Call 911

***

      Преимущество весеннего утра — светлеет рано. Перебирались по мокрой земле, хрустящим, ломающимся палкам и мху, как будто налепленному на картину леса случайно — лишний мазок изумрудной краски — топчем ногами.       Мы шли через лес уже около часа, и на моей ноге без кроссовка оказался кроссовок Дж.Б., а сам он, надев на ногу свою шапку, шел и старался обходить лужи и грязь. Когда он предложил мне свой кроссовок, я думала, что сойду с ума от стыда и от внутренне раздирающего чувства, появляющегося где-то в желудке, когда влюбляешься. Все, что делает и до этого делал Дж.Б. не вписывалось в мои рамки представления об отношениях девушки и парня, борющихся за денежный приз в игре, пробуждающей в нас нечеловеческие начала. Все это в принципе не вписывалось в мои рамки.       У меня были отношения, но возможно с теми, кого я никогда не любила, потому что мысли мои были только о Дилане — недоступном и далеком, но мне хотелось любить кого-то другого; иногда получалось. Предлагала встречаться я первой. И расстаться тоже. И никто никогда не отдавал мне свой кроссовок. Никто мне вообще никогда ничего не отдавал. Потому что я привыкла позиционировать себя сильной, привыкла быть строгой, немного злой, полной сарказма и защиты, чтобы меня никто не тронул. Я не имела права плакать. Я сама себе это запретила. Но Дж.Б. стал моей защитой, и даже об этом не спрашивал. И я действительно поняла — любовь не должна задавать вопросов. Мы никогда не договаривались с Дж.Б. о том, что именно он станет необходимым мне теплом, но раз уж это получилось — я позволю ему это делать. По крайней мере до тех пор, пока это будет уместно и возможно.       Я не задавала самой себе вопросы о Дж.Б., только потому что не нашла бы на них ответы. А создавать себе еще одну проблему в виде мальчика мне не хотелось. И не то чтобы Дж.Б. был проблемой. Он просто не вписывался в мои рамки представления о людях в целом. Еще много я должна о нем узнать, только вот пока не знаю — удастся ли мне.       Мы обогнули маленький ручей — пришлось попрыгать. Остановились у огромных длинных кустов ежевики, погладили мох на высоких деревьях, случайно прокалывающих верхушками облака, от чего сквозь них проглядывали солнечные лучи — Дж.Б. с радостью подставлял им свое лицо.       — Ты весь в ежевике, — я вытирала с его щетинистых щек фиолетовый сок.       Мы были похожи на варваров. В таком виде было стыдно выходить в город. В какой-то момент мы подумали даже остаться в лесу, построить хижину, родить тройню — двух мальчиков и одну девочку, чтобы они позже строили другие хижины и охотились.       — На кого тут охотиться-то? — перебила его я.       И мы думали дальше. Лес сбивал наше дыхание, окутывал нас в мартовскую дымку, пахнущую хвоей и сыростью, впитывающуюся в куртки и футболки. Было то жарко, то холодно. В шуме леса искали свои имена.       — Ты уже… — мы перешагивали через поваленные бурей деревья, цеплялись штанинами за шершавую кору. — Ты уже определилась с колледжем?       — Серьезно? — усмехнулась я, завязывая на голове что-то непонятное: улей из запутанных волос.       — Я давно у тебя хотел об этом спросить. Осталось всего два месяца до дипломов, — мы равняемся. Дж.Б. нервно чешет макушку. — И месяц до выпускного бала.       — Чего ты ждешь больше: бал, выдачу диплома или поступления в колледж?       — Твоего ответа на мой вопрос.       Я засмеялась.       — Я выбрала колледж еще четыре года назад…и это… Браун…       — Вау! — он смотрит на меня с нескрываемым восхищением со смесью недоверия. — Какой у тебя средний бал?       — Пять.       — Пять! — снова этот взгляд. — И кем же ты будешь?       