— Тебя скоро выпишут. Ты рад? — говорила Джесс, главная причина моих головных болей.
Она и Артур каждый день навещали меня и сидели в палате, пока их не выгоняла медсестра, которой я искренне был за это благодарен: быть прикованным к кровати и часами торчать с этими двумя… это просто невыносимо.
Джесс ни на секунду не замолкала и всё время что-то приносила: то еду, то книги, то планшет с фильмами. Сначала это казалось проявлением заботы, которое пару раз меня даже растрогало, но постепенно «сюрпризы» становились всё фанатичнее и абсурднее, и, когда она заявилась с ножницами и машинкой для бритья и сказала, что хочет меня подстричь, я нехило испугался и наконец осознал, это — совсем не забота, а неприкрытое издевательство над беспомощным.
В тот же день я заметил то, что не видел раньше: все рядом со мной вели себя как-то странно. Ко мне часто заходила медсестра — к счастью не та, которую я видел в первый раз, — с излишней трогательностью расспрашивала, нужно ли мне что-нибудь, и бережно взбивала подушки. Но самое главное — смотрела на меня таким же, как у Джесс, взглядом. Сочувственным.
Артур тоже ходил мрачный и с виноватым лицом, словно всё время хотел что-то сказать, но никак не решался. Хотя о чём ему ещё говорить? Про кольцо я уже узнал: его нигде — ни дома, ни в больнице — не смогли отыскать, поэтому просто объявили в полицию о пропаже. Но та пока что его не нашла.
Так в подавленном молчании тянулись дни, пока не начал приближаться день моей выписки.
Все потихоньку оживали: Артур вновь стал бодрячком и без синяков под глазами, а у Джесс прошла мания удивлять. Только мне становилось тяжелее. Я чувствовал себя, как преступник, которого выпускают после долгого срока в тюрьме: пока лежал в палате, ни о чём не заботился — ни о деньгах, ни о полиции, ни о разбитой машине — и не чувствовал той неловкости и вины, которые теперь накрывали с головой. Всё это время я лежал в отдельной палате и лечился за счёт Артура. Уничтожил машину Гордона. И ещё какое-то время должен был жить с Уилсонами практически с пустым кошельком. Когда думал обо всём этом, я хотел навсегда остаться в больнице, словно за решёткой, и дальше жить одинаковыми тихими днями. Но на вопрос Джесс, рад ли я выписке, отрицательно отвечать нельзя, иначе на меня бы обрушилось море расспросов и очередного галдежа. Поэтому я тихо ответил:
— Да, наверное. Я тут наверняка уже пропах таблетками. Да и скучно тут.
— Что-то это совсем не похоже на радость, — разочарованно пробубнила Джесс и заправила за ухо прядь волос.
— Не удивлюсь, если всё из-за Гордона, — прохрипел Артур.
Он попал в самое яблочко: встреча с Гордоном беспокоила меня больше всего. С того дня, как все мы увидели те жуткие фотографии, ни Гордон, ни Марта меня больше не навещали. Нет, возможно, это потому, что за пять дней не соскучишься, да и ехать старикам из одного города в другой через горный хребет — то ещё удовольствие, но в душе всё равно капля за каплей копились сомнение, стыд и вина из-за произошедшего. Тогда я без устали извинялся и отчаянно обещал всё возместить, но Гордон только и делал, что сидел поникший, невидящим взглядом смотрел на пол и твердил, старчески кряхтя, что это ничего, что машина застрахована и главное, что я жив. И тихо ушёл.
— Да не переживай ты так, — отвечал Артур на моё молчание. — Он на тебя не злится. Да и за что? Никто ж не знал, что так произойдёт.
