***
— Предупреждение! — голос сотрясал холодный дождливый воздух. — То, через что вам сегодня придётся пройти, может уничтожить в вас признаки человечности. Вы больше не будете прежними. У человечества есть темная сторона. И эта сторона — вы. В ночь, когда погиб мой отец, Элоди оставалась у меня. Мы с ней ели кукурузные хлопья с молоком из больших кружек, когда мама ворвалась в мою комнату и буквально стащила меня за руку с кровати. Она вытащила меня в коридор и прижала к стене, и дрожь ее рук стала дрожью моего тела, и её красные глаза стали моими красными глазами. Мама глотала слёзы: — Папа и Филип в больнице, — и она прижала меня к своей груди, будто боялась, что я тоже исчезну. Я, конечно, исчезла, но намного позже — стоя у этого старого обветшалого дома, на стенах которого уже не осталось штукатурки, стекла окон которого были выбиты и заделаны полиэтиленовой плёнкой, не способной противостоять ветру, воющему где-то над нашими задранными вверх головами. Я бы могла сказать, что мне страшно, но это был не тот страх, от которого внутри все сжимается. Скорее, от этого страха становишься сильнее. Мое зрение вдруг стало четким, как будто на меня надели очки, а слух — резким, как будто мне увеличили громкость в наушниках. Я бы могла сказать, что мне страшно, но этот страх в какой-то момент стал самым лучшим чувством, стал спасением, стал исцелением. — Что ты будешь делать с дырой в своей голове? — спрашивала меня бабушка, расчесывая мои волосы перед большим заляпанным чьими-то отпечатками зеркалом. А когда она уходила, я трогала свою голову, опасаясь секунды, когда мои пальцы действительно провалятся в какую-то дыру. Что бы я тогда делала? Рядом со мной стоит Дилан Адамс, и я знаю, что он сжимает в кармане своей куртки, и он знает, что торчит у меня за поясом. И Дилан Адамс смотрит на меня, сощурив глаза, и я вспоминаю, как он однажды поцеловал меня на осеннем балу, а потом притворился, что ничего не было, и это разбило мне сердце, так что я рассказала всем, что он лишился девственности с диванной подушкой, и все поверили. Но он на меня никогда не обижался. Почему ты никогда не обижался, Дилан Адамс? — Это твоя вина, — шептала бабушка, и её шепот сжимал меня, как большая скользкая змея. — Он из-за тебя умер. — Если вы захотите сдаться, вам нужно кричать. Если вы хотите продолжать играть, делайте это молча. Ни слова. Ни звука. Мы окружены темнотой и высокими деревьями, на ветви которых прикрепили колокольчики, так что тихая жуткая музыка касается наших рук и оковывает запястья. Я дрожу от холода. Дилан Адамс, стоящий рядом со мной, все ещё смотрит на меня и борется с тем, чтобы что-то сказать. В этой звенящей колокольчиками тишине я слышу, как он проглатывает комок невысказанных слов. Мне было тринадцать, когда папа и Фил попали в аварию на огромном черном мотоцикле. И отец умер через два часа в реанимационной, а мой брат остался без ноги, с огромным шрамом вдоль позвоночника. Но это не единственный шрам, который он получил. Самый глубокий, самый кровоточащий шрам остался у него на сердце. На сердце двенадцатилетнего мальчика, который после операции откидывает одеяло и лишается дара речи на несколько месяцев. Мне семнадцать. За моей спиной сужается лес, несколько десятков подростков, сдерживающихся от громких возгласов, сжимают кулаки в карманах своих курток. На что они пришли посмотреть? Что они хотят здесь увидеть? Страх? Злость? Разве не полны этим их жизни, разве не достаточно им ненависти в их маленьких сердечках, тихо бьющихся в такт этой чертовой мелодии? Мне хочется плакать. Но мне семнадцать. И я не умею плакать, потому что моя бабушка забрала у меня все мои слезы, перелила их в огромную банку и поставила в свой погреб, чтобы слёзы мои гнили там, чтобы они перестали быть моими. — У вас ровно три часа, чтобы найти подсказку о следующем испытании. Подсказок семь. Кто не найдёт ни одной, выбывает из игры. Кто закричит, выбывает из игры. Кто попытается выйти из дома во время игры, выбывает из игры. Тот, кто найдёт большинство подсказок, будет иметь привилегии на следующем этапе. Тот, кто найдёт хотя бы одну, проходит дальше. Я всё думаю: как мы в это ввязались? — Вы можете позвонить в 911, если вам страшно, — говорит голос всё тише. — Но помните, они приедут, когда будет поздно. Дилан Адамс больше не смотрит на меня. — В вашем распоряжении — два этажа. В доме нет стекол, они все заделаны пленкой, поэтому вас будет хорошо слышно. Один из помощников уже находится внутри, поэтому вас будет хорошо видно. Вы можете прикасаться ко всем поверхностям, шкафам, полкам — каждая вещь в этом доме может быть вам полезной. По истечении трех часов вы услышите долгий звук, вы сразу поймете, что всё закончилось. При входе вас обыщет наш помощник, — все взгляды падают на того огромного парня, похожего на вышибалу у дверей клуба. Он в балаклаве. Я не знаю, кто он. — Ничего, кроме атрибутов, не должно быть в ваших карманах. Становитесь в очередь, дети. Заходить будете по одному, как в туалет в детском садике. Я не буду желать вам удачи. Она нужна только неудачникам. Мы сидим в стареньком серебристо-голубом пикапе, который год назад красил сам Дж.