Я смутилась. Ловили солнце в ладони и прятали его в карманы.       Так как я строила планы на игру в конце учебного года, то стала готовиться к поступлению в колледж еще в десятом классе, когда осталась одна. У меня появилось время подтянуть оценки, написать анкету в Браун, получить рекомендательное письмо от мисс Пит, которая меня просто обожала и считала меня великим математиком. На самом деле, ничего великого у меня не было, кроме одиночества, поэтому вскоре математика стала моим побегом от мира, и я пропадала днями, вычисляя, умножая, зарывалась в логарифмы, засыпала с теоремами в голове. А затем я возненавидела математику, потому что она напоминала мне только о моем беспросветном одиночестве, и я это бросила. Изученная на три года вперед программа отправилась в ящик письменного стола, и знания, которые я получила, занимаясь самостоятельно, до сих пор помогают мне на учебе, даже если я не сделала домашнее задание, я отвечаю. Даже если я не подготовилась к контрольной за ночь, я пишу ее на высший балл. Мисс Пит думает, что я создана для науки. Но все, для чего я создана, это для лжи и для спасения от самой себя.       — Скорее всего, учителем. Буду преподавать математику.       Между его очередным, ставящим меня в ступор, вопросом и мои ответом прошло довольно много времени. Он даже уже начал усмехаться в своей манере.       — Значит, еще не придумала.       — Я просто хороша во всем! — театрально восклицаю я, и Дж.Б. смеется. — А ты? Чем ты будешь заниматься, мистер Усмешка?       Он задевает меня плечом, и я наступаю на хрустящие ветки.       — Я не буду поступать в колледж, — он жмет плечами, перепрыгивает через какую-то яму в земле. — Я в тюрьме сидел, Лола.       — Я об этом забываю.       Он вдруг остановился, и я практически врезалась в него. На губах Дж.Б. промелькнула по-странному хитрая улыбка.       — Ты что задумал?       Но мы шли дальше и больше не возвращались к этим темам. Меня, если честно, практически не волновал колледж, я знала, что получу стипендию, и если выиграю, то получу хорошую сумму денег, которой мне хватит, чтобы обеспечить будущее не только себе, но и Филу. Но что собирается делать с Дж.Б. в случае победы, я так и не узнала: он не хотел и не собирался мне ничего говорить. И причину молчания тоже не назвал.       Мы шли дальше.       — Господи, как же я рад, что съездил сюда и не один раз! — в какой-то момент ликовал Дж.Б.       Он явно очень гордился своей находчивостью. Несколько раз он хмурился: «если бы я знал, пригнал бы сюда машину!» Мне так и хотелось сказать: «ты не обязан знать всё», но почему-то мне показалось, что я его этим обижу. Дж.Б. казался довольно горделивым, но черту не переступал. Его гордость действительно была оправдана. Я ему не возражала.       — А ты разговаривала с кем-то из отдела по работе со студентами? — вдруг спросил он меня через пару часов после нашего разговора о колледжах, когда мы присели на огромный пенёк, потому что ноги уже ужасно болели, а тяжесть ночи давала о себе знать.       — Ничего важного мне там не сказали, — я осмелилась положить голову на его плечо, и Дж.Б. не шелохнулся.       — Мне назначена встреча на завтра, — сидел он сгорбившись, мял свои руки. И дыхание его было сбито длинным путем через лес, и тишина, смешивающаяся с пением птиц и шелестом деревьев, переговаривающихся друг с другом, как-то на нас давила. — Я уже знаю, о чем там со мной будут разговаривать.       — Ты ведь сдавал пробный экзамен?       Он вдруг совсем отвернулся.       — Я провалил его уже три раза. Гребанное эссе! Вот бы у меня были проблемы с математикой, — и он посмотрел на меня.       