***
Мы с Элоди собирали четырехлистники. Коннор Шепард над нами смеялся и поджигал одуванчики, обжигал свои пальцы, скакал по скользким камням, один раз даже чуть не упал в ледяную воду, но я успела его удержать, и тонкие пальцы Коннора схватились за мою куртку, и мы остались стоять в обнимку, а Элоди прокричала: «Нашла! Четырехлистный клевер!» Охотились за удачей, забывали о самом главном — если за ней бежать, она никогда не случится. И продолжали бежать. Так быстро бежали, что порой становилось страшно. Вот уже закончили среднюю школу, вот впереди первые летние каникулы старших классов. Вот Элоди больше не моя подруга, а Коннор Шепард — больше не ее парень. Вот я. Вот она. Вот он. В моей комнате стены обклеены засушенными четырехлистниками, которые Элоди принесла мне в тот день, когда сказала, что больше не хочет быть моей подругой. «Так случается», говорила мама, заплетая мои волосы, «я уверена, она совсем не это имела в виду». Но Элоди тогда произнесла: «Я не хочу тебя больше знать». И у этой фразы только одно значение. Мы заходим в монастырь одновременно с Элоди, даже не взглянув друг на друга. Она появилась у огромных деревянных ворот через минуту после нашего с Томасом приятного разговора. Штанины ее джинс и рукава куртки были испачканы в грязи, волосы выбились из пучка и торчали в разные стороны, словно Элоди ударило током. Она не сказала ни слова ни мне, ни Томасу, прошла мимо и дернула за ручку. С первого раза железная дверь ей не повиновалась, но когда мы дернули одновременно, то та, казалось, собираясь на нас упасть, задрожала и заскрипела. Мы шагнули в темноту, практически касаясь руками. «Элоди», звала ее я, пока она пыталась завести свою машину у моего дома, «давай поговорим!» Мы так никогда и не поговорили по-настоящему. Зато поговорили громко и коротко, оскорбляя, ругаясь, крича и плача. Поговорили, когда пришло время прощаться. Хотя надо было разговаривать, когда было время прощать. Но осознание никогда не приходит сразу. Мы с Элоди говорили эхом. — Мой фонарик утонул, — начала она. И я включила свой. — Как ты добежала тогда? — Не знаю, правда, не знаю, — и мне не казалось это ложью. — Просто адреналин в висках застучал, — она много жестикулировала, когда разговаривала. Дедушка Элоди был итальянцем. — Как побежала, так и не могла остановиться. Увидела фонарик Томаса впереди, а потом твой. Вот и добежала. Грохот дверей заставил нас взвизгнуть и подскочить на месте. Свет фонарика задрожал и запрыгал по стенам, изрисованным граффити поверх фресок, и бетонному полу, заляпанному то ли кровью, то ли краской, все равно жутко, и остановился на лице Дж.Б., тут же положившего ладони на свои красные щеки. По его лбу со вздувающимися венами бежал пот до подбородка, и Дж.Б., тяжело дыша, проглатывал эти капли вместе со слезами: — Дилан, — только и выдохнул он, и почему-то сразу все ринулись обратно на улицу. Опять темнота, опять сбитое дыхание, сжатая грудная клетка, как под прессом, из которого никак не выбраться. Это никогда не закончится. Ночь будет бесконечной. Стоны Дилана становились громче по мере того, как мы к нему приближались. Плач Молли, словно молоток, стучащий по вискам. Элоди, схватившая меня за больное запястье. Спина Дж.Б., мелькающая в танцующем свете фонарика. Голос Томаса, взрывающийся где-то в темноте ругательствами. Все это, каждая деталь, — я. — Он попал в капкан, — кинул Дж.Б., и рев Дилана, бешеный, отчаянный, невероятно тяжелый, как груз, который я ещё долго буду тащить за собой, перебил все звуки мира. Мы остались с этим криком наедине. — Это лисий капкан, — Томас упал рядом с Диланом, бьющимся от боли в жуткой агонии, на колени. — Ничего страшного. — Откуда ты знаешь? — Молли кинулась к нему, схватила Горвица за куртку и затрясла, словно это была его вина, что Дилан, ее парень, прямо сейчас кричал громче сигнальной сирены, словно хотел, чтобы весь мир слышал его боль. У него получалось. — Охотился с отцом в детстве, — Томас светил на ногу Дилана, и я никак не могла отвести взгляд от его лодыжки, пережатой железными прутьями, разрезавшими его джинсы и кожу. Кровь, не останавливаясь, затекала в порванный ботинок; некогда белые носки стали красными, и сухой участок земли, маленькая лужайка, покрытая помятыми клеверами, впитывала эту кровь так жадно, что в какой-то момент мне показалось, что эта земля готова принять всего Дилана. — Надо разжать, но не хватай руками, — Томас смотрел снизу вверх на Дж.Б., растерянно глядящего на извивающегося, как змея, Дилана. — Держите его, чтобы он не дергался. Мы с Элоди, пока Молли, размазывая слезы и сопли по своему красивому лицу, качалась из стороны в сторону, легли на Дилана, и я держала его голову, и я целовала его щеки, я гладила его по волосам, я успокаивала его стоны, забирала их себе, и тоже начала плакать. Я научилась плакать. Мне становилось легче. Я держала лицо Дилана в своих ладонях, вытирала его слезы, смешивала наши слезы, шептала ему, прижимала к себе, пока Дж.