Б., и в крохотном салоне воняет дождем и кожаными сидениями, и пальцы Дж.Б. сомкнуты на руле, хотя мы уже десять минут никуда не едем. Высокие деревья столпились вокруг машины и не пропускают нас дальше. Я высовываю руку из окна, чтобы на мою ладонь упали остатки прошедшего смерча в виде холодных дождевых капель, и Дж.Б. говорит, что буря вернётся через несколько часов. Но мы оба не боялись бури. В пятиста метрах от нас горбился и кряхтел под давлением ветра старый двухэтажный дом. Мы смотрели за тем, как медленно цвет неба становится темно-синим за хороводом мокрых деревьев, и машина погружалась в эту темноту, словно уходила под воду, и мы оба медленно задыхались. — Скорее всего, мы будем передвигаться на ощупь, — несмотря на то, что в радиусе километра от нас никого нет, Дж.Б. выключает фары и говорит так тихо, что мне приходится погрузиться в вакуум его голоса, не отвлекаясь на шипение листвы. — Поэтому надо убрать все мысли из головы, надо полностью сосредоточиться на том, как устроен дом. Я ночами зубрил эту карту, — он стелет ее на мои колени. — На первом этаже справа от входной двери — большой шкаф, я уверен, что его стоит осмотреть, но не сразу, иначе будет толкучка. Прямо по коридору — кухня. Видишь, холодильника нет? — я киваю. — Они бы его нарисовали. Его куда-то унесли, придётся поискать. Куча шкафов, прямоугольный стол и ни одного стула. Не останавливайся на кухне. Дальше — ванная, первая из двух. Они могли бы кинуть что-то в бочок, но учитывая, что в ванной нет окон и никакой свет туда попадать не будет, искать там — сплошная пытка. Во второй ванной окно есть, поэтому предлагаю тебе искать там. Обрати внимание на шкафчики под самой ванной, они есть не во многих домах. На первом этаже есть ещё и гостиная с маленьким телевизором. Его пришлось бы разобрать, чтобы туда что-то поместить, поэтому они бы не заморачивались… — Не заморачивались бы? — я ловлю его взгляд. — Они раскопали семь ям на кладбище и засунули туда непонятно что, закопали, написали на памятниках наши… — В любом случае, — он явно не хотел со мной соглашаться. — Ты сразу поймёшь, что телевизор когда-то разбирали. Скорее всего, они побегут туда или в спальни. Ставлю только на эрудита Адамса, который станет думать логически, а не панически. Помни, у него ключ от всех дверей и шкафов, значит, что-то будет заперто. Пользуйся ручкой пистолета, чтобы ломать замки. — А ты? — я снова поднимаю на него взгляд, и на этот раз он не делает вид, что не замечает этого. — Я сидел в тюрьме, Лола, — фыркает он. — Я обожаю делать отмычки. У Молли фонарик, за ней будет выгодно ходить по пятам… — Но она хитрая и заведёт в какую-нибудь кладовку и закроет там, так что не увлекайся. Дж.Б. одобрительно кивает, поджав нижнюю губу. — У Томаса нож. Сначала он будет бытовой вещью, а не оружием, и если парень достаточно умён, сможет и им открывать замки, а так же распарывать ткани и все, что попадётся. В какой-то момент, попасться можешь ты. Поэтому прислушивайся. Небо медленно покрывается коркой плесени, и мы с Дж.Б. заключены в колючие проволочные кусты, и на секунду мне кажется, что мы никогда отсюда не выберемся: останемся в этой консервной банке, которую Дж.Б. почему-то называет машиной, в непроглядной тьме и жутком холоде, просачивающимся через слои эластичного бинта, в который меня замотал Дж.Б., думая, что это хоть как-то поможет нам спастись. — К тому же, дом уже пятнадцать лет стоит без жильцов, там всё может гнить и обрушиваться, и если ты не попадёшься на глаза какому-то из этой великолепной пятёрки, то можешь застрять где-нибудь на лестнице. — Мы встретимся за несколько минут до конца испытания. Будь поблизости, ладно? Я, конечно, если что вытащу тебя из дырки в лестнице, но никто, кроме нас, не должен об этом знать. — Спасибо за любезность, — давлю я улыбку, и Дж.Б. её проглатывает. — Иди первая, — говорит он, кивая в сторону леса. — Будешь идти вперед, а когда наткнешься на обвалившееся дерево, поворачивай направо, а там уже и крышу дома будет видно. Не боишься? Боюсь? А мне разве можно? — Я не доверяю тебе. — Я знаю, — его взгляд рассеивается в сумерках. — Спасибо за чай. Мы улыбнулись друг другу, и я вышла из машины, и вихрь свежего воздуха вдруг схватил меня и потащил вперед в гущу кучерявых скрипучих стволов голых деревьев. Я остановилась на секунду и обернулась, а машины уже сзади не было — только эти распускающиеся почки срастаются за моей спиной, как закрываются большие двери. И я вдруг поняла, как спокойно мне было с Дж.