Профессионал

Туди морщит курносый, чуть веснушчатый нос и, криво зажав сигарету в сколотых зубах, чиркает спичкой об потёртый коробок.       — А оно нам точно надо?       — Хрен знает, — честно отвечает Мёрдок и скребёт за дважды проколотым ухом, высматривая номера на домах; квартал неотёсан и неуклюж, да и в целом-то далеко не квартал — многоугольник с узлами косых перекрёстков и настенной живописью по самые крыши.       — Твоё шестое чувство работает через задницу.       — Кто б пасть разевал? Эйс мой давний кореш, — окончательно разочаровавшись в нумерации, Мёрдок сосредоточенно прочерчивает ногтем маршрут, уткнувшись в уличную карту, — не ошибусь.       — Я этого и боюсь, если что. Эйс, долговязый носатый Эйс. Самый старший среди детей в семье, самый взрослый в классе, первый, кто влезает на столетний дуб за бакалейной лавкой и ни разу не оступается, первый, кто за шиворот тащит Мёрдока в школьный ансамбль, первый, кто согласен на любые, даже самые идиотские вещи. Дурной, но почему-то покладистый Эйс, вечно крутивший неприличные жесты в сторону ирландских пэйви, а потом прицепившийся к первой на всю Великобританию банде хиппи, — лишь бы подальше от грязных заводских кварталов Сток-он-Трента, церкви, отца Бенджамина, мамаши, оравы братьев и сестёр — родных, не очень, плевать: у Гринов все друг другу родные. А ещё — ещё Эйс никогда ни в чём не знает меры.       — Забей, он не страшнее меня. Просто… на вещества слабоват. Сечёшь же, а?       — Секу и надеюсь, что он при нас не откинется.       — Ты чё, снова куришь? Туди живо кивает и с фальшиво-показным детским недоумением жмёт худыми плечами.       — Третий год курю, а что? Я ж рассказывал.       — Кинь эту дрянь, голос просадишь.       — Не маленький, разберусь, — ворчит Туди, привычно, но не очень успешно уворачиваясь от крепкой затрещины, и стряхивает пепел с футболки.       — Ещё и бабские, — с максимальным презрением морщится Мёрдок на запах некрепкого душистого табака и, закурив тоже, протяжно выдыхает в небо: что-то не так, что-то не в порядке, и Мёрдока крайне бесит, что он не может в этом разобраться. — Вверх по кварталу и направо. Идём. Позднее солнце золотит размашистые гаражные граффити в апельсиновый оттенок.

***

      — Вернись, сука! — кричит кто-то вверх по улице сквозь въедливый визг автомобильной сирены. Мёрдок привычно открывает подъездную дверь — так же паршиво разрисованную, как и стены — с ноги, пинком, прямо с размаху, и перешагивает через ступеньку-две, щелчком швырнув окурок в пролёт и плюнув туда же.       — Тут в принципе… эм-м… есть жизнь?       — Это ты сюда ночью не заваливался.       — И чего я от предложения Рассела отмазывался? — Туди, притушив об край каблука недокуренную вишнёвую сигарету, раздражённо запихивает её обратно в бело-розовую пачку.       — Потому что любопытство кошку сгубило, балбес. По номеру нужная квартира не заперта ни на ключ, ни на самую завалящую задвижку.       — Эйс, гадость ты наша, недоброго вечера! Надеюсь, не подох ещё? — Мёрдок, треснув дверью об стену, прётся в квартиру безо всякого стеснения, так и не скинув ботинки. — Звал гостей, а?       — Простите за вторжение, — хрипит вежливый Туди в арьергарде и, не без интереса оглядываясь, близоруко моргает бездонными карими глазищами. В нос ударяет знакомым сладковато-горьким ароматом сухих пряностей. Марихуана.       — Проверь-ка плиту.       — Э-ге-е, — тянет Туди певуче и задумчиво, уже гремя на кухне алюминиевой крышкой. — Тут в кастрюле новая цивилизация завелась.       — Ясно.       — И ещё чайник…       — Чайник, ага… набирай медпомощь.       — Чего?       — Телефон, блять! Хреновина с диском! Звони в неотложную! Судя по звукам, Туди роняет телефонную трубку и сбивается раз-другой; Мёрдоку мерзко, противно и одновременно жалко перетаскивать полуживого Эйса на пол, раздирать от шеи до низа мятую рубашку и ослаблять затянутый на последние проколы ремень, — то ли оттого, что Эйс, лохматый и отощавший, бледнеет ещё хуже прежнего, перестаёт глотать воздух и даже не морщится, когда ударяется затылком, то ли оттого, что вдобавок к потемневшим белкам — ничего нового, Эйс всегда крутил в самокрутки марихуану и курил её так, как курят сигареты, — у него расширены зрачки.       — Адрес? А-а! — Туди влетает в комнату, зажимая ладонью динамик телефонной трубки, и в ужасе косится на полуживое тело. — Какой тут адрес?! Мэдс!       — Дрянь! — Раздвигая окно, Мёрдок чуть не ломает ноготь об шпингалет. — Поплар-стрит, десять, пятая квартира!       — Да, да. Передозировка… Что он принимал?       — Завались, мать твою! — Наспех оглядев сгибы локтей и запястий — скостите Эйсу тыщу лет адских мучений, не проколотые и без царапин, — Мёрдок прощупывает пальцами остывшие пересохшие дёсны. — Втирал, сволочь. Кокаин.       — Кокаин… да, ждём.       — Не, я его точно потом прибью! Туди швыряет трубку, шумно и звучно вздыхает, ерошит в пальцах отросшие колючие космы, недавно выкрашенные в тускло-синий разведёнными чернилами, и деловито оправляет их за уши.       — Нужно искусственное дыхание.       — А ты чё, — хмыкает Мёрдок, — умеешь? Туди давит Эйсу промеж выпирающих рёбер — рывками, резко и сосредоточенно, наваливается всем весом, как-то сразу вышвырнув всю суетливость, и даже не дрожит, а лишь облизывает пересохшие белые губы.       — В университете учи… Под руками хрустит сломанная кость.       — Бл-лять! — Туди впервые за день свистяще выплёвывает сквозь щербину нецензурное междометие. — Сдаётся, я ему ребро сломал.       — Забей! Делай, чё надо!       — А я чем занят? — огрызается тот, снова облизнув губы. — Помогай. Шесть с половиной минут тянутся невозможно долго — кажется, позднее солнце успевает слиться из золотистого с алым; шесть с половиной минут Туди — дылда Стюарт, любитель дамских сигарет, благовоспитанный чистоплюй в выцветшей футболке — возится, старательно заводя заглохшее сердце. Мёрдок молчит: не до ругани или окриков, пока слушаешь торопливые указания или придерживаешь волосы, чтобы не мешались, — и оборачивается лишь на гул медицинской сирены, а Эйс наконец-то дышит — с трудом, рвано, сипло, но дышит.       — Нихрена ж себе, уже явились?       — Они самые. Надо бы открыть фельдшеру. — Туди, морщась на хруст в затёкшей пояснице, во второй раз за полчаса поджигает сигарету — ту самую, неприконченную, — и курит с бесконечным облегчением в пустом взгляде. Мёрдок снова тянется влепить ему подзатыльник, но медлит секунду, две, три — и, опустив руку, смотрит, как Эйс давится и блюёт кашлем, корчась в накатывающей тошноте.       — И не вздумай подыхать, чмо обдолбанное, пока не переживёшь Чака Берри.