— Вот именно, Том. Я больше чем уверена, что Гордон сейчас волнуется за тебя. И Марта тоже. Я в одной книжке по психологии прочитала, что каждый по-своему борется со стрессом: кто-то пьёт, кто-то спит, кто-то, как Гордон, весь день копается в своём садике. А Марта, кстати, начала печь всякие вкусности, — думаю, это её способ отвлечься, — и знаешь, очень вкусно получается! Она однажды угостила меня кексами в глазури: очень хорошенькие, такие сладкие и мягкие, и прямо тают во рту, когда кусаешь. Тебе обязательно нужно их попробовать. Хочешь, принесу их, когда тебя выпишут? Это будет…
— Да-да, обязательно, Барби! — не выдержав, гаркнул я. — Только замолчи. Видимо, у тебя тоже есть способ успокоиться: болтать, как помело, без умолку.
— А у тебя — плеваться желчью, — рассерженно прохрипел Артур.
О да, вот и вторая из причин, почему сидеть с ними двумя невозможно. Всегда, когда я повышал на Джесс голос, потому что она уже до скрипа зубов бесила болтовнёй, Артур срывался на меня в ответ. И совсем неважно, по заслугам Джесс получала или нет. Раньше оба ещё обижались, что я называю Джесс Барби — это прозвище напрашивалось само собой, потому что лицом, фигурой и мозгами она очень похожа на эту куклу, — но, к счастью, уже смирились. Но забавней всего то, что они даже не встречаются: однажды спрашивал об этом у Артура, однако в ответ получил только нечленораздельное мычание, смущённое лицо и просьбу поговорить о чём-нибудь другом.
— Мы все сейчас не в себе из-за случившегося, — продолжал ворчать Артур, перебирая в руках недавно сложенного журавлика, — но говорить такое девушке — верх нетактичности.
— А я и не мечу на звание джентльмена сия планеты. Я вообще ничего не хочу. — Закрыл рукой глаза и прибавил: — Я просто устал…
Все молчали. Всматриваясь в темноту, я слушал тихий шелест бумаги: Артур складывал нового журавлика.
— А как думаете… — раздался голос Джесс, — что всё-таки произошло в ту ночь?
— Судьба за хамство покарала.
Я резко сел на кровати и не отказался бы даже в челюсть вмазать за такие слова, но Артур, надменно закинув ногу на ногу, всём видом своим выказал, как он обижен и оскорблён.
— Что? Я просто предположил.
— А я думаю, что это было ограбление. А чтобы не было свидетелей, ещё и убийство, — загадочно шептала Джесс и смотрела огромными блестящими глазами то на меня, то на Артура. Подалась вперёд и продолжила: — Прямо как в фильме. Только представьте: Том едет ночью по пустынному шоссе и замечает на обочине машину. А рядом с этой машиной стоит мужчина и машет руками. О помощи просит. Том останавливается, спрашивает, что случилось, и тут — бабам! — сзади незаметно подкрадывается второй, оглушает Тома битой и валит на землю. Злоумышленники вяжут Тома по рукам и ногам, заклеивают рот и забирают все вещи, даже одежду, — только не знаю, зачем это вообще нужно, ну да ладно — и скрываются в темноте ночи…
— Чудная история. И почему же я тогда такой побитый и со вспоротым боком?
— Так убить же пытались! — заявила Джесс, воодушевившись ещё больше. — Один из злоумышленников решил, что ты потом сможешь их опознать, и предложил товарищу тебя умертвить. Но убийцы они были непутёвые, поэтому просто черканули тебя ножом, завалявшимся в кармане, и увезли в сторону леса, чтобы там бросить. Нет, тогда они сначала увезли в лес, потаскали по земле — отсюда царапины на спине — и уже порезали бок. Я считаю, что именно так всё и было.
— Да, Барби, это гениально. Шерлок Холмс может спать спокойно.
— Нет, если так подумать, — вмешался Артур, — то всё очень даже логично. Но что тогда случилось с машиной Гордона?
Джесс задумчиво посмотрела на потолок, заправила прядь за ухо и прикусила губу. Смятая машина явно не входила в сюжет её фильма.