Б., как хорошо. И я вдруг поняла, как сейчас мне до тошноты дурно, как хочется сбежать, как хочется плакать. Я шла, наступая на мокрые листья и хрустящие ветки, которые сорвал ветер, и сырая земля хотела утащить меня, забрать, но я отрывала ноги, и кроссовки мои были в серой грязи, но мне не должно было быть страшно — я не могла себе это позволить. По плечам то и дело постукивали капли дождя, срывающиеся с зажатого неба, готового вот-вот взорваться сильным ливнем. Я повернула направо у упавшего дерева, и передо мной почти сразу открылась дорожка к дому, и голоса, шелестящие листья, обхватили меня, и я доверилась им. На нас пришли посмотреть около пятидесяти человек. Это больше не казалось обычной игрой. Хотя, наверное, никогда это обычной игрой и не было. Это было выживанием, это было насмешкой над ценностью жизни. Ненастоящий пистолет за поясом давил на мою поясницу, и мне хотелось достать его и перестрелять всех, кто столпился у маленького двухэтажного дома, слишком тяжело возвышающегося над всеми, кто над ним глумится. Дилан почти сразу увидел меня, выбирающуюся из леса. Как только он сжал меня в объятиях, позвякивая ключами, тошнота снова подступила к горлу. Я больше не могла переносить его запах — холодный, сигаретный вперемешку с резким запахом геля после бритья. У Дилана на щеке — порез, который он заклеил пластырем. — Я рад, что ты здесь, — прошептал он мне. — Прости меня за всё. — Ты прощаешься со мной перед смертью? — несмешно пошутила я, пока его руки спускались от лопаток к пояснице. Он искал пистолет. Я резко выпуталась из его цепей и взъерошила ему волосы. Я знаю, чего ты хочешь, Дилан, но действительно ли ты этого хочешь? Ему не впервой меня убивать, ему это ничего не стоит. Когда два года назад Элоди рассказала ему о моей любви, Дилан назначил мне встречу после уроков у школьного стадиона, и так и не пришел. Я прождала его полтора часа, и Молли смеялась надо мной, проезжая мимо на машине со своим личным водителем, и мне не было неприятно, просто непонятно. Дилан ведь всегда был моим другом. И чем моя любовь помешала нашей дружбе? Но уничтожать потом мне хотелось не Дилана, а Элоди, которая возомнила себя вершителем судеб. Она считала, что я заслуживаю этого. Она хотела, чтобы я этого заслуживала. — Элоди здесь? — Да, воркует то с Оливером, то с Томасом. — А почему ты не воркуешь с Молли? — я нашла её взглядом в толпе наших одноклассников, и она тоже нашла меня. Она меня давно искала. — Не отталкивай меня, Лола, я не сделал тебе ничего плохого. Точно. Ты просто заставил меня поверить, что моя любовь — никчемное чувство, которое я не должна никому показывать. — Я не отталкиваю тебя, — мой вздох звучит слишком наигранно в наступившей тишине. Мы с Диланом мотаем головами, чтобы понять, что происходит, и находим виновника почти сразу: Дж.Б., опустив голову, выходит с абсолютно другой стороны леса, и идет прямо к Коннору Шепарду, стоящему у дерева вместе с Филом. Я теряю равновесие. — Я не отталкиваю тебя, — мои слова возвращаются ко мне. — Просто теперь я не могу тебя к себе притягивать. — Почему? — он искренне мне удивляется. Его ладонь на моем локте, и почему все так стремятся меня удержать? — Что между нами изменилось? — Между нами — ничего, но вокруг всё по-другому. Да и Молли мои кости уже взглядом обгладывает. Он немного смеется, и стоит ко мне так близко, что при любых других обстоятельствах я бы хотела поцеловать его. Я так часто раньше представляла наш поцелуй, что мне казалось, будто он уже был — я чувствовала и теплоту его губ и их вкус, и дыхание Дилана. Я так часто мечтала о нем, что эта мечта так ей и осталась. Болезненная мечта, ненастоящая. Мне не сразу удалось понять, что у себя в голове я создала абсолютно другого Дилана, и может целуется он не так уж и приятно, как я себе надумала. Любила ли я до сих пор Дилана? Возможно. Но не настоящего. Не того, кто сейчас смотрел мне в глаза и пытался найти там хоть какой-то выход из ситуации, в которую мы оба попали совершенно обдуманно и специально. Я любила Дилана, с образом которого засыпала и просыпалась. Но можно ли этому образу давать имя «Дилан»? Вряд ли. Вряд ли ещё так можно. — Забудь о Молли, — понижает он голос, словно она может услышать его на расстоянии пятидесяти метров. — Она просто не любит, чтобы внимание обращали не на нее, а на кого-то другого. — И почему ты тогда до сих пор обращаешь внимание на меня? Не стыдно обижать свою возлюбленную? — Хватит, — злится он, хмуря брови. — Да, я с ней встречаюсь. Нет, это не мешает нашей с тобой дружбе. Мне становится его жалко. Но по-доброму, по-настоящему, как будто мне очень хочется его спасти, но у меня это никогда не получится. А потом Коннор Шепард исчез и появился голос, читающий нам инструкцию откуда-то из темноты леса в мегафон. Тишина стала сжиматься и растягиваться, внутри все застывало — в какой-то момент я даже не смогла нащупать пульс на своей руке. Помощник жрецов выстроил нас в линию, и я, почему-то, стояла впереди, а за мной — Элоди. Колонну замыкал Оливер, у которого из кармана джинс заметно торчала его балаклава. Мы с Дж.