Б. и Томас ногами налегали на две стороны капкана, а Элоди, маленькая, тоненькая Элоди лежала на животе Дилана, пытаясь сдержать его тремор. Со страшным лязганьем отлетел в сторону раскрытый капкан, и все вокруг затихло. — Нужно остановить кровь, — подал голос Дж.Б. И вдруг наши взгляды пересеклись. Я, даже не задумываясь, скинула с себя куртку, в которой мне и так было ужасно жарко, и стала разматывать бинты на своих руках. Шрамы мои, еще вспухшие, приковали взгляды Элоди и Томаса. И даже Молли, начавшая дышать спокойно, смотрела то на мои изрезанные руки, то мне в глаза, и впервые я почувствовала, как вина от самых корней ее пестрых красных волос до кончиков ее дрожащих пальцев парализует ее. Она молчит, пока мы с Дж.Б. делаем жгуты и перевязываем ногу Дилана, которого в это время Томас уже приводит в чувства, плюя на него водой из бутылки Дж.Б. Вряд ли Дилан когда-нибудь поймет, что мы с Дж.Б. для него сделали, но это уже не имеет значение. Дилана Томас тащил на своей спине до самого монастыря. Там, в свете фонариков, он уложил его на одну из длинных скамей, накрыл своей курткой и тихо сел рядом, спрятав лицо в большие ладони, пока мы с девочками поджигали все подсвечники и лампадки, и монастырь озарялся светом. В выцветших фресках пытались найти подсказки, как быть дальше. Маленький Иисус смотрел на нас сверху с жалостью. Обессиленные ночью, заляпанные кровью, сидели на разных скамейках, смотрели на алтарь под тихое сопение Дилана Адамса. Когда большие часы над входом пробили двенадцать, мы даже не шелохнулись: не было сил. Так и сидели некоторое время, не издавая звуков, только громко дышали, переводили дух. Пыль, заполняющая легкие, оседала в них вместе с неизвестно откуда появляющейся тревогой. Трещал огонь десятков свечек, и в полутьме мы начали искать взгляды друг друга. — Что нам делать? — шепнула Молли, обернувшись к нам с первого ряда. — Молиться, — вздохнул Дж.Б., кутаясь в свою пуховую куртку. И мы снова замолчали. Клонило в сон, желудок болел от голода и изредка из разных частей огромного монастыря слышались короткие вздохи и долгие выдохи, заполняющие пустое, давно заброшенное, холодное пространство, когда-то дающее людям надежду. Нас снова бросили выживать. И снова не сказали, как. Свет фонарика Дж.Б. заскользил по деревянным балкам под высоким, казалось, бесконечным, потолком, вернулся вниз, прошёлся по пыльным иконам, вдавленным в каменные стены, по фрескам, по воску, стекающему с лампад, и наткнулся вдруг на исповедальню. Мы переглянулись. Мне достался взгляд Томаса Горвица. — Кто без греха, киньте в меня камень, — произнёс Дж.Б. и направился прямо к деревянной будке. — Хочешь поиграть в пастора? — хмыкнула Элоди. — Только если ты будешь играть мою грешницу. Элоди от возмущения стала ловить ртом воздух. — Так и что? — он обернулся к нам, стоя у трибуны. — Кто-нибудь хочет высказаться? Мне хотелось. Мне безумно хотелось остаться с ним наедине, спросить об этой неделе, спросить о нем, рассказать о себе. Мне хотелось, чтобы он понял, как мне его не хватало, услышать в его голосе знакомую, приободряющую ухмылку. Но я не могла себя выдать. И дело было не в других участниках, а в самом Дж.Б. Если я покажу ему свою слабость, я проиграю все, что у меня еще есть. Не страшно быть слабой при незнакомцах, страшнее при тех, которые о тебе много чего знают. Дж.Б. меня об этом уже предупреждал. Поэтому я молчала, и Дж.Б., перехвативший мой взгляд, слабо мне улыбнулся. — Тогда я выберу сам, — он по-актерски стал тереть свой подбородок, потом вытянул вперед руку и громко начал считать. — Пять негритят судейство учинили, — он указывал пальцем на всех присутствующих. — Пошел ты нахрен! — выругался Томас. — Засудили одного, осталось их четыре, — и указал Дж.Б. на Элоди. — Четыре негритенка пошли купаться в море. Один попался на приманку, их осталось трое. Палец указывал на Дилана, проснувшегося из-за возмущений Томаса, сидевшего рядом. — Трое негритят в зверинце оказались. Одного схватил медведь, — Дж.Б. подмигнул мне, и я вышла из его игры. — И вдвоем остались. Он обернулся к Томасу и Молли. — Двое негритят легли на солнцепеке. Один сгорел, — и это была Молли. — И вот один, несчастный, одинокий… — Я не буду сидеть с тобой в этой будке, — Томас вскочил на ноги и встал между рядами. — Неужели ты обиделся из-за моей считалочки? — Дж.Б. надул губы и сложил руки на груди. — Бедный малыш Томми. Тебя дразнили в детстве из-за цвета кожи? — Закрой рот, Бибер, — голос Томаса Горвица становился громче. Эхо его звучало еще более жутко, чем он сам. — Мне не о чем с тобой разговаривать. — К сожалению, негритенок, придё… Дж.