— Честно говоря, ничего, кроме несчастного случая, в голову не приходит… Допустим, злоумышленник, который вёл машину Гордона, не справился с управлением и не вписался в крутой поворот серпантина, и потом врезался в склон горы. А его товарищ решил спасти его, вытащил из машины и увёз.
— Ты фотки вообще видела? Этому твоему злоумышленнику пришлось бы товарища соскабливать и в пакетик складывать.
— Тут я согласен. К тому же, если бы машину вёл преступник, полиция бы уже вышла на него по отпечаткам пальцев или крови.
— Вот именно! — выпалил я с неожиданным для самого себя облегчением.
Никаких злоумышленников, никакого нападения, никаких убийств и избавления от улик. Вообще никакого контакта с людьми. Это уже подтвердили десятки осмотров, мазков, анализов и других страшных и непонятных слов. Полиция отказалась от этого варианта, и хорошо: думать и вновь говорить об этом мне совсем не хотелось.
— Ну во-от… — разочарованно протянула Джесс и, прямо как малолетний ребёнок, надула губы. — И что же тогда случилось с машиной? Есть ещё идеи?
— Нет. Пусть над этим полиция думает, а не вы в моей палате.
Почувствовав лёгкий озноб, я потеплее укутался в одеяло и накрылся с головой. Где медсестра? Сколько времени для визита у них двоих ещё осталось? Казалось, время, как назло, тянулось неимоверно долго.
— Уверена, полиция так же сидит и перебирает варианты. Ты же, как главный свидетель, совсем бесполезный — ничего не помнишь.
Джесс замолкла, и в палате воцарилась тишина. Наконец-то. Я облегчённо вздохнул. Меня не волновало, что делали Джесс и Артур: залипали в телефонах, складывали новых журавликов, косились на меня или многозначительно переглядывались — на всё это мне было глубоко наплевать: я не видел и не слышал их, а эта отвратная тема сошла на нет. И это — самое главное.
— Слушай, Том… — приглушённым хрипом раздался голос Артура, — а ты правда ничего не помнишь?
— Правда. Совсем ничегошеньки не помню.
Снова тишина. Я слышал, как громко бьётся моё сердце, и боялся вздохнуть, надеялся, что они поверили, и наконец заговорят о чём-нибудь другом.
— Ты в этом уверен?
— Послушай, Артур, ты чего ко мне пристал, а? — выглянув из-под одеяла, как можно спокойней произнёс я. — Я же сказал, что правда ничего не помню. Или у тебя какие-то претензии?
Посмотрел Артуру прямо в глаза и закусил обе щеки, чтобы не выдать себя мимикой. Но это было сложнее, чем казалось сначала: он прожигал меня взглядом — серьёзным, проницательным, упёртым взглядом, — словно уже всё давно узнал, прочитал мои мысли, а сейчас лишь добивался признания. В том-то и дело, что всё это только казалось. На деле Артур ничего не знал и не мог знать, и я тихо радовался маленькой победе, когда он отрицательно помотал головой и сказал, что никаких претензий у него нет.
— Ну во-от… И что, теперь мы так ничего и не узнаем?
— Вообще-то, есть один способ, — прохрипел Артур.
— Барби, я тебя ненавижу.
— Криминалисты по синякам, порезам, переломам и положению тела пострадавшего примерно представляют, что произошло. Я, конечно, учусь не на криминалиста, а на хирурга, но могу попробовать.
— О, давай-давай! — восторженно воскликнула Джесс. — Том, поднимайся, — она схватила одеяло и потянула его на себя, — сейчас тебя Артур осмотрит.
— Нет уж, спасибо, не надо, — борясь за край одеяла, шипел я. — Меня и так уже врачи всего вдоль и поперёк осмотрели.
— Но нам-то они ничего не говорят. Мол, вы не родственники, вы не родственники… А мне же интересно!
Джесс резко рванула за одеяло — последний клочок ткани обжёг руки, выскользнул сквозь пальцы, и я остался безоружен, да ещё и с занывшим от боли боком в придачу. Я обернулся к Артуру и попросил, чтобы он успокоил Джесс и вернул мне моё одеяло, но…
— Вообще-то…
Этого упёртого «вообще-то» было достаточно, чтобы понять: Артур мне не союзник.