Я немного приподняла голову. Наши глаза на одном уровне. Мы одного возраста. Мы в одном классе. Мы в одной игре. Но что-то бесконечно чужое, притягательно неизведанное хранится между нами. Мы смотрим друг другу в глаза.       — Думаешь сдаться? — не знаю, о чем именно я сейчас спрашиваю.       — Если я не хочу продолжать учебу, это не значит, что я сдаюсь. Я просто иду другим путем.       Я с ним соглашаюсь. Я никогда не была отличницей раньше. Я всегда знала, что родители смогут оплатить учебу в колледже, но после смерти отца нам не хватало даже на новые учебники. Поэтому Фил ходил с моим.       — Но я рад за тебя, — его взгляд мечется, но когда находит мой, успокаивается. — Надо идти дальше. Скоро уже рельсы.       Благодаря тому, что Дж.Б. не один раз возвращался в эту местность, он хорошо ее знал: заброшенные среди леса железнодорожные пути должны были привести нас к станции. Там — поезд до города. Дальше — парковка.       В двенадцать часов дня мы настолько были изнеможены, что не было сил не только на разговоры, но и на переглядывания. Но молчание с Дж.Б. не было неловким. Скорее, успокаивающим. Мы уже практически сливались с лесом, дышали им, хватались за стволы, когда было ощущение, что свалимся от усталости. Иногда действительно падали, глубоко вздыхали, помогали друг другу подняться и шли дальше. К двум часам дня бесконечный лес, казалось, самый огромный в нашей стране, медленно редел. Все меньше деревьев нас окружало, зато больше голых, ободранных ветром и зимой кустарников, тонких стволов. Рельсы, заканчивающиеся прямо у границы леса, были еле заметны под плешивой травой.       — Прямо? — спросила я у Дж.Б.       Он уверенно кивнул. И мы шли дальше. Время от времени вспоминали о наших соперниках: о Дилане с поврежденной ногой, о Молли, которая, скорее всего, решила идти одна, о Томасе и Элоди, которые, возможно, объединились и стали несокрушимой силой. Думали ли они так же о нас? Ставлю двадцатку. И мы шли дальше.       Дж.Б. похрамывал из-за того, что на нем не было одного кроссовка, но не отвечал, холодно ли ему, хотя в какой-то момент у него начали стучать зубы. Сначала я испугалась. Но Дж.Б. взял себя в руки. И потом мы начали разговаривать.       Мы говорили о школе, об АББЕ, о «Сиянии» и о том, как любим Рождество, хотя обычно ничего волшебного не случается. Солнце стояло высоко в небе, рельсы вели нас куда-то вперед, листва шуршала одновременно с нашими голосами, перебивала, ругалась. Ветер становился все теплее — расстегнули куртки. Середина марта застала нас врасплох.       Мы были потные и липкие, во рту — неприятный привкус сна и ежевичный сок, от которого зубы стали фиолетовыми. Улыбались, словно инопланетяне. Позволяли солнечным лучам идти с нами рядом.       Дж.Б. рассказывал про своего друга детства, я — про Элоди. Делились воспоминаниями, как коробками с коллекциями наклеек или монеток из детства. Громко смеялись с шуток, глубоко дышали, останавливались, прислонившись к тонкому стволу невысокого деревца, переводили дух, закрывая глаза на секунду. Усталость, голод и жажда иногда заставляли нас замалкивать и запрещали друг на друга смотреть. И мы шли дальше.       Друг детства Дж.Б., Эллиотт, был единственным человеком, которого Дж.Б. подпустил к себе близко, но не только потому, что у них были общие интересы типа Хичкока и Зе Дорс, но Эллиотт еще и спас Дж.Б., когда им было по девять лет.       — Ты знала, что процессы старения начинаются еще в утробе, в первые недели жизни эмбриона? — резко начал он этот разговор, ударяя палкой по листам куста.       — Это называется «рост»?       Дж.Б. покачал головой.       — Мы непрерывно стареем. Каждый день для нас становится еще одной точкой на длинной кривой. Геронтологи, — и посмотрел на меня, проверяя, знаю ли я это слово. — Построили график смертности людей в девятнадцати странах, то ли с девяносто девятого, то ли с двухтысячного по пятнадцатый. И на этой кривой появился провал в девять лет, — он бил эти кусты этой палкой, а мы шли дальше и дальше, и справа стала расти стена. — Реже всего люди умирают именно в девять лет. Уровень смертности в этом возрасте низок, потому что естественный отбор ослаб, а возрастные болезни еще не наступили. Я думаю в график нужно добавить имя «Эллиотт Т.».       А потом он мне рассказал. Их дружбу всегда ставили в пример. Они уходили в школу вместе, вместе возвращались обратно, строили ракеты из коробок во дворе, взрывали химикаты в кабинете химии, выбивали окна соседей футбольными мячами, вместе болели ангиной, вместе падали с велосипедов. Когда Дж.Б. родители в наказание побрили налысо, Эллиотт подстригся тоже. Их наказывали всегда в паре, отстраняли от занятий только вместе, одноклассники называли их «Джейл» и боялись звать на свои дни рождения, потому что эти двое ребят были сокрушительной энергией, съедающий праздничный торт прежде, чем кто-то задует на нем свечки. Их обожали, потому что они были готовы друг ради друга на все, и ненавидели по этой же причине.       Однажды, когда им было по девять, третьего декабря, и мать Дж.Б. позже назовет этот день его вторым днем рождения, они сели на велосипеды и поехали куда-то далеко от нашего города к огромному озеру, на котором уже застыл лед. С собой у них было хоккейное снаряжение и коньки, и горели их щеки и уши на морозе. Закутанный в два свитера, большую пуховую куртку, длинный шарф и нацепивший на себя снаряжение, Дж.Б. ступил на лед. За ним по прозрачной скользкой поверхности тянулись белые царапины от коньков, и Дж.Б. кричал Эллиотту, чтобы тот скорее переобувался. Едва он доехал до середины озера, как с резким треском, похожим на звук непрекращающегося грома, там, где стоял Дж.Б., появились лучи трещин. Еще через секунду, когда страх и паника накрыли девятилетнего мальчика с такой силой, что он не мог дернуться, лед под его ногами задвигался и задрожал. Он провалился в воду быстрее, чем смог хоть что-то прокричать. Холод, пробравшийся даже внутрь его тела, стал постепенно покрывать льдом каждый его орган. «Если замерзнет сердце, я умру». Декабрьское небо еще никогда не было таким высоким. А затем чьи-то руки схватили его за тяжелое снаряжение и вытянули из воды, но глаза у него уже закрывались, и дыхание было тяжелым.       — Мне вдруг стало так жарко, что захотелось стянуть с себя всю одежду.       Благодаря постоянным путешествиям в детстве с отцом, мы с Филом знали несколько фактов о тех местах, в которых побывали. Когда на новогодние каникулы в Швейцарии лыжи Фила застряли в снегу, отец строго сказал нам, чем опасно обморожение и вытащил шестилетку из сугроба, сдвинув брови на переносице. Если человек дрожит, замерзнув, то его нужно только согреть. Если человек прекращает дрожать и начинает засыпать, то ему нужна срочная госпитализация. И если замерзнувшему становится жарко и он в бреду начинает стягивать с себя одежду, то его уже нельзя спасти.       Дж.Б. потерял сознание в ту же секунду, как Эллиотт вытащил его из ледяной воды, и знает со слов родителей, что тот раздел друга до гола, надел на него некоторую свою одежду и прижимал к себе до тех пор, пока их не нашел какой-то рыбак, пришедший проверить лед.       — Я потом до самого Рождества лежал с пневмонией, а Эллиот приходил ко мне каждый день и рассказывал, что происходит в школе.       Дж.