Б. не успел договорить, потому что в него в ту же секунду прилетел фонарик Томаса. Выведя Дж.Б. из равновесия, Горвиц набросился на него с кулаками. Дж.Б. было больно, точно было, потому что он был дезориентирован, он не был готов к тому, что тихоня Томас набросится на него, повалит его на дырявый пыльный линолеум, сядет на него, начнёт бить его по лицу с таким остервенением, что кровь оставит следы на стенах исповедальни. Дж.Б. не был к этому готов. Но когда мы с Молли и Элоди оттаскивали от него пловца, то услышали тихий смех. Дж.Б. смеялся, захлебываясь кровью. Он сплюнул ее на пол, перевернувшись на живот, а потом, пошатываясь, поднялся и улыбнулся мне красными зубами. — Нам надо разговаривать не потому, что я этого хочу, а потому что так приказали гребанные жрецы, — он поднял с пола фонарик, который в него несколько минут назад бросил Томас, и указал на стену исповедальной будки. — «Джастин Бибер и Томас Горвиц, Элоди Аллисон и Лола Бретт, Молли Уайт и Дилан Адамс». — Мы должны исповедаться друг перед другом? — Молли подошла ближе и дотронулась до вырезанной на дереве надписи. — Но… — Последний негритенок поглядел устало, — Дж.Б. вытирал с лица кровь рукавом толстовки. — Он пошел повесился, и никого не стало. Мы снова замолчали. Все произошедшее за последний час схватило и сжало нас изо всех сил, никак не отпускало, саднило, болело, щипало. Дж.Б. открыл одну из двух дверей исповедальни и зашел внутрь. На одну секунду мне показалось, что это дверь в другой мир, которая перенесет нас далеко-далеко отсюда. В мир, где больше не будет крови и боли. Бабушка всегда говорила, что я попаду в ад. «Такие, как ты, девочка, будут мучиться в агонии вечность». Но она никогда не называла причину. Мы смотрим на дверцу исповедальни, которую должен открыть Томас Горвиц, а он смотрит на нас, хлопая большими глазами, хочет, чтобы мы его отговорили, остановили, чтобы мы его увели отсюда. У Томаса Горвица была клаустрофобия. И жрецы об этом знали. Он так трясся, что не мог сказать ни слова, хотя пытался. — Мы только время теряем, — шикнула Молли, подталкивая пловца к исповедальной будке. — Иди! И он пошел, бросив на меня взгляд. Умоляющий, свинцовый. Но я предупреждала, что Томасу Горвицу не нужны враги, а он меня не послушал. Мы с девочками стали обследовать монастырь, погрузившийся в абсолютную тишину; только завывающий под потолком ветер, замораживающий стены, то и дело гасящий свечи в подсвечниках, давал нам понять, что мы здесь не одни. Однако нам только хотелось думать, что мы были не одни. Шестеро подростков, оставленные в глуши, в заброшенном старом монастыре, закутанном в белую липкую паутину, затонувшем в вязких болотах, вокруг которых растут четырехлистники. Мы были одни. Нам об этом не хотелось думать. — Я так понимаю, спать мы будем на полу или на этих лавках? — Молли, забравшаяся на балкон, дверь на лестницу до которого была единственно открытой, посмотрела на нас вниз. — Жрецы потом оплатят мне массаж? — Если только выиграешь, — из темноты зазвучал хрипящий голос Дилана. — Спасибо за помощь. Не знаю, к кому он обращался: к распятому Иисусу у алтаря или к нам, но говорил он с тяжестью. Как только Молли услышала его голос, то сразу кинулась к нему — спустилась бегом с балкона, растолкала и свалила в одну кучу доски, которые стояли у стены, наделала шуму, так что эхом нас ударило по голове, и целовала Дилана и почему-то перед ним извинялась. Мы с Элоди продолжили исследование одни. Она дрожала от холода, светя фонариком под длинные ряды скамей, на которых сидели во время службы, смотрела на иконы на стенах, стирала пыль ладонями, чихала и кашляла. Она была похожа на горняка, ей не хватало только каски с фонариком. Я знала: Элоди любит докапываться до деталей. Если бы она могла, то разнесла бы этот монастырь по кирпичикам. Но он был пуст. В нем не было ничего, кроме холода, который наконец стал до нас добираться, кроме темноты, которой мы постарались дать отпор, осветив малую часть монастыря. Время от времени из исповедальни слышались восклицания Дж.