— Ничего личного, но мне тоже интересно посмотреть на твои раны.
Теперь у меня было только два варианта: либо до последнего упираться и надеяться, что скоро придёт медсестра и объявит конец времени для визита, либо побыстрее сделать то, что они хотят, и перевести диалог в другое русло.
— Ладно, смотри. Только я тебя теперь тоже ненавижу.
Артур промолчал — зато Джесс радостно забухтела за спиной — и, встав, жестом попросил сесть перед ним ровно и спустить ноги с кровати. Теперь на меня смотрел не избалованный парень, а серьёзный молодой человек, по глазам которого было видно, что он знает, что делать, — эта черта Артура меня всегда завораживала и даже пугала. Он, почти не моргая, пристально смотрел на меня. Словно сканировал.
— Ну что? — нетерпеливо просопела Джесс около уха. Она уже успела рассесться на моей кровати.
— Я ещё даже ничего не сделал.
— Ну тогда давай быстрей, пожалуйста, — завыла Джесс. — Ждать так мучительно.
— Ладно, ладно… — затушевался Артур. — Тогда давай начнём с рук.
Я послушно вытянул руки тыльной стороной вверх. Артур внимательно осмотрел их, взял за запястья, развернул ладонями к себе, большим пальцем провёл по порезам и царапинам. Поджимал губы, пока находил всё больше и больше синяков на локтях и плечах.
— Подними футболку.
Я покорно задрал подол до подбородка и скоро почувствовал, как Джесс придерживает ткань на спине.
— Какой ужас… — сдавленно прошептала она. — Сильно болит?..
— Самую малость, — отрешённо ответил я, занятый более важным делом.
Следил за глазами и руками Артура. Особенно за руками. Я видел, как его взгляд скользит по медицинскому пластырю на боку и останавливается на большом синяке на рёбрах. Даже знал почему. По краям синяк был бордовый, а в центре — настолько иссиня-чёрный и мягкий на вид, что я сам невольно сравнивал себя с побитым яблоком, когда видел его, и боялся лишний раз дотронуться. Коснись я этого места — тонкая кожица разорвётся, и наружу вылезет жидкая, рыхлая и гнилая плоть.
— Но-но-но! — протараторил я и опустил рубашку, когда Артур потянулся к синяку. — Смерти моей хочешь? Знаешь, как он болит?
Запнувшись и убрав руку, он спросил:
— У тебя же нет перелома?
— Вроде бы нет. Просто сильный ушиб. И трогать его нельзя!
— Хорошо, не буду. А спина?
Я осторожно, без резких движений повернулся к Артуру боком и столкнулся прямо лицом к лицу с Джесс, которая смотрела на меня мокрыми и перепуганными глазами. По её взгляду я понял: только сейчас она по-настоящему осознала, что я пережил. Неприятно это признавать, но меня растрогал и смутил её вид, и я поскорей отвернулся бы, если бы Артур по-хозяйски не натянул мне футболку до макушки и не давал повернуться, пока не закончил осмотр и не сказал:
— Думаю, Джесс кое в чём права.
От этих слов она встрепенулась и издала звук, чем-то похожий на свистящий визг.
— Да ну, ты шутишь… — разочарованно выдохнул я.
— У тебя сильно разодраны лопатки и шея, и вот эти синяки… — Артур указал на лодыжки с уже пожелтевшими пятнами. — Короче, возможно, тебя волокли по земле.
— Правда?
Джесс выглядела так, словно не верила услышанным словам, но совсем скоро выпрямилась и даже повеселела. Мокрых глаз, ещё минуту назад полных сострадания, будто бы не было. Чертовка двуличная. Она самодовольно заправила прядь за ухо и победоносно посмотрела на меня.
— Вот видишь, а ты не верил. Я никогда в таком не ошибаюсь.