Б. голову сломали, пытаясь понять, как она может помочь при выполнении этого задания. «Вышибала» стал ощупывать меня с головы до пят, а когда наткнулся на пистолет за моим поясом, прошептал: — Я болею за тебя. Я никогда не слышала этот голос, но дыхание «вышибалы» пахло скиттлсом, и мне сделалось не по себе. Он обыскал каждого следующего в колонне, и никто не решился брать лишний предмет с собой, поэтому много времени обыск не занял. — Дверь открыта, малышка Ло, и будет оставаться открытой. Через двадцать секунд начнется отсчет на минуту. По её истечении, малышка Ло дёрнет за ручку и вы все зайдёте внутрь. Игра начнётся в ту же секунду, как за спиной малыша Олли закроется дверь. И помните: ни звука. Резко, как по команде, пятьдесят человек стали отсчитывать двадцать секунд. Мучительно медленно, изматывающе долго. Голоса то делались тише, то гремели, как ветер над кронами деревьев, и каждой клеточкой тела я чувствовала предзнаменование чего-то, только не могла понять — плохого или хорошего, в животе что-то тянуло, и все мои органы перетянуло тугим канатом — я не могла дышать. И это было только второе испытание. Начался отсчет на минуту. За эту минуту в каждой нашей клетке произойдёт шесть миллионов химических реакций, а Вселенная расширится на четыре с половиной тысячи километров. А мы так и останемся здесь стоять. В течении этой минуты в мире на свет родятся 250 человек, 113 из них — в бедности. И кто знает, может через 17 лет 7 человек из этих 250 будут стоять на нашем месте и думать о том, куда привела их жизнь. Должно ли быть так? И если бы пять лет назад мой отец остался жив, я бы никогда не стала задаваться подобными вопросами. Но я была виновата в его смерти. И я виновата во всем, что происходит в течении этой минуты. Плесень нарисовала на стенах гримасы, и я захожу первой, поэтому первой их пугаюсь. — Если тебе страшно, — говорила бабушка. — Закрой уши. Страхи могут нашептать тебе всякого, что потом будешь перед сном слышать. А глаза забудут. Глаза забудут. Когда мы все поместились в коридоре, а дверь за спиной Оливера закрылась, мы стали лишь черными пятнами в сером пространстве. Мы были отрезаны от всего остального мира, нам осталось лишь раствориться в этой непроглядной тьме, стать тем, чем мы ещё никогда не были. На секунду мне показалось, что я больше никогда не увижу света, и впереди теперь темнота. Темнота.***
— Готова, мышка? — Молли склонилась над моим ухом, а потом с грохотом поставила на стол, за которым я обедала, свой красный поднос, и коробочка сока на нем дрогнула, подскочила консервированная кукуруза и смешалась с горошком. — Как себя чувствуешь? — Пока ты не пришла, я чувствовала себя просто прелестно. Она улыбнулась и села рядом. — Все мы знаем, что тебе досталось, — у Молли красные пряди волос, как перья. — Поэтому пока можешь нападать. Я догадываюсь, что она от меня хочет, а Молли догадывается, что она от меня этого всё равно не получит. Но лучше ведь попробовать, чем совсем сдаться, верно? — Я тебя не боюсь, — она кусает котлету. С таким же энтузиазмом она могла бы откусить мне голову. — Да и на игру мне плевать. Я хочу поговорить о Дилане. Ещё бы. — Я не дурочка, Лола, я прекрасно знаю, какие у тебя чувства к Дилану. Об этом вся школа знает, — ее помада смазана на тонких губах. — И все помнят осенний бал. Ты пришла, — она дергает воротник своей кожаной куртки. — Вся такая «плохая девочка» с фиолетовой помадой, укладкой…вся такая, — она откидывает волосы назад. — «Заметьте меня». Ты действительно ожидала, что это впечатлит Дилана? Твои эти ботинки огромные, как у байкера. У тебя хоть есть байк? Школа гудела за её спиной, и солнечные лучи из огромных окон падали на скользкий пол, который полгода назад я отбивала подошвой старых ботинок, танцуя с парнем своей мечты. Молли всё продолжает говорить, пытается слепить из меня хоть что-то, словно я глина под её пальцами, словно тёплый пластилин. Тогда, на осеннем балу, случилось много разных вещей. Но, прежде всего, случился поцелуй, о котором Дилан не раз пожалеет, который не раз мне приснится. — Даже не думай, что он поможет тебе в игре, — её тусклый голос в моей взрывающейся от шума голове. Как же тебя заткнуть? Как же сделать так, чтобы ты замолчала навсегда? — Не мечтай, потому что он со мной. — Заткнись, — это единственное, что я могу сейчас сделать, кроме как воткнуть вилку в её глаз. — Хватит, Молли, я всё прекрасно поняла. Забирай его. Она правда заткнулась, совершенно не ожидая, что я не стану вступать с ней в спор и кричать на весь кафетерий, чтобы все оборачивались. Ей так это нравилось. И солнце блестело в её пёстрых локонах, и губы её приоткрылись в глухом шёпоте: — Если ты ещё раз к нему подойдёшь, я твоим же пистолетом вышибу тебе мозги. Мы пожали с ней друг другу руки. Сделка состоялась. Только вот Молли не спросила меня о моих условиях, а ведь они были совсем не в её пользу.***