Б. или Томаса Горвица, причем всегда с плохим содержанием, и мы иногда вздрагивали: становилось беспокойно. Большая стрелка остановилась на единице, но спать не хотелось. Мы вчетвером тихо ждали своей очереди. Изредка я бросала косые взгляды на целующихся и обнимающихся Молли и Дилана, и внутри меня все сжималось настолько, что становилось тяжело дышать. Мне самой было забавно, я позволяла себе тихо усмехаться: как можно ненавидеть человека и одновременно так его любить? Я не знала, что именно я чувствую к Дилану. Уже долгое время казалось, что наши чувства — выжженная земля, но каждый раз натыкаясь на это поле, я падала на землю, и я наслаждалась солнечными лучами, и я хотела остаться в этих чувствах навсегда. На губах Дилана — наш с ним поцелуй. Чувствует ли это Молли? Я научилась жить с мыслью, что нашим отношениям никогда не случиться — и поэтому наблюдала за ним со стороны. В секунду, когда мой взгляд, уставший и тяжелый, пересекся со взглядом Дилана, болезненно печальным и по-настоящему потерянным, хлопнула дверь исповедальни: из нее вывалился Горвиц. — Ублюдок, — он сплюнул под ноги Дж.Б., осторожно вышедшего следом. — Как ещё тебя такого в тюрьме не убили? — Ну, хочешь — убей, — Дж.Б. раскинул руки в стороны. Прямо как распятый Иисус над алтарем. — Не хочу марать руки. Дж.Б. усмехнулся. Да с таким лицом, что мне сделалось жутко. Я знала: он-то руки замарать не боится. Наверное, я навсегда запомню то выражение лица, с которым на меня взглянул Дж.Б. — глаза у него опухли, торчали навыкате, как у психопата, на лбу вздувалась вена и он все поджимал разбитую губу. Даже в той темноте я видела, как жизненные силы Дж.Б. покинули его будто за одну секунду — и вот он смотрит на меня. И изо всех сил я пытаюсь не подать виду, что мне за него страшно. Я не реагирую на него, хотя понимаю, что он ждет моей реакции. Мне придется позже перед ним объясниться. В который раз я отрекаюсь от дорогих мне людей, попавших в беду, чтобы не попасть туда самой. — Элоди Аллисон, — выдыхает он, прикрывая глаза. — Лола Бретт. Я захожу первой. Я сажусь на ту сторону, на которой сидел Дж.Б. несколько минут назад, и здесь еще слышен его запах, и здесь еще чувствуется дрожь деревянных стенок. Я открываю ставку между нами с Элоди. Сегодня я её пастор, а она — грех, сотканный из многолетней лжи и ужаса, с которым Элоди жила. — Мы можем просто помолчать, — говорю я, потому что, на самом деле, не хочу ничего слышать. И, тем более, говорить. — Думаешь, нам можно молчать? — осторожно спрашивает она. — Мы ведь до этого молчали с тобой несколько лет. — У меня нет исповеди, — она смотрит впереди себя. Я вижу только ее располосанное деревянной решеткой лицо. — А у тебя есть индульгенция? — На что? — удивляюсь я. — На нашу дружбу. Мы с Элоди, как и подобает лучшим подружкам-подросткам, проходили через все вместе: первые прыщи, первые ссоры с родителями, первый поцелуй с первой любовью, коллекции журналов Вог и музыку Спайс Герлз. Мы носили парные костюмы на Хеллоуин, оставались друг у друга с ночевкой почти каждый день, друг у друга списывали, вместе учились краситься и давать отпор глупым мальчикам, которые нам не нравились. Мы всегда держались за руки и обожали спать в одной кровати, потому что только так не было страшно. Элоди была со мной в ту ночь, когда я узнала об аварии, вытирала мои слезы пододеяльником, расчесывала мои волосы своими пальцами и не отпускала меня, пока я сама этого не захотела. И я была с Элоди, когда она впервые рассталась с Коннором Шепардом — поила её чаем, а потом давно открытой водкой, которую мы нашли у ее отца, пела ей ее любимые песни и катала на бьюике по городу до самого утра. И была с ней, когда она снова сошлась с Коннором Шепардом. И мы вместе снова пили (только от счастья) и смотрели «Бестолковую» и ничего тогда не могло нас разлучить. А затем Элоди пришла поздней ночью к моему дому. — Почему ты никогда не спрашивала причину? — столько обиды вдруг появилось в ее голосе, что мне самой стало плохо. — Почему тебе даже не было… — Ты действительно обвиняешь меня сейчас? Абсурд. — Нет, Лола, — она так выдыхает, будто очень от меня устала. — Тебе всегда было плевать на нашу дружбу. — Ты поэтому прекратила общение? У меня сердце становится мягким, становится желейным — сейчас растворится в кипящей крови, и я даже не почувствую. — Нет. Мне смешно и мне одновременно так плохо, что меня начинает тошнить. Эти два года я боялась одного: узнать правду. И вот она — рядом со мной. Чувствую, как руки её уже ложатся на мою шею. — И все-таки обвиняешь. — Да, — помедлила она. — Наверное, обвиняю. Наверное потому что во многом виновата, а признаться смелости нет. Ты знаешь, я никогда не была смелой. Потому что смелой за неё была я. — Так и в чем причина? — В Конноре. Я ждала, что она скажет: «ты недостаточно обо мне заботилась» или «ты была скучной», «надоедливой», «ты была плаксой» или «слишком жестокой» особенно после смерти отца. Но она сказала про Шепарда. Я затихла, пока эта Правда сжимала ладони на моей шее. Воздуха становилось мало. — Он тебя любил, — и я услышала, как ломается голос Элоди. — И когда я об этом узнала, я решила, что лучше избавлюсь от тебя, чем от него. Я решила, что если ты исчезнешь из моей жизни, то и из его тоже. Но любовь не выводится как