньги. Ты понимаешь, почему жрецы не гонятся за вашими тысячами? Потому что мы животные, Лола. Мы хотим охоты. — Ты кидал своё имя в ящик? — Да, — мрачновато усмехнулся он. — Много раз, именно поэтому мне предложили стать помощником. Мы смотрим друг на друга в ядовитом свете длинных ламп, и ладонь Шепарда больше не сжимает мое запястье, но я все ещё чувствую следы его пальцев на своей коже, как ожоги, как порезы. — Ты хочешь какую-то часть суммы, верно? — Да, небольшую, я знаю, что тебе деньги намного нужнее, — у него снова руки в карманах больших спортивных штанов. — Мы были друзьями, Лола, вот почему я хочу протащить тебя вперёд. — Я не верю, Коннор, — мне так хочется улыбаться. — Предложи кому-нибудь другому. Ты уже говорил с Элоди? — Она последний человек, к которому я приду. А ты подумай, правда, подумай. — Я не понимаю, — Фил закрывает окна в гостиной, давит на рамы — ветер сопротивляется. — Шепарду нужны деньги, это ясно, но он идёт к человеку, который однажды очень крупно его подставил. При этом он знает абсолютно все, что происходило на кладбище. Ты показывала ещё кому-нибудь пистолет? — Только вам в машине, — я давлюсь едой, которую мы заказали из японского ресторана. Бедный курьер, промокший до нитки, даже не взял сдачу — так он стремился уехать из района, который буквально тонул в грязи. — Шепард сказал, что меня кто-то сдал. Элоди? Джастин? Не вижу поводов у Джастина, потому что он только начал втираться в мое доверие. — Ставки на Элоди? — Я не помогла ей, — я смотрю на дно коробки, где плавает курица в соусе терияки. — Фил, они все боятся меня. — Почему? — он разглядывает мое лицо, как будто видит его в первый раз. — Потому что я не боюсь их. Меня не то чтобы не любили в школе, но опасались, потому что я уничтожила репутацию Элоди в пух и прах, потому что я заставила стоять ее передо мной на коленях на виду у всей школы. И она все равно прибежала ко мне за помощью. Что это? Что это, если не страх? Год назад Коннор Шепард только и мечтал проломить мне череп в узком закоулке ночью, а потом резко затормозил, когда понял, что ему до меня не добраться. Я не боялась его. До этого момента. — Никто не должен чувствовать, что я уязвима. Я ведь не была машиной-убийцей, я и бесчувственным овощем не была. Мне тоже было больно и плохо, мое сердце, бывало, сжималось в маленький комок, так что мне становилось трудно дышать, двигаться, функционировать, такая боль была, такая мерзость. Я тоже не спала по ночам, порой сны становились реальностью настолько, что я путала день с ночью, и нож, который однажды во сне всадила в меня Элоди, заставил меня кричать так громко, что мама, запахнув халат лавандового цвета, вбежала в мою комнату и пол ночи гладила меня по волосам, как в детстве. Я тоже теряла аппетит, и Филу приходилось впихивать в меня еду с ложки, чтобы я не умерла от голода. Я ведь тоже была человеком, только почему-то никто об этом не помнил. — Я хочу встретиться с Джастином, — выдала я, сама того не ожидая. Мозг работал быстрее моего сознания. — Ты уверена? — нахмурился Фил, сидя напротив. — Испытание через три с половиной часа. — В том-то и дело, — я смотрела на алюминиевую коробочку пуль, в крышке которой отражалось лицо брата. — Я не знаю, что это за испытание, а Джастин — единственный, кому я могу доверять. Фил проводил меня до автобуса и смотрел вслед из-подо лба, поджав верхнюю губу. О чем он жалел? Чувства брата для меня — книга без слов. Он никогда не отвечал на вопрос, как у него дела, улыбался только самым смешным шуткам, хмурился и отнекивался, когда приходилось рассказывать о своих планах. Фил был человеком ранимым, но резким, не боящимся ранить других, чего стоят только его перепалки с мамой, которая делает для нас все возможное, угрозы Шепарду, заработанная репутация в школе, где его все просто обожали и, порой, забывали, чей он брат. Я была засвеченным пятном на нашей с ним фотографии жизни, я была расцарапанным лицом, стертым телом, я была помехой на пленке, которую никак не