Тараканы разбежались по своим углам. Мне казалось, что легче будет закрыть глаза, чем смотреть в эту черную бездну дома. Я стала судорожно вспоминать карту, и, чувствуя запах Дж.Б., который в машине вылил на себя пол флакона почти выдохшихся духов, чтобы я могла его найти, стала искать путь к лестнице. Шкаф справа без ручек, впереди — кухня, но мне нужна лестница. Я делаю несколько шагов, выставив руки вперед, и вдруг с ужасом понимаю, что запах становится все реже. В бабушкином доме было много тараканов, потому что она обожала тащить хлам с помоек и гаражных распродаж. Ей даже не нужны были эти вещи, но она продолжала повторять, что нет ничего лучше воспоминаний, которые эти вещи хранят. Мы с ней подолгу рассматривали чужие фотоальбомы под постоянно гаснущей лампой, и жизнь незнакомых нам людей казалась такой яркой, такой чудесно красочной, что бабушка, бывало, подолгу плакала, и слёзы её впитывались в их лица, оставались на их воспоминаниях и становились бабушкиными. Она обожала забирать себе всё чужое. Поэтому она забрала себе и меня. Так вот она не травила этих тараканов, а просто била тапками, когда их видела, даже не боялась, просто стучала. Ночами я слышала эти стуки по стенам. Это не заканчивалось. Но заканчивалась я. Тараканы ходили по моей кровати, и я укрывалась одеялом с головой, чтобы они не заползли внутрь, чтобы они не пробрались в мою голову через мой нос и уши, через мой рот, чтобы они не выели мне глаза. Тараканы были везде: в моей тарелке с хлопьями, на бочке́ унитаза, на телевизоре и даже на иконах, перед которыми бабушка молилась перед сном. И я никогда не знала, где можно найти этих тараканов. Правда была в том, что они были настолько везде, что в какой-то момент я даже перестала их замечать. Я споткнулась о первую ступеньку лестницы, и тишина была вокруг такая липкая, что мне стало тяжело, я будто была в её слоях, я будто тащила эту тяжесть с собой наверх. Чтобы не поддаться панике, я начала отсчитывать десять тысяч восемьсот секунд. Осталось десять тысяч четыреста сорок. Звуки вокруг действительно меня пугали, и когда я слышала какие-то хлопки, то машинально пригибалась, ложилась на эти ступеньки ничком, словно меня не существует, глубоко вдыхала и ползла дальше. Я никак не могла понять, почему никто не забирается со мной наверх. Лестница скрипела, сердце моё пыталось выбить мои ребра от адреналина, смешанного со страхом в адскую смесь, поэтому дышать мне было совсем тяжело, но я добралась до второго этажа и поднялась. Где расположена ванная комната? Где в таких старых домах чертовы туалеты? Бабушка жила в пригороде, маленьком городке, куда обычно заезжаешь по ошибке, потому что на карту пролил кофе и не знаешь, куда ехать дальше. Там родился отец и всей душой ненавидел свой дом. Такие дома были популярны в сороковых, планировка у всех была одинаковая, потому что когда-то она считалась эталоном. Весь этот городок состоял из одинаковых домов с острой крышей, из узких лестниц, двух ванных комнат и трех спален. И ванная обязательно в конце коридора. В ней обязательно есть окно. Я вдыхаю запах плесени, и он становится моим любимым запахом.***
— Обожаю танцевать, — Фил стучал костылями по скользкому полу. — Обожаю диско! Мы с ним смеялись в пустом коридоре школы, и на нём отлично сидел костюм отца, а на мне — его байкерская куртка. Мы были похожи на двух близнецов, которые совсем не хотят быть близнецами. Даже если в нас было мало чего схожего, мама постоянно нас путала. Мы обижались: — Я разве похож на девчонку? — ныл Фил. — А я похожа на идиота? — смеялась я. Мы постоянно с ним смеялись, потому что иначе не получалось. Смеяться нас научил отец: щекотал, рассказывал шутки, корчил гримасы, и хохот разносился по дому, как шумит вода в кране, как кричит телевизор. Мама тоже улыбалась, но сдержаннее, хитрее. Она влюбилась в отца в тот самый момент, как он смог её рассмешить и боялась, что разлюбит его по этой же причине. Но мы с Филом не могли не смеяться, особенно когда стало слишком больно — нам приходилось. Мы выдавливали из себя шутки, издёвки друг над другом после смерти отца, иначе бы не справились. Мы шутили над тем, что у Фила теперь одна нога, мы шутили над тем, какие у меня вечно красные от слёз глаза. Мы сидели и смеялись — нам никто не мог помешать. Чтобы не плакать. Чтобы не умереть. И вот когда мы вошли в кафетерий, к стенам которого подвинули столы и стулья, а под потолок повесили диско-шар, смех наш потух в песне