пятна на одежде, — тут она стала вытирать бегущие по щекам слезы. — Где ты понабралась этих фразочек? — Замолчи, Лола! — она не захотела, чтобы я ее смешила, но все равно улыбнулась. — То, как ты потом мстила, только ухудшило наши с Коннором отношения, и мы расстались с такой ненавистью друг к другу, что даже твои поступки меня так не злили. Я ненавижу его, — она закрывает свое лицо ладонями. — Но почему-то никак не могу ненавидеть тебя. — Потому что ты знаешь, что я ничего тебе не сде… — Ты разрушила мою жизнь, Лола, — она, наконец, взглянула на меня через решетку. — Или, хотя бы, попыталась. Но я благодарна тебе за это. Если бы ты не рассказала всей школе о моих секретах, я бы не стала той, кем являюсь сейчас. Так пишут в книгах, которые я читала после нашего с тобой разрыва, чтобы не чувствовать себя такой одинокой. Поэтому говорю странными фразочками. У меня только один вопрос. Откуда ты узнала о том, что я делаю? Я хорошо помню тот день. Я помню все свои плохие, ужасные и мерзкие дни. Я их бережно храню. Вспоминая о них, я чувствую себя живой, я чувствую, что эти вещи делают из меня человека, который может выжить. Через две недели после того, как Элоди закончила нашу дружбу, Коннор Шепард забрал меня после школы и катал меня по городу несколько часов, во время чего мы рассказали друг другу о случившемся, и он пожалел меня, и глаза его были грустные, а голос тяжелый, и он рассказал мне главный секрет Элоди, о котором сам узнал совершенно случайно. Родители Элоди были довольно приятными людьми со средним достатком, настолько любившие свою единственную дочь, что позволяли ей абсолютно все. Все деньги уходили на ее воспитание, капризы и новогодние подарки. Взглянув на Элоди, можно было сразу понять, что ее очень любят — по ее поведению, словам, одежде, волосам. Она была идеальной. Золотое сечение среди девочек. По крайней мере, это я ее такой видела. Другим она казалась обычной избалованной девушкой. И она действительно была избалованной. Ревнивой. Завистливой. Громкой. Ей всего было мало. Особенно, денег. Поэтому Элоди продавала свои обнаженные фотографии и видео каким-то мужчинам, с которыми встречалась в мотелях в соседнем городе. Именно поэтому мы стали меньше с ней ночевать, гулять и общаться. И об этом мне рассказал Коннор Шепард, нашедший все доказательства на старой камере отца Элоди. Я спросила, зачем он мне это рассказал. Коннор ничего не ответил. Я могла делать с этой информацией все, что хочу. И поэтому об этом узнала все школа. Только об источнике этого слуха до сих пор никто не знает. Как и о том, правда это или нет. Однажды Кендис, лучшая подружка Фила, сказала, что Элоди подружилась с Оливером именно благодаря этим слухам — он просто ее пожалел. С того момента все началось. — Я увидела их сама. Неважно, кто рассказал мне о том, чем занималась Элоди. Коннор Шепард не знал, на что я способна. Во всем, что произошло дальше, виновата я сама. Но во всем, что произошло до этого — была виновата Элоди. Мы сидим в полной тишине; между нами деревянный орнамент: решетка-фильтр наших слов. Элоди больше не плачет. Правда больше меня не душит. — Снежный ком, — говорит она. — Я не требую извинений. — Я и не собиралась извиняться. Мы друг другу улыбаемся. Элоди, конечно, сразу догадалась, что это я распустила слух. После этого она сказала Дилану о моей любви. А потом я заставила ее встать передо мной на колени и публично, перед нескольким десятком человек, извиниться. Элоди извинилась. Мы больше не общались. Несколько четырехлистников, которые мне принесла Элоди и которые я наклеила на стену своей комнаты, почти сразу завяли, другие стали отваливаться. В исповедальни мы с Элоди так и не сказали друг другу, что по-настоящему жалеем о случившемся. Возможно потому что так ни о чем и не жалели. Дж.Б. и Томас помогли зайти Дилану в исповедальню, за ним зашла Молли. За пару минут до этого, она все спрашивала, о чем они должны исповедаться друг перед другом — у них ведь нет секретов. Я сидела прямо перед исповедальней, обняв себя руками, и думала, что по крайней мере один секрет у Дилана был. Я. Мы, оставшиеся четыре человека, молчали, смотрели каждый в свою сторону, сидели каждый в своем углу до тех пор, пока Дж.Б. не вскочил на ноги. — Я хочу обследовать местность, — сообщил он, хлопая себя по карманам. — Кто со мной? Но никто не отозвался: Томас, подняв воротник куртки до носа, сидел, съежившись, как голубь на главной площади города, в самом неосвещенном месте монастыря, а Элоди, натянув шапку, смотрела куда-то в абсолютную пустоту пространства. — Я, — поднимаю ладонь. — Если ты не против. Он пожимает плечами. — Только у меня нет кроссовка, — до этого я даже об этом не вспоминала. — Обмотай ногу шарфом. — Там ловушки, — напоминает Элоди. Эхо почти догоняет ее дрожащий голос. Мы с Дж.