исправить, несмотря на то, что Фил старался. Он устраивал нам с Элоди встречи, чтобы мы помирились, он разговаривал с Шепардом, Оливером, с каждым, кто имел ко мне претензии, пусть даже косвенные, и люди замолкали, люди перестали тыкать в меня пальцем. Фил спасал меня, сам того не замечая, и то, что я делаю сейчас, это возможность спасти его. Фила, ставшего инвалидом в двенадцать лет. И навсегда. — Джастин, — я прислонилась лбом к его двери. — Тут холодно, впусти меня. — Зачем? — я слышала, что говорит он через улыбку. — У тебя ствол с собой? — Да, но он не заряжен. — А ты умеешь? — как же ему нравилось со мной играть. — Если ты продолжишь себя так вести, мне придётся научиться. Он засмеялся, и дверной замок щелкнул. Дж.Б. стоял передо мной в майке без рукавов, заляпанной чем-то оранжевым. Его лицо — помятое, со следами подушки на щеке. Я указала ему на это, и он широко улыбнулся, морща нос. — Чё надо, снайпер? — он очень дружелюбно пропустил меня вперёд в темноту его конуры. — Понимай как хочешь, но мне нужна твоя помощь. — А как я еще могу это понять? — я смотрела из угла в угол и крутилась на месте, не понимая, куда мне деться. — В гостиную. Туда, — добавил он после моего вопросительного взгляда. Ствол в рюкзаке тянул меня вниз, как тянула бы гравитация на Юпитере. Я прошмыгнула в довольно большую комнату для такого маленького дома, стены которой были полностью обвешены странными картинами, плакатами и фотографиями так, что не видно было обоев. Напоминало зал славы, посвящённый маленькому Дж.Б., футболистам, Рериху и Мерелин Монро. Эти сочетания выбивали из колеи. Он усадил меня на диван с цветочной обивкой и предложил чай. — Ты боишься, что я застрелю тебя, если не будешь гостеприимным? — Да, — он чешет затылок и смеётся. Мне вдруг тоже хочется смеяться. — Серьезно, на улице холодно. Я настаиваю. А я соглашаюсь. Когда Дж.Б. пропадает на кухне, я даже не задумываюсь о том, что буду делать в следующую минуту. В этой комнате было слишком много вещей, как понатыканных экспонатов по углам старых, забытых музеев. Из-за цвета мебели комната казалось темной, пыльной, но одновременно до жути уютной, и если бы я могла, то уснула бы на том мягком цветочном диване, обняв большие подушки, вышитые кружевом. На полках больших шкафов застыли мраморные фигурки балерин, поделки из макарон, самодельные открытки, настоящие открытки из Египта, медали за выдающуюся учебу, грамоты за победу в детском чемпионате по шахматам. А сколько книг было! Все с разноцветными хрустящими корешками, установленные на полках по цветам радуги, по алфавиту. Большие энциклопедии, ставшие ещё больше из-за слоя пыли, приветливо глядели на меня своими расцарапанными обложками. Все в этой комнате замерло лет десять назад, и всем это нравилось. Здесь не было ни одной лишней детали: даже сломанная дверца шкафа, висящая на одной петле, смотрелась как на выставке, пожелтевшие со временем фотографии большой семьи (Дж.Б. я не нашла) улыбались мне так, словно приглашали залезть к ним, сесть у пруда и пить что-то из пластиковых стаканчиков. Мне сделалось грустно. Мне стало не по себе. — Жасмин или чабрец? — Дж.Б. стоял сзади меня с двумя огромными кружками. — Большому боссу, пожалуйста, — я потянула руку к красной. — С днём рождения, сестрёнка, — прочитал он надпись на своей кружке и сделал глоток. — И что же ты тут высматриваешь? — Пытаюсь создать у себя в голове твой портрет. — Вот он я. Я — цветочная обивка дивана с вылезающими пружинами, — он садится в окружение подушек. — Так о чем ты хотела поговорить? Чай с жасмином залечивает все мои раны. Дж.Б. делает маленькие глотки и не сводит с меня глаз. Мне кажется, что в комнате начинает дымиться мебель от напряжения. — Вы сговорились против меня? Я ударяю его этим вопросом по лицу, под дых, в печень, почки. Он как-то неестественно съёживается и хмурит брови. — Кого ты имеешь в виду под «вы»? — Вас, шестерых человек. До меня дошли слухи, что вы хотите вывести меня из игры, — я все ещё стою посреди гостиной, окружённая запахом воспоминаний и жасмина, остывающего на моем языке. — Странно, — хмыкает он, отводя взгляд. — Я думал, это твоя работа — распускать слухи. Меня это не задевает, я даже усмехаюсь. Он ведь прав. — В любом случае, я ни с кем не сговаривался, про остальных говорить не могу, — он ерзает на диване. — Сядь уже. И я повинуюсь. Дж.