Дженис Джоплин, и на Фила сразу набросились его друзья, а я в своей «необычной» одежде встала у столика с закусками рядом с нашей учительницей по математике, которая всё никак не могла запихнуть меня в региональную олимпиаду, прекрасно зная, как я эту математику ненавижу. — Отлично выглядишь, Лола! — она задела меня локтем и продолжила покачиваться под знаменитую песню, и её серебристая кофточка в пайетках сверкала ярче, чем тот диско-шар. — Вы тоже, мисс Пит! Я думала, меня не пустят сюда в джинсах. — Я думала, меня не пустят сюда в таком возрасте, — пошутила она. Ей было всего сорок. Она действительно думала, что её жизнь навсегда закончена. — Я бы хотела испортить твой вечер разговором об Олимпиаде, — я подавилась оливкой. — Но к нам идёт Дилан Адамс, твой герой, поэтому… — Мисс Пит… — Дилан правда шёл к нам и смотрел прямо на меня, от чего мне стало совсем плохо. — Ты даже не представляешь, каких высот ты можешь достигнуть, если хотя бы раз поучаствуешь! Если дойдёшь до страны, тебе будут открыты все престижные университеты, — и глаза её, подведенные синей тушью, тоже очень ярко блестели. — Ты чудесно выглядишь, не переживай, — она, наверное, заметила, что я собираюсь упасть в обморок. — Лола, ты невероятный ребенок, не смей в этом сомневаться. Она очень меня любила. То ли потому, что я действительно была невероятной, то ли из-за того, что у меня умер отец, и многие учителя стали к нам с Филом относиться снисходительней. Но мысли о мисс Пит и олимпиаде по математике вылетели из моей головы в тот же момент, как Дилан Адамс, намазавший волосы гелем, надевший байкерскую куртку, почти такую же, как у меня, подошёл ко мне. — Ты похож на преступника, — шучу я, держа шпажку от оливки. Я тыкаю в него ей, и он делает вид, что истекает кровью. — Я как знал, что ты не в платье придёшь, а изобразишь что-нибудь…этакое, — он не может сдержать улыбку. Мы были с ним друзьями на протяжении долгого времени, и когда я вернулась в город от бабушки после смерти отца, он был первым человеком, меня навестившим. Я всё ещё помню его велосипед, валяющийся у нас во дворе, и запах его джинсовой куртки с мехом внутри, за воротник которой я держалась, боясь, что мне когда-то придётся отпустить этого человека. — Потанцуем? — он протянул мне ладонь, и я схватилась за неё мокрыми пальцами от чертовых оливок. Они включили Перл Джем, так что это был не медленный танец, но это был танец с человеком, которого я до беспамятства любила и который уже об этом знал, потому что полгода назад Элоди ему всё рассказала, а он игнорировал меня всё лето. В сентябре, правда, сделал вид, что ничего такого не было и ластился, заставлял меня смеяться, приносил мне ланчи в школу, но никогда не подпускал под свои рёбра, иначе бы я украла его сердце, иначе я спрятала бы его рядом со своим сердцем. Дилан знал, что я его люблю, но это никак не мешало мне продолжать это делать. И мы танцевали с сумасшедшей скоростью в этих чёрных огромных куртках, как Сид и Нэнси, держась за руки. А потом он резко притянул меня к себе и поцеловал. И мне тогда захотелось плакать. Впервые после смерти отца. Но мы ни разу с ним об этом не говорили. Думаю, Молли очень боялась, что мы когда-нибудь об этом с ним вспомним (хотя я и не забывала). А если Молли боялась моих воспоминаний, то она боялась и меня. Сделка прошла успешно. Я выигрывала в любом случае.***
Я иду по коридору, касаясь руками стен, и судорожно вздрагиваю, когда дождь начинает колотить по пленке на окнах, по тонким, дрожащим стенам. Всё такое одинаковое. Всё вокруг — одна большая тень моего страха. С окна в конце коридора ветер безжалостно срывал плёнку; скоро он доберётся и до меня. Дверная ручка послушно мне поддалась, и я оказалась в ванной, серый сумеречный свет в которую лился через круглое окошко под потолком, и я хваталась за этот свет, как за веревку, по которой я могла забраться наверх и исчезнуть в кронах деревьев. Могла ли? Они вытащили из дома все вещи, так что полки и шкафчики у зеркала были пусты. Я легла на пол, и от холода кафеля моё тело покрылось мурашками. Одной рукой я держала ненастоящий пистолет, заряженный резиновыми пулями, которые мне отдал Дж.