Б. вышли друг за другом из монастыря, и туман, объединившись с резким мартовским ветром, набросились на нас — почти сбили с ног. Слезы выступили на глазах, голос на фоне шумной ночи терялся, улетал куда-то далеко за ели с острыми наконечниками. Дж.Б. заметил мельтешащие кипарисы за монастырем. Сказал, что обычно их сажают на кладбищах. — Ветки кипариса клали в гробницы. Сейчас это, правда, символ вечной жизни, — светит фонариком впереди себя, давит подошвами гравий. — Но смерть, наверное, и есть вечная жизнь. Не думаешь? Я не ответила. Хотя была с ним согласна. Мы обогнули монастырь, пошли прямо к этим высоченным, рванным кипарисам, то ли приветливо машущим, то ли отгоняющим нас назад. Моя рука была в кармане куртки Дж.Б. (я не заметила, как так получилось) и шли мы к белой оградке с покосившейся калиткой. Земля в некоторых местах проседала, и Дж.Б. ловил меня, чтобы я, и так босая, совсем не промочила ноги. — Заболеешь, — сказал он, когда мы подходили к наклонившемуся набок деревянному кресту. — Я, кажется, уже заболел. Он засовывает в карман, где уже согревается моя ладонь, свою. Пальцы у него холодные. Его ли? Или ветра, пролезающего под куртки? — Интересно, когда закончится зима… Дж.Б. усмехается. Светит фонариком на железную табличку на кресте. — Видимо, служил в этом монастыре. — Представляешь, сколько людей исповедовались у него? Скольким он помог, — мне почему-то хотелось говорить тихо. Чтобы никто в мире не услышал. — А у него остался только этот деревянный крест на богом забытой земле. — Теперь и мы о нем знаем. Имя и фамилия человека под гравировкой «священнослужитель» были практически стерты. Осталось лишь четыре буквы: Е, г, и, б. — Егиб, — хмыкает Дж.Б. Ржавчина даже не оставила имени пастора. Как и мир не оставил о нем никаких воспоминаний. — Вы поговорили с Элоди? — мы не двигались с места. Я кивнула. Не знаю, заметил ли Дж.Б. — Тебе стало легче? Я пожала плечами. Я не знала, стало ли мне легче. Скорее всего, усталость и холод не давали мне думать о чем-то другом. — Когда мы с ней разговаривали, я снова почувствовала, что мне пятнадцать. — Это хорошо? Как будто по моему дрожащему голосу он не мог догадаться: нет, не хорошо. Но винить Дж.Б. в том, что он не понимает, что я чувствую, было бессмысленно и глупо. Он всего лишь резко ворвавшийся в мою жизнь человек, с которым, при других обстоятельствах, я бы никогда не стала общаться. Просто человек, греющий мою руку в своей. Если бы кто-то нас увидел, то не понял бы, что мы держимся за руки. Самое важное всегда скрыто от глаз. Я бы хотела у него спросить о Томасе, хотела бы спросить о тюрьме, о его отце. Я бы хотела спросить, каково ему жить с его тяжестью, но голос Молли и мелькающий свет фонариков разорвали все мои мысли. Мы обернулись, расцепив ладони, да так резко, будто нас застукали за чем-то очень плохим. Молли бежала на меня. И я, отступая назад, споткнулась о камни и повалилась на могилу неизвестного пастора. Молли навалилась на меня, словно смерть, словно внезапно начавшаяся паника. От меня ее оттащил Дж.Б. — Я ненавижу тебя, Лола! Когда же ты уже сдохнешь? — кричала она. Ничего на свете не могло ее перекричать. — Как ты могла целоваться с ним? Я лежала, оперевшись на локти, и взгляд мой бегал то по плачущему лицу Молли, то по испуганному Дж.Б., то по ничего не понимающим Элоди и Томасу. Хотя, скорее всего, Элоди все понимала. Она стояла дальше всех — за оградкой. — Я предупреждала тебя! Я тебе мозги вышибу! Она дергала ногами в воздухе. Дж.Б. никак не отпускал её. Но и не вмешивался, не затыкал, не отталкивал. — Он мой! — плакала Молли. Так она плакала, так горько, надрывая голос, соперничая с завыванием ветра, с силой Дж.Б. Билась, как мотылек, случайно забравшийся в банку. — Мой, ты слышишь меня? Что я должна была ответить? Он был её. Он никогда не был моим. — Каждый раз ты врываешься в нашу жизнь и все портишь! Почему ты всегда все портишь? Я не боялась Молли. Ни как соперника в игре, ни как соперницу в борьбе за Дилана. Потому что а) я не боролась за Дилана, б) Молли была попугаем, которого научили только угрозам, и в) мне было ее жаль. Как девушку. Правда, жаль. Я мало что знала о Молли Уайт. Только то, что у нее было очень много парней, и бросали они ее потому, что она с ними не спала. В восьмом классе она начала встречаться с одним из пловцов, тем самым Фредди Маккалистером, привезшим нас сюда, и он ей изменил через три месяца отношений. Об этом знали все, кроме Молли. Я узнала об этом почти первая, только слух распустила не я. Слух распустила Элоди. Не знаю, была ли Молли в курсе этого, но точно бы этому не обрадовалась. Элоди хорошо умела мстить. Это еще одна причина, по которой мы так долго дружили. И я не боялась Молли. Я знала ее слабые места. К сожалению, на одно из них я надавила несколько часов назад. На Дилана. И судя по реакции Молли, это был самый главный ее страх. Дж.