Б. выкинул палку, избив уже кучу кустов, под дорожный мост, который видимо не достроили из-за болот, из которых мы выбрались около пяти часов назад. Он возвышался над нами, как большой белый замок, разрисованный граффити. Мы остановились у одного из рисунков — семь смертных грехов, изображенных в виде эмоций на лице одного и того же человека.       — Гордыня хорошо получилась, — заметил Дж.Б.       А мне понравился «гнев».       Мы стояли там в тишине, изредка вздрагивали от прохладного ветра, заставляющего нас дышать как-то по-новому, как-то иначе. Мы заново настраивали механизмы дыхания, учились слушать и молчать.       — А где сейчас Эллиотт?       Во время его рассказала я заметила, что каждое действие Эллиотта стало прошедшим. Имя его как будто потеряло цвет, стало тусклым и по-странному чужим для Дж.Б., потому что каждый раз, когда он его произносил, то как будто немного уставал от его тяжести.       — Он умер полтора года назад. Утонул в какой-то реке далеко от нашего города. Был пьяный, захлебнулся, его новые друзья не смогли его спасти. Я был в тюрьме в это время.       Мы шли дальше. Слова, которые мне только что отдал Дж.Б. на хранение, я поместила в свое сердце. Самому Дж.Б. как будто стало легче — движения стали свободнее, иногда даже улыбался намного шире. Мне стало интересно, как долго он ходил с этой болью, прежде чем отдал ее мне. Все эти полтора года? Или меньше? Сказали ли ему эту новость в тюрьме? Или только когда он вышел? Но мы научились слушать. И научились молчать. Поэтому я оставлю Дж.Б. то, чего он не решился мне сказать, и буду уважать его за этот выбор.       Голод давил и сжимал мой живот. Приходилось иногда останавливаться из-за головокружения, держалась за Дж.Б. И холод упал на неизвестный нам город, и мы снова закутались в куртки. Около четырех часов дня я, обессиленная и тяжело дышащая, села на эти рельсы, выжженную траву, в позу йога и выдохнула.       — Земля дрожит.       И я ощутила это каждой клеточкой тела. Дж.Б. с веселым криком проскакал мимо меня: «Вокзал!». Солнце блестело в небе. Снова становилось так жарко, что хотелось раздеться.       И действительно через десять минут вокруг гремели поезда, и мы сошли на траву, и мимо нас проносились составы в неизвестном направлении, как будто улетали в другое время, оставляя нас одних. Впереди приветливо мелькал светофор, звенел, предупреждал, и мы догнали его, и вот уже показалась красная крыша вокзальной станции с табличкой названия неизвестного нам населенного пункта. Мы с Дж.Б. все пытались прочесть и сложить буквы в одно, и смеялись, когда не получалось. Мы радовались: до нашего города всего час на электричке. И в запасе у нас ещё есть целых два.       Мы сидели прямо в маленьком вокзале какой-то пригородной станции, и мерзкий холод исходил от стен, выкрашенных в светло-зелёный, который обычно должен успокаивать, но никак не наводить жуть одиночества. Мы сидели бок о бок, тряслись, стучали зубами, кроссовки вымокли насквозь. Мои волосы свисали из-под шапки как сосульки. До следующего поезда оставалось пятнадцать минут. От вони, присущей обычным привокзальным станциям, приходилось закрывать воротниками носы. Минуты бесконечно растягивались. Разговаривать уже совсем не было сил, даже каждый взгляд друг на друга давался тяжестью. Поэтому смотрели в пол, на заляпанную непонятно чем плитку с колючими узорами.       Поезд, конечной станцией которого был наш город, с громким гудением остановился у платформы, оставив за собой вихрь скрипа колес и выдох старого состава. Дышал он действительно тяжело: немного трясся; хлопали железные двери между вагонами, люди шатались, пытаясь удержаться за твердые кресла, забросив на плечи тяжелые дорожные сумки. Жизнь поезда отличалась от жизни вне — здесь время шло по-другому. Мы нашли два рядом свободных места, пригрелись, как воробьи, поменялись «обувью», и вдруг моя голова оказалась на его плече, а его голова — на моей. И мы уснули, и этот сон стал спасением, стал молитвой. И снился мне голос Дж.