Б. словно чревовещатель, дёргающий за мои ниточки. Нужно ли мне искать ножницы, чтобы эти нити перерезать? — Ты ведь совсем не в курсе, что для нас сегодня приготовили? — он смотрит мимо меня. — Я только знаю, что Коннор Шепард стал моим ангелом-хранителем, а я — антихристом с пистолетом в рюкзаке. Ко мне никто из вас ни разу не подошел в школе, и если мы уже сами по себе, то почему Томас, Оливер, Молли и Элоди чуть ли не за ручку друг с другом ходят? Дж.Б. призадумался: голова его опустилась на спинку дивана, взгляд рассеивался. Он напоминал мне ребёнка, которого в жизни ещё ничего не заботит. Возможно, Дж.Б. просто слишком устал. — Ты умеешь стрелять? — Я его даже заряжать не умею. Дж.Б. улыбнулся, но совсем не издевательски, смотрел на меня, как на дурочку, ввязавшуюся непонятно во что. Он вдруг подскакивает, как вихрь, снося с дивана кучу подушек, поднимает одно сиденье дивана и достаёт оттуда толстую бумагу, похожу на свёрнутую карту, при этом двигается он резко, быстро, оглядывается, не подглядывает ли кто в окно. — Прежде чем я покажу тебе то, что хочу показать, ты должна мне пообещать кое-что, — Дж.Б. стоит на коленях перед диваном и смотрит прямо в мои глаза. — Ты же знаешь, что я не смогу этого сделать. — Нет, сможешь, — как-то невнятно произнёс он. — Ничего сложного. Просто сделка. Я закатываю глаза. Детское лицо Дж.Б. выжидающе глядит на меня с глянцевых фотографий, прилепленных на стену белым скотчем. — Мы дойдём до финала и поделим сумму. Я вспоминаю Коннора. Черт возьми, я вспоминаю наглую, уверенную ухмылку Коннора Шепарда, предупреждающего меня об остальных участниках игры, и мне становится плохо. Я ломаю пальцы. Я отлепляю ворот толстовки от своего тела, потому что мне жарко, мне хочется снять с себя кожу. Сразу после объявления имён на тридцать пятый день у нас с Элоди состоялся не очень приятный разговор: мы заперлись в моей комнате, сидели на большом пушистом ковре, и она плакала, вытирая слёзы краями футболки, оставляя на зелёной ткани следы синей туши. Элоди молила: «Я не справлюсь одна», она торговалась: «Хотя бы помоги с первым испытанием», усмехалась: «Ты думаешь, ты из нас самая умная?». Элоди много чего боялась, много о чем тревожилась, злилась, ревновала, завидовала. Элоди пыталась казаться сильней, когда наносила на себя тонны макияжа, прятала за слоем теней и туши испуганный взгляд, за красивой причёской — сумасшедшие мысли, как змеи-ужики, расползающиеся по всему ее телу. Я любила Элоди. Даже слишком сильно. Именно поэтому я отказалась ей помогать. Мне хотелось, чтобы она не дошла даже до второго задания. Мне не хотелось, чтобы она портила себе жизнь. Но разве она слышала меня? Разве ей действительно нужна была моя помощь? И Коннор Шепард мечтал о том, чтобы Элоди поскорее завершила свое участие. Вопрос был только в том, из каких побуждений у него это желание возникло. Я вспоминаю о Коннорде Шепарде. И думаю, кто же из нас всех главный идиот? — Почему я? Он садится рядом, но все ещё держит приличную дистанцию. Мне вдруг становится интересно, какие у него наощупь ладони, которыми он сжимает бумагу, свёрнутую несколько раз. — Потому что я о тебе ничего не знаю, — он смотрит на меня через плечо. — Я ничего от тебя не ожидаю. Ты мне не друг, не враг, я не знаю о тебе ничего, кроме слухов и твоего имени. Но я не верю слухам, особенно тем, которые ты сама распускаешь. Нам может помешать только то, что мы влюбимся друг в друга. Но это вряд ли. Он усмехается. Я возмущаюсь. — А Томас Горвиц? — я не смогла скрыть обиду в голосе. — Хочешь сказать, что знаешь его лучше меня? — Его папаша каждый понедельник моет у нас свой серебристый Бентли. Я наслушался, — Дж.