Б. резко опустил ее на землю, потому что Молли перестала биться в конвульсиях. Ее красные пряди волос закрывали ее лицо. Дрожали плечи, ее одежду покрывала мокрая земля. Я, вспоминая голос своей бабушки в голове, поползла на коленях к разрушенной Молли и прижала ее к себе. Мы обнимались. И Молли плакала, а я смотрела на Дж.Б. Он, поджав губы, пытался передать через взгляд все свои мысли. Мне от этого сделалось плохо. Поцеловав Дилана, я сделала больно не только Молли, не только себе или, возможно, самому Дилану, но и Дж.Б., вряд ли мечтавшему быть втянутым в глупую подростковую драму, которая должна была закончиться еще пару лет назад, если бы хоть кто-то из главных героев был умнее. Дж.Б. засовывает руки в карманы. Вот бы вернуться на десять минут назад. Кипарисы с нами разговаривают: шипят, бросают колючки. Томас Горвиц читает забытое имя на кресте. — Егиб? — светит на нас фонариком и смотрит так, будто это мы стерли остальные буквы. — Беги? — Чего? — в полголоса переспросил Дж.Б. — Анаграмма. — Идите нахрен! — выкрикнул Дж.Б. — С загадками своими, с истериками. Господи, черт, слава отцу и сыну и кому еще там? Егибу этому! — он стал махать фонариком из стороны в сторону. — Куда еще мы должны бежать? Недостаточно побегали? — Давайте вернемся обратно, — прикрикнула Элоди. — Нам нужно поспать. Осталось всего пять часов. И мы ее послушались. Как только мы впятером, друг другу абсолютно чужие, продрогшие, голодные и уставшие подростки, открыли двери монастыря, Дилан, дожидающийся нас на последней лавке, произнес: — Только не говорите, что вы забыли, что нам запрещено выходить. И мы ведь действительно забыли. — Они не могут всех нас выгнать, — зашипели голоса. — Они не станут… — Что теперь будет? — Они не узнают, — выдохнул Дж.Б., проходя между рядами. — Здесь нет камер. — Коннор сказал… — Коннор — патологический лжец. Ложитесь спать. — Бибер, — громко позвал Дилан. — Сколько еще ты будешь делать вид, что знаешь все лучше всех? Но Дж.Б. и не нужно было делать вид. Я усмехнулась. — До тех пор, пока я не прекращу спасать ваши гребанные задницы, — он даже не обернулся, а все шел дальше. Тень его тянулась через весь монастырь. — Нам нужно лечь спать. Как бы мы не были сейчас взволнованы и испуганы. — Спасибо, пастор, — Томас перекрестился. Дж.Б., сам того не заметив, подошел к алтарю. И, немного оттаяв, улыбнулся. — Предлагаю то, на что вы все, возможно, не согласитесь, — он остановился, чтобы подождать нашу реакцию, но встретил только тишину. — Мы замерзнем здесь, поэтому придется спать всем вместе. Постелем куртки на пол, поставим свечи ближе. — Нет, — ответили одновременно Молли и Дилан. — Вы не сиамские близнецы, вы можете спать по отдельности друг от друга. Дж.Б. снял свою куртку, вытащил из кармана сэндвич в помятой упаковке, и положил ее на пол. Элоди поступила точно так же. За ней — Томас. — У меня есть сухарики и вода, — вспомнила я и тоже постелила свою куртку. — Разделим еду. — Как так получилось, что у вас есть еда? — не выдержал Горвиц. — У меня и презервативы с собой есть. Про них тоже спросишь? — Я надеюсь, доставать и делить их с нами ты не собираешься. От смеха сделалось легче. От свечек, которые мы поставили на ближайшие лавки, — теплее, от еды — спокойнее. Дилану снова помогли и положили его на куртки — между Томасом и Элоди. Молли через несколько минут тоже сдалась — легла между Элоди и Дж.Б. Мы с ним дождались, пока все улягутся, и легли рядом. Я — с самого края. Рядом со мной только темнота. — Сними обувь и носки, — прошептал он мне прямо в ухо. Я стянула с ноги шарф и носок, и вдруг почувствовала, насколько мне холодно. Со второй ноги сняла кроссовок и мокрый носок. Легла. Внутри все дрожало. От холода ли? — Засунь ступни между моих. Не знаю, слышал ли кто-нибудь из ребят его слова, учитывая, что все лежали друг к другу спинами практически вплотную, но мне было так все равно, мне было все равно на весь мир в тот момент. Главное было то, что каждая клеточка моего тела слышала его шепот, и мое сердце слышало его шепот. И улыбка, появившаяся на моих губах. Слава богу, что я лежала к Дж.Б. спиной и он не видел глупое выражение моего лица. Я просунула ледяные ступни между его лодыжек, позволила ему положить на мое плечо руку и закрыла глаза буквально на пятнадцать секунд. Потому что через это время в глаза ударил свет. И я не сразу поняла, что солнечный. Первое, что я почувствовала, проснувшись,— руку Дж.