Б., только когда я наконец поняла, что говорил он мне наяву, шептал что-то, будил, гладил по лицу, мы уже подъезжали к вокзалу нашего города.       Сонной мне Дж.Б. пытался что-то быстро объяснить.       — Ты должна прийти раньше меня, — его голос перебивал голос объявления нашей станции; люди вскакивали со своих мест, терпеть гудение старого поезда становилось невыносимо.       — Как мне сообщить тебе, что я на месте?       — Я буду где-нибудь поблизости, — мои ладони в его ладонях. — Я уверен, что ты придешь первая.       Я все думала, как же можно быть уверенным? Как же можно быть таким уверенным во всем? И легко ли Дж.Б. с этой ношей? Может ли он пережить всю тяжесть этой уверенности, сделать ее своим преимуществом, своим достоинством, которое он с такой гордостью демонстрирует, с таким бережным трепетом? «Я уверен». И всегда в этом прав.       Мы выходим из разных вагонов, и я не вижу его в толпе, по крайней мере, стараюсь не искать его темно-синюю куртку, теряющуюся на фоне красных пестрых поездов и людей в черных пальто и куртках, снижающих пределы этой яркости до минимума. Становись серой массой. У выхода из вокзала я сталкиваюсь с мужчиной, который тут же роняет чемоданы. Ослепительно желтое круглое солнце, немного прячущееся за белым небом, заставляет меня как слепого котенка бродить вокруг в поисках остановки, и людей так много, что я теряюсь в собственном городе. Вспоминаю слова Дж.Б.: «Я буду где-то поблизости» и сразу нахожу дорогу.       До парковки двадцать семь минут пешком; однажды мы с Элоди решили рассчитать расстояние от самых крупных и важных объектов нашего города до парковки, и она оказалась центром нашего маленького мира.       На одном автобусе — двенадцать минут, держаться за желтый поручень, не в силах больше держаться на ногах. Голод, который овладел мной, посадил меня на цепь, руководил мной, как потерявшимся ребенком — мне хотелось плакать. В первом попавшемся магазине я купила хот-дог, ужасно пахнущий, целый день лежащий на солнце, и съела его за четыре укуса. И он был таким соленым от моих слез, что мне стало плохо. Дальше пешком, чтобы заплетались ноги, десять минут. Быстрым шагом — семь. Чтобы не сойти с ума, прошу в какой-то кофейне стаканчик воды, дают бесплатно. Спрашивают, не нужна ли мне помощь. В голове появляются четыре варианта ответа, как на той передаче про миллионеров. Выбираю вариант улыбнуться и уйти, но только дверь мне не поддается, и я скидываю все на свою усталость, а потом разрешаю себе поднять взгляд, и этой усталостью становится Оливер Маркес.       Мы давно не виделись — с того самого дня, когда он вылетел с испытания. Он перестал ходить в школу то ли от страха, то ли от стыда, но мы его больше не видели. И вот он стоял, как несокрушимая башня, даже немного мне улыбался, и за его спиной горело солнце. Я не могла отойти в сторону — он перегородил мне дорогу.       — Ты куда это?       — А-то ты не знаешь.       Конечно, знал. Просто вряд ли он пришел бы посмотреть на происходящее, раз не появлялся даже в школе. Да и появление в кофейне было довольно странным, и в голове у меня крутилась мысль о том, что его заставили за нами следить. И страх, окутавший меня в свой черный тяжелый плащ на долю секунды, построил в моей голове замки теорий. Пока до меня не дошло: в этой кофейней работает его мать.       — Мне нужно идти, — я пытаюсь прорваться через его блокаду.       — Опаздываешь?       