Б. (настоящие он у меня забрал), а другую руку я просунула под пространство под ванной. Живот скрутило, а к горлу подступила тошнота, когда мои пальцы коснулись паутины и огромного слоя пыли. Я сдержала порыв рвоты и стала вытирать руку о папину толстовку, даже не опасаясь того, что по моему телу забегают пауки, потому что привыкла к тараканам. Я сняла с бочка унитаза крышку и заглянула внутрь. На вечеринках сюда обычно засовывают пакетики с травой и таблетками, но сейчас — пусто. Но что-то не давало мне покоя, что-то здесь было не так. Это чувство напало на меня, стало дышать мне в затылок, лежало со мной на полу, поднималось со мной с пола. Я прижалась спиной к двери. Разве в обычных ванных висят картины? Если бы меня спросили, как сильно я ненавидела Дилана Адамса после осеннего бала, я бы сказала, что мне абсолютно всё равно. Но каждый ученик старшей школы знал, что Дилан Адамс вместо девчонки из соседнего городка, в который он ездил на каникулы летом, трахнул диванную подушку, на которой та лежала. Конечно же, это была неправда. Конечно же, это была ненависть, которую я хотела вытащить из себя и бросить ею в Дилана. У меня получилось. Над ним до сих пор издевались: на Новый год ему подарили кучу подушек, а на его день рождения в конце февраля даже подушку с лицом той самой девчонки. Я, правда, понятия не имею, как они вообще её нашли, но слух, который я распустила, коснулся и её, и Молли, которая начала встречаться с Диланом в середине февраля. А он всё равно на меня не обижался, он всё равно обнимал меня в коридорах, позволял мне поправлять ему волосы и улыбался, улыбался, как всегда, как обычно. И тем, что я совсем не понимала его поступков, мучил меня. Такая была у него тактика. Он просто меня уничтожал своей неприступностью, свой серостью, своим оглушительным молчанием. Но в какой-то момент Дилан Адамс мог меня уничтожить. Особенно в тот, когда ворвался ко мне в ванную. Я, ни секунды не мешкая, направила на него дуло пистолета и покачала головой: «здесь ничего нет». Даже его мастер-ключ никому бы не помог. Дилан приблизился ко мне в абсолютной темноте и резко, как рвут бумагу на части, как зажигается свет, как отрываются шасси самолета от земли, прошептал: — Я помогу тебе. А дуло пистолета упиралось в его грудь, и Дилан Адамс не знал, что оно ненастоящее, что пули там тоже особые, поэтому пятился назад, пока не переступил через порог ванной. Я снова начала отрицательно вертеть головой, мол, уходи, я не подпущу тебя к моей находке, которую я еще не нашла. — Встань же ты на мою сторону! — шипит он, а я захлопываю дверь и закрываю её на щеколду. Он стучит по ней кулаком, а мне кажется, будто это он по моему сердцу стучит, по голове моей. Я прижимаю пистолет к груди. Я никак не могу дать объяснение тому, что происходит. Я возвращаюсь к заданию сразу, как Дилан стучит в последний раз. На всех четырех стенах висит по две картины в рамке, нарисованные ребенком. Одним ребёнком в одном стиле: странные фигурки с большими глазами, нарисованные разноцветными плохо заточенными карандашами. Я снимаю первую картинку со стены, но сзади нее — ничего, и я бросаю ее в ванну. Двигаюсь дальше, ползаю, как какое-то животное, пугаюсь грома, пытаюсь дышать спокойно, иначе меня захлестнёт паника. Я хватаюсь за третью картинку, и как только отцепляю рамку от стены, на пол падает маленькая икона с изображением распятого Иисуса. Осталось два с половиной часа. Такие иконки бабушка носила с собой и подкладывала мне под подушку, чтобы мне лучше спалось, только это меня не спасало. Я не могу разглядеть икону в этой тьме, но быстро прячу ее в карман и прислоняюсь ухом к двери, пытаюсь вслушаться, что происходит вне моего маленького бункера. Ветер бросает капли дождя, и они встречают на своем пути пленку, которая вот-вот сорвётся с окна. Я осторожно отодвигаю щеколду в жуткой тишине дома и рывком открываю дверь, только вот меня встречает не пустой темный коридор, а толпа подростков. И я такая глупая. Я такая глупая, что хочу поднести дуло пистолета к свой голове и нажать на спусковой крючок, но он ненастоящий, и в какой-то момент мне тоже начинает казаться, что я ненастоящая. Молли валит меня на пол, светит фонариком прямо в мое лицо и шипит: — Попалась, которая кусалась. Я не сразу поняла, что ударилась головой о холодный старый кафель, настолько старый, что этим ударом я разбила его, и осколки больно впивались в мою голую шею, пока Молли давила рукой на мои ключицы, сидя на моих бедрах. — Обыщите, — командует она, и мозолистые ладони Томаса ощупывают все мое тело, как будто он пытается найти что-то под моей кожей. Я бы хотела стать тараканом, до которого мерзко дотрагиваться, на которого страшно смотреть. Но тогда меня было бы легко раздавить. А сейчас? Сейчас что? Сейчас страх — лучший помощник. Я рывком скидываю Молли с себя, хватаю осколок плитки и втыкаю его в ладонь Томаса, от чего вывожу его из игры на несколько секунд, но меня хватают другие руки. Я как маленький ребенок в материнских объятиях, но мне совсем беспокойно, несмотря на то, что я люблю эти объятия. Дилан приставляет нож Томаса к моему горлу, и я изо всех сил пытаюсь сдержать нервный смех, поэтому из глаз начинают литься слезы. — Прости меня, — шепчет он бесконечно. И мне даже становится интересно, смогу ли я его когда-нибудь за всё на свете простить. Элоди, до этого стоявшая в стороне, с перекошенным от страха лицом, шарит своими маленькими ручками по моим карманам, а мой пистолет оказывается