Б., обхватывающую всю меня. Он накрыл меня, словно крылом. По сравнению с ним я казалась очень маленькой. Возможно рядом с ним мне действительно хотелось такой быть. Первое, что я услышала, проснувшись, — резкий звон колокола. Затряслись стены, задрожали длинные ряды скамей. Мы вшестером подскочили на месте — некоторые еще даже не успели открыть глаза, сидели, как слепые котята. — Полседьмого, — шепнула Элоди, смотря на часы. — Кто звонит в колокол? — Надеюсь, что Коннор, а не Господь Бог, — шепнул в ответ Томас. — Мы ведь живы? — спросил Дилан еще хриплым после сна голосом. — Проверим? — улыбнулся Дж.Б., замахиваясь на него. Дилан дал ему пять. Сон ушел, как и тепло Дж.Б. Я первой встала и стала обуваться. Воды в бутылке не осталось. И, кажется, нам всем одновременно и резко захотелось в туалет. Я поняла это только в тот момент, когда мы все вдруг начали переглядываться. — На балконе есть ведро, — Молли прикрыла рот ладонью. — Меня сейчас вырвет. — Тянем жребий? — Дж.Б. тёр лицо. — Я так понял, считалочка про негритят вам не понравилась, — они с Томасом столкнулись взглядами. Колокол над нашими головами затих. — Первому очень повезет. У меня есть несколько монет, — он достал мелочь из кармана куртки. Бездонные они у него, что ли? Стал пересчитывать. — Здесь один доллар. Тот, кому он попадется, пойдет первый. Он стал трясти монеты в ладонях, а потом, не смотря, выкладывал по одной на ладонь каждого из нас. — Доллар! — выкрикнула Молли. — Ну, еще бы, — выдохнула Элоди, откинувшись обратно на пол. Доллар попался мне только на третий раз. Ведро, из которого Молли убрала швабру, валяющуюся на балконе, мы поставили на лестницу, вход на которую был только через дверь внизу у алтаря. Через нее ничего не было слышно, но и это не отменяло неприязни и отвращения, через которые нам пришлось проходить. Было все еще холодно, болели все мышцы, голова плохо соображала и кружилась. Когда я закрыла за собой дверь на лестницу, меня начало тошнить. Последним шел Дилан. Нога у него все еще болела, но передвигаться он мог. Маты, с которыми он шел к двери у алтаря, не написаны ни в одном словаре. Я никогда таких слов не слышала. И время подходило к семи. В шесть часов пятьдесят девять минут мы одной линией стояли у двери монастыря. Когда освещенные солнечным светом стрелки часов указали на цифру семь, мы были готовы к тому, что Коннор Шепард или Фредди Маккалистер откроют эту дверь и выпустят нас наружу. Но никто не пришел и через пять минут. Через десять минут мы сидели на последней скамье. — Должно быть что-то еще, — я разминала пальцы. — Подсказка. То, чего мы не могли заметить в темноте. И мы стали искать. Снова оглядывали скамьи и под ними, снова вернулись на балкон через пропахшую мочой лестничную клетку, стирали пыль с кирпичей, смотрели под ноги, смотрели на потолок, на фрески и витражи и снова вернулись к часам. Только вот Молли задержалась у алтаря. — Тут выцарапано, — тихо сказала она. Однако каждый из нас ее слышал. — Я думаю, это нам. — Читай, — скомандовал Дж.Б. — 19:00. Парковка. Последний — Х. Х? Что значит Х? — Больше не участвует, — предположил Дж.Б., немного расстегивая молнию на куртке. — Всё? — Томас Горвиц сплюнул на пол, за что получил подзатыльник от Элоди, вставшей для этого на носочки. — На какой парковке? — На той самой. На нашей парковке, — вмешалась я в размышления новенького. — То есть, нам нужно добраться обратно самим? На скорость? — Молли вернулась в наш строй. — Бежим? — шепот Дж.Б. явно предназначался только мне. Томас открыл дверь. С той секунды каждый был сам за себя. И мы побежали. Мы снова бежали. Днем местность выглядела совсем по-другому. Не так пугающе. Солнечные лучи осушали болота, стирали с земли кровь Дилана. Деревья, ночью пугавшие нас своей высотой, мелькали в голубом небе как булавки на карте. Мы с Дж.Б. разбежались по разным сторонам, хотя я прекрасно знала, что мы с ним обязательно друг друга найдем. В какой-то момент, еще совсем недалеко от монастыря, когда ногой без кроссовка я наступила в грязь, я заметила еще один отпечаток на земле. Как будто кто-то поставил точку. Много точек рядом со следами не моей ноги. В голове промелькнула ужасная мысль, которую я прогнала, увидев, что Элоди меня обгоняет. Я бросила последний взгляд на монастырь, который за всю мою жизнь стал единственным безопасным пристанищем, которому я подарила всю боль и весь свой страх. Монастырь сверкал в солнечных лучах. Я посмотрела на колокольню, спотыкаясь на ходу. Там было пусто. Вскоре монастырь пропал из виду. Когда я перебежала через поле клеверов, я почувствовала боль в плече. Палка упала под мои ноги. Я остановилась на секунду и взглянула в лес, тянущийся слева от меня, и увидела там, среди стволов, знакомую улыбку. Дж.Б. протягивал мне ладонь.четырехлистник
8 декабря 2020 г. в 00:48