Факт об Оливере: он сделает все, чтобы мне было плохо только по одной причине. Причина эта — Элоди.       — Олли, — улыбаюсь я и трачу на это всю себя. — Я все понимаю. У нас с тобой еще много будет моментов для ссор, но я начну сейчас орать, если ты меня не пропустишь.       Олли сделал шаг в сторону, открывая мне выход из кофейни, но прежде чем я растворилась в толпе прохожих, он произнес:       — Я все знаю о вас с Джастином.       Кое-что я в нем все-таки недооценивала.       Когда высокие деревья, которыми заброшенная парковка у старого отеля, находящегося в вечной стройке, отдаляющие саму парковку от всего внешнего мира, стали виднеться впереди, идти мне стало легче и мне стало быстрее. И я практически бежала к тому месту, на котором и влюблялась, и ругалась и впервые пила пиво, и пробовала курить. К месту, которое разделяло мою юность и самые страшные годы моей жизни, когда я возомнила себя богом, главным героем, когда я подумала, что я — центр вселенной и ошиблась настолько сильно, что до сих пор клеймо этой ошибки остается на моих незаживающих руках и на моем тяжелом сердце. Я бегу к месту, которое было для нас счастьем и глубокой потерей, когда все мы решили, что оно не годится для того, чтобы быть частью нашей жизни. Никто больше не появлялся на парковке.       Десятки голосов уже готовы были захватить меня в вихрь, поднять над землей, поиздеваться или приласкать, посмеяться надо мной или вместе со мной поплакать. И Томас Горвиц, рукоплещущий, сидящий на капоте Шепардовской машины, ярко мне улыбнулся, позволил толпе подростков обратить на меня внимание.       — Лола Бретт, дамы и господа! — Шепард засвистел.       Я свалилась к его ногам, и мне было плевать, что он подумает или что подумают другие.       — Все позади, — тихо произнес он, помогая мне подняться, и посадил меня рядом с Томасом.       Я задержала дыхание рядом с ним. Нам всем нужен был душ.       — Элоди Аллисон!       Мои веки стали тяжелыми, и я схватилась за голову, чтобы она не свалилась с моей шеи.       Парковка, как никогда, пестрела и шелестела куртками, горела голосами и аплодисментами.       — Никто за нами не наблюдал, — сказал Томас то ли мне, то ли самому себе.       — Дилан Адамс!       Сердце меж ребер так сильно закололо, что мне пришлось ловить воздух ртом. Где Дж.Б?       А потом я увидела его за еле идущим Диланом, волочащим по земле эту свою ногу, как будто она уже не принадлежала Дилану. Он был весь потный и красный, повязавший куртку на поясе. И от Дилана не осталась ничего от человека, которым он был всего двадцать четыре часа назад. А за ним по пятам шел Дж.Б.       — Больше никого не ждем! — закричал Коннор Шепард, оглядываясь, и толпа стала им. И он сам стал этой толпой.       Мы впятером безмолвно переглянулись, и внутри что-то предательски заныло. Где же Молли?       — Я видела ее, — признается Элоди, когда не наше празднование немного утихает. — Видела, как она садилась на автобус до своего дома.       Нам ничего не сказали о следующем испытании, и нам было не до него. Хотелось домой. До одури я мечтала о своей кровати. В голове рой пчел: что сказать маме? И нужно ли ей что-то говорить?       Мы с Дж.Б. незнакомцы. Коннор Шепард останавливает машину у моего дома, и свет в горящих окнах зовет меня все громче и громче. И я вижу маму на кухне. И идти становится все тяжелее.       Дверь мне открывает Фил.       — Ты была у Элоди.       Ну, подумала я, почти. Я была на войне вместе с Элоди. Проверяю оружие, боеприпасы, сухпайки и бинты, смотря на себя в зеркало. Я все оставила Дж.Б.       Мне снился его голос. Мне снился голос Дж.Б. все восемнадцать часов сна. Как же мне не хотелось просыпаться.