Как же бесит.
— Отлично. Поздравляю. Но в твои выдумки я всё равно не верю. Это глупость, от которой даже полиция отказалась.
— С чего ты вообще взял, что полиция от чего-то отказывалась?
— Потому что, — шипел я на Джесс. — Если тебе не хватает мозгов понять, что это нелогично…
— Это логично, Том, — вмешался Артур. — Если даже абстрагироваться от версии Джесс, то всё вполне логично. У тебя ободрана спина и есть синяки на обеих лодыжках, сам подумай: как такие следы ещё могли остаться?
— Они могли появиться как-нибудь отдельно! А то, что вы говорите — полная чушь! Напали, чтобы обокрасть и убить? Серьёзно? Это глупо и совсем не смешно! Сов-сем!
Я не кричал, я орал во всё горло на Артура с Джесс, но не видел их лиц и не слышал их голосов. Будто их вообще рядом не было. Ну и пусть. Пусть они уходят и больше не возвращаются.
Я прекрасно понимал, к чему они так настырно вели разговор, и совсем не хотел опять думать об этом. Эти чёртовы врачи и полиция с ног до головы осматривали меня каждый день и каждый чёртов день спрашивали, не вспомнил ли я чего. Сначала я никак не мог понять — почему. Почему так странно вела себя Джесс, а Артур ходил мрачный, почему так сочувственно смотрела на меня медсестра, почему так часто заглядывала полиция. Но однажды пришла девушка, психолог, и после недолгого разговора напрямую спросила, не был ли я когда-нибудь жертвой сексуального насилия.
Тогда-то всё встало на свои места.
Изнасилование. В моём случае это — самый простой и логичный вариант, который всё сразу же объясняет.
Я до последнего надеялся, что меня никто не насиловал, где-то в глубине души я даже был в этом уверен, пусть и не помнил наверняка. И вскоре — по уставшему и мрачному лицу Ли и концу всех расспросов и осмотров — я понял, что да, никто меня не трогал: на моём теле не было чужих следов, да и в машине ничьих отпечатков, кроме моих и семьи Гордона, не нашли. Со мной произошло что-то другое.
Полиция больше не смотрела на меня исключительно как на жертву — я этому был рад, пусть теперь сам попадал под подозрение. Рад, потому что мне стало спокойней.
Меня точно никто не насиловал, и я больше не хотел даже думать об этом. Потому и кричал на Артура с Джесс, срывал горло, называя их слова и догадки бессмыслицей: нечего больше мутить эту воду.
Не знаю, что я ещё кричал им в лицо, но прекрасно помню, как вырывался и норовил выскочить в коридор, как саднило горло, как тяжело было дышать, как теплом разливалась боль в боку. Я чувствовал, что медсёстры прижимали меня к кровати, закутывали в одеяло. Чувствовал их тёплые мягкие руки. И слышал мелодичный голос, который спокойно шептал мне на ухо, что Джесс и Артур ушли, что всё будет хорошо и что мне нужно успокоиться и отдохнуть. Я что-то бессильно бормотал в ответ. А когда тёплые руки покинули меня и голос замолк, зарылся лицом в подушку и тихо, измождённо плакал. Пока не стало всё равно.
Я проснулся глубокой ночью, чувствуя себя, как выжатая губка. В памяти всплывал недавний концерт, но я не считал себя в чём-то виноватым: если бы Артур и Джесс не приставали ко мне, этого бы не произошло.
Сценарий, придуманный Джесс, правдоподобен, и это пугало. Здесь, в больнице, у меня было полно времени размышлять о смерти в одиночестве. В этих стенах люди умирают на операционных столах и стонут по ночам так громко, что их мольбы эхом проносятся по коридорам. Я боялся смерти и не хотел даже думать о том, что она уже попыталась схватить меня за горло.
Но я знал, что не всё так просто. Всё не так, как думали Джесс, Артур и полиция. Иначе как объяснить то, что я видел?