в руках Молли. И комната, кажется, переворачивается, и свет от фонарика оживляет наши тени. Я не думаю о смерти, я не чувствую её. Разве эти люди способны на убийство? Способны ли, если до этого я раз за разом била их, уничтожала своими слухами, которые придумывала за десять секунд перед сном, которые расползались, как жуки, по всей школе, выходили за её пределы, забирались к ним в постель, завтракали с ними и принимали душ? Способны ли, если их ненависть была настолько безгранична, что заставляла их бояться самих себя? Способны, но не сейчас. Элоди находит икону. — Успела помолиться? — скалится Молли. И если бы они были умнее и хитрее, они были бы способны меня убить. Но не сейчас. Икону Элоди засовывает обратно в мой карман. — У нее ничего нет, — шепчет она, смотря прямо в мои глаза. У меня перехватывает дыхание. У Элоди разбита губа, и глаза у неё такие большие, просто огромные в этом чёрно-белом пространстве, и если бы я могла, я бы сказала ей, как сильно сожалею обо всём, что случилось, но послушала бы она меня? Конечно, нет. Потому что даже у извинений и прощений есть срок годности. И у нас с Элоди он давно истёк. — Пойдёшь с нами, — скомандовала Молли. Дилан ударил своими коленями по обратной стороне моих, так что ноги мои дрогнули и согнулись, но я не издала ни звука. Это ведь было против правил. Парень всё ещё держал нож у моего горла, и это единственное место, помимо бёдер, которое не перебинтовал эластичным бинтом Дж.Б. И только в эту секунду я вспоминаю о нём, пытаюсь схватиться за запах, пытаюсь, как слепой котёнок, найти его в темноте, но не чувствую его. И всё моё тело напрягается, как струнка, чтобы паника могла отскочить от меня, как резиновый мяч, но я просто не учла того, что паника появляется внутри. Она дала о себе знать, когда мы миновали лестничный пролёт. Я поняла, что они хотят сделать, когда мы приблизились к двери: они хотели заставить меня кричать, а чтобы это произошло, им нужно было сделать мне больно. Они силой уложили меня на пол, как бы я не сопротивлялась, их было четверо, и у них был мой ненастоящий пистолет и настоящий нож. Молли села на мои ноги, а Элоди и Дилан держали мои руки, раскинутые в стороны. Я билась, как мотылёк, заточённый в банку. Я извивалась, как огромная змея. И в тот момент страх перестал помогать мне, он встал на сторону этих четырёх подростков. И всё, о чём я могла думать в тот момент, так о Дж.Б. Где он? Как он мог меня бросить? Меня привели на распятие прямо к входной двери. И если я закричу, это услышат все. Но оставалось ещё два часа, и вся моя одежда была мокрой от пота, и меня не спас бы эластичный бинт, в несколько слоев которого я была замотана. Я прикусываю нижнюю губу, когда Молли задирает рукава моей толстовки, когда Элоди снимает эластичный бинт. Только не кричать. Я делаю глубокий вдох и пытаюсь полностью расслабиться, чтобы не было так больно, когда Молли делает первый порез на моей руке. И мое тело не подчиняется мне, но подчиняется сознание, именно поэтому я молчу, даже если текут слезы, даже если я чувствую, как выступает кровь. Древние спартанцы учили своих детей не бояться боли: нужно было лечь ничком и повторять «я камень». Камню не больно. Камень ничего не чувствует. Я плачу. Я так горько, но беззвучно плачу. Бабушка могла бы мной гордиться. Молли давит на мои порезы, и я дышу, как паровоз. Я глубоко дышу, но мне больно. И каждая клеточка моего тела пытается доказать, что мне больно, пытается спасти меня, дать сигнал моему мозгу. Я блокирую свой мозг. Я не даю своему сознанию разорваться на части от этой боли. Я камень. У камня не должно быть сознания. У камня нет нервных окончаний. Я закрываю глаза, чтобы не видеть, как плачет Элоди и с какой ненавистью Молли кромсает все мое тело. И если я не умру от болевого шока, то точно от потери крови. Я запрещаю своему мозгу чувствовать боль. Но с каждой секундой это становится невыносимее, и мой рот наполняется кровью, потому что я прокусываю губы, я кусаю язык. И в моей голове тысячи вопросов, кроме одного: «это того стоит?». Я не могу об этом думать. Мне кажется, что я отключаюсь в ту же секунду, как над домом начинает звучать сирена. Я отключаюсь в тот же момент, как открывается дверь. И не понимаю, закончилось ли всё? Я не понимаю, но мне больше не больно, и тело ещё дрожит, тело отдает последние импульсы, сообщает, что оно ещё живо. Но зачем мне живое тело, если мое сознание отключается? Последнее, что я вижу перед собой — глаза Дж.Б. Его лицо спрятано под балаклавой, но я вижу его глаза и отключаюсь, вдыхая свежий воздух и запах его духов. Но мне больше не больно. Мне вообще никогда больше не будет больно, потому что в этот самый последний момент, когда я могла ещё считать оставшееся время, три тысячи шестьсот секунд, я закрываю глаза и перестаю бороться за свою жизнь.