Б. стучит свёртком по своей коленке. — Мать Томаса — наркоманка. Когда парню было пять лет, пыталась задушить его подушкой. С тех пор у него клаустрофобия. Как думаешь он будет вести себя на следующем испытании? Знаешь, что они дали ему? Нож! Черти. — Я ничего не знаю о следующем испытании, Джастин. Я к тебе за этим и пришла. Он смотрит на чашку чая в моих руках, из которой я сделала всего пару глотков, и приподнимает одну бровь. — Лола, — мое имя, слетающее с его губ, звучит совсем чужим. Это он ко мне обращается? — Ты сама понимаешь, что я не тот человек, к которому можно просто так прийти за помощью. Ты могла бы обратиться к Дилану, Оливеру, Томасу. Ты могла принять предложение Шепарда, в конце концов. Прося меня о помощи, ты подписываешь сделку с дьяволом. Так, антихрист? Он заставляет меня улыбнуться. По-глупому, по-детски. Что нам ещё остаётся? — Они собирают новый фонд. Чокнутые подростки обожают панику. Я просто уверен, что они удвоят сумму. То, что школа чуть не взорвалась от разговоров про кладбище, о многом говорит. Поэтому я предлагаю тебе сделку, о которой никто не должен знать. Даже твой брат. Я удивляюсь. Дж.Б. хмурит брови. — Каждое испытание мы проходим вместе, — его взгляд — нож в чьих-то дрожащих руках. — А последнее? Мы ведь не можем оба стать победителями. — Будем смотреть по ситуации: деньги заберёт тот, кому под силам будет справиться с последнем испытанием. Но мы должны дойти до конца вдвоём. Понимаешь? — А если ты меня обманешь? — А если ты меня обманешь? — его улыбка — нож в руках уверенного человека. Наверное, мне стоило хорошо это обдумать. Наверное, мне стоило закрыться в комнате, выключить свет, забиться в угол, остаться одной и подумать. О том, кто такой Дж.Б. и почему без него мне не справиться. У меня было несколько минут на решение, которое должно было изменить мою жизнь. Всего несколько минут. Я никогда не задумывалась, что значат всего несколько минут в целой человеческой жизни. За десять минут сердце пропускает 43 тысячи ударов. Но мне кажется, что мое совсем затихло. В пыльном облаке гостиной пляшут силуэты воспоминаний Дж.Б. — О чем ты сейчас думаешь? — спрашиваю его я, следя за последними каплями дождя, сползающими по толстому оконному стеклу. — О том, во что я ввязался, — он трёт подборок. — О том, что я копал собственную могилу посреди ночи и внушал себе, что это абсолютно естественная ситуация. Теперь я думаю о том, что до следующего задания осталось полтора часа, — на настенные часы в виде кошки падает внезапно вылезший из-за туч солнечный луч. — Погода с ума сошла. — Я согласна, — говорю я не о погоде. Я пережёвывала эти слова в своём рту так долго, что мне стало от них плохо. — Но если ты подставишь меня, я придумаю, как тебе отомстить. — Я знаю, Лола, — усмехается он. — Прекрасно знаю. Дж.Б. облокачивается на спинку дивана и разворачивает на коленях свёрток. Карта. Со стертыми названиями улиц и районов. Карта, на которой есть только одна-единственная точка — заброшенный дом, в почтовый ящик которого мы бросали бумажки с нашими именами. — Я украл ее у Элоди. Прямо в машине, когда развозил вас домой после Макдональдса, — он качает головой. — Хочешь сказать, она доберётся хотя бы до следующего этапа? Бред, — он двигается ко мне ближе, но я все ещё не касаюсь его даже плечом. — Это наш город, от которого остался только заброшенный дом, но это вообще не главное. Главное, что внутри этого дома. Проведя пару махинаций с этой бумажкой, я увидел, что под первым слоем есть ещё один, — он начал поддевать угол карты большим пальцем. — Именно та карта, которая была бы полезна Элоди. Медленно и аккуратно Дж.Б. снял слой, который был незаметен невооруженным взглядом. — Карта заброшенного дома, — он смотрит на неё так, словно это произведение искусства. — Я почти сразу понял, что испытание нам подготовили внутри. Только вот… — солнца вдруг становится так много, что мы одновременно хмуримся. — Я до сих пор не могу понять, что именно они от нас хотят. — Тебе дали бумажки с именами? — в голове искрами вспыхивают воспоминания кладбищенской ночи: пальцы Дж.