Я никому не говорил об этом — то ли виденье, то ли сне, то ли слишком ярком воспоминании, — потому что сам не понимал, что видел, и не знал, как это объяснить. Всё произошло слишком быстро и неожиданно.
Пару дней назад ко мне, как обычно, пришли Джесс и Артур. Мне сразу не понравилась сумка-чемоданчик в руках Джесс, и не зря: она вывалила на меня кучу баночек, тюбиков и пакетиков и бойко заявила, что, раз уж ей не удалось меня подстричь, она будет восстанавливать мою кожу и придавать лицу свежий вид. Она насильно вымазала меня в каком-то креме и, пока Артур держал меня за руки, наклеила под глаза какие-то ледяные склизкие штуки. И, когда снял и сжал их в ладони, я увидел то самое видение.
Темно и по-вечернему прохладно. Я сижу один, на обочине дороги, и свечу тусклым карманным брелоком-фонариком на куст. Необычный куст. Сухой, скрюченный и совершенно голый: все листья ссохлись, покоричневели и теперь валяются под ветвями среди такой же жухлой безжизненной травы. Но все другие кусты, трава и деревья зелёные, полные жизни. Это растение больно — вот логичное объяснение. Но я не встаю, не ухожу от куста.
Меня гложет странное чувство.
Прохладный ветер призраком пролетает мимо, щекоча кожу, и я наконец понимаю, что не так: я ничего не слышу. Ни скрежета сверчков в траве, ни шелеста листьев, ни хлопот и чириканья птиц — ничего, кроме редкого, глухого треска сухого куста. Потом среди корявых ветвей замечаю чёрный глянцевый блеск. Как бы ни вглядывался, я не могу понять, что это: что-то блестящее лежит в центре куста у самых корней, а торчащие во все стороны ветви загораживают и мешают нормально рассмотреть.
Я раздвигаю шершавые ветки, которые с треском ломаются от каждого прикосновения, и среди запаха сухой древесины улавливаю отдушину прелой гнили. Так воняет чёрная блестяшка. Чёрная слизь, которая покрывает тонкие стволы и стекает на землю. Жмурясь от отвращения и сглатывая подступивший к горлу привкус желчи, я медленно вылезаю из куста, стараясь не задеть мерзкую слизь.
Хлопок и истошный крик.
Я вздрагиваю от испуга, со стоном хрустят ветки — ладонь пробивает колкая боль. Тело бросает в ознобную дрожь и накрывает новая волна отвращения: острая щепка до крови разодрала пальцы с ладонью и застряла под кожей, с которой теперь слюнями свисает холодная скользкая слизь. Я брезгливо отвожу руку в сторону и осматриваюсь, взглядом ищу того, кто кричал.
Сова. Сидит на ветке и таращится на меня своим пронзительным жёлтым взглядом.
Проклиная глупую птицу, пытаюсь смахнуть слизь, хорошенько тряхнув кистью в воздухе, но ничего не получается: она словно застыла, напоминая то ли желе, то ли силикон. Поднимаю с земли большой сухой лист, оттираю эту гадость, сдерживая подступающий к горлу желчный ком, — слизь словно въелась в кожу и ни в какую не хочет отлипать. На листе от неё ни следа не осталось. Я раздражённо вытираю ладонь о подол рубашки: впитываю в ткань, скребу, как губкой, — и это не помогает. Вся ладонь по-прежнему в чёрной глянцевой слизи.
Соскабливаю её ногтем, тру о рубашку, царапаю об асфальт и вновь сдираю ногтем. Без толку.
Вымотанный, сажусь на землю и обречённо смотрю на руку. Её жжёт и покалывает, а слизь, кажется, даже набухла… и раздавалась мелкой рябью.
Воспоминание оборвалось: Джесс коснулась плеча.
Она и Артур обеспокоенно смотрели на меня и спрашивали, всё ли со мной хорошо, потому что я, с их слов, на мгновение внезапно замолк и словно завис. Забавно, но я тоже чувствовал, будто