Б., обхватывающие кожаный руль, сонная Элоди, мигающие в колком воздухе оранжевые фонари. — Не только. Я не такой идиот, чтобы рассказывать всем вокруг, что мне попалось. И, — его губы расплываются в довольной улыбке. Солнце касается его лица нежно, ласково. — Жрецы знали, что на меня можно положиться. На обратных сторонах этих бумажек написаны вещи, которые откопали вы. У Молли — фонарик, у Дилана — мастер-ключ, у Томаса — перочинный ножик, у Оливера — черная балаклава. И твой пистолет, — он полностью поворачивается ко мне. — Наверное, они заставят нас искать что-то внутри. Следующую подсказку. Оставят нас одних в темноте, раз нужен фонарик. Мы будем открывать двери, если нужен ключ. Я, по правде, испугался Томаса, — он снова мнет уголки карты. — У него клаустрофобия, он может начать резать всё на своём пути, но предупрежден — значит, вооружен. Поэтому мы с тобой обмотаемся плёнкой, наденем кучу одежды, мы будем остерегаться Томаса. Они предупредили меня обо всех атрибутах, — он дергается, он трогает свои волосы, обивку дивана, ткань джинс. — Они как будто делают на меня ставки. Ты понимаешь? Они кидают в меня подсказки. И в Элоди. Они дали Элоди карту! Ты понимаешь? Карта дома, в котором нас ждет целая неизвестность, черная тьма… — он вскакивает на ноги и начинает мерить комнату шагами; эта комната становится вдруг совсем крошечной, кукольной. — Они думали, что я украду всё, что у вас есть, чтобы выиграть. Почему? — он заполнил собой все пространство. Он прилип к стенам и потолку, он растворился в старом, щелкающем ламинате. Он — солнечный свет, скользящий по полкам, любопытно залезающий в хрустальные вазы. Он — дыхание этого дома на окраине трейлерного парка. Он — пыль на давно выключенном телевизоре. — Потому что я отсидел в тюрьме? Я для них преступник, готовый на всё, ради своей выгоды? — он носится туда-сюда, словно его кто-то невидимый поднял на руки и таскает, таскает. — И они правы. Дж.Б. останавливается посреди комнаты и смотрит на меня, окоченевшую, прижавшуюся к подлокотнику скрипящего дивана. — За что тебя посадили в тюрьму? — у меня больше нет голоса. — Я сбил на машине своего отца, — он поджимает нижнюю губу. — Он месяц лежал в реанимации, а потом написал на меня заявление в полицию. Голова его опущена, болтается, как у висельника. — Мне дали всего два года колонии, — руки его мягкие, желейные. — Я умолял судью дать мне хотя бы пять лет, умолял, — тянет он, так нравится ему об этом говорить, так нравится ему чувствовать эту осевшую хрипотой в его голосе боль. — Лишь бы не видеть его. Я думал, что переехал его насмерть. Я так этого хотел, — он щелкает языком. Его слова — полет истребителя. — Поэтому я пойду на всё, чтобы выиграть деньги и уехать отсюда. И либо мы с тобой друг другу поможем, либо и от тебя останется только постель в реанимации. Я рассмеялась. Боже, как хорошо было в ту секунду смеяться. Из моей грудной клетки вырвался весь страх, выскользнул через окно. — Защитная реакция? Прости, если я напугал тебя. — Мне хочется плакать, но получается только смеяться. — Ты со мной, Лола? — Я хочу тебя обнять. Он пугается и даже отшатывается. — Уже влюбилась? — Нет, мне тебя просто жалко. Мы улыбаемся друг другу, а потом стук настенных часов разрывает эти нити связи между нами. И солнце больше не кажется таким ярким. И вдруг становится так страшно, что вдох, который я сделала секунду назад, застревает у меня в горле и выскакивает каким-то сдавленным писком. Страх перетягивает мои конечности, и тело немеет. — Нам нужно ехать, — говорит Дж.Б., смотря в коридор. — Я высажу тебя недалеко от дома, чтобы никто не знал, что мы приехали вместе. По пути обсудим карту. И ещё, — он протягивает мне ладонь. — Твой пистолет. Я осторожно отдаю ему свой рюкзак. — Лола, — усмехается Дж.Б. через некоторое время. — Он ненастоящий. Только об этом мы никому с тобой не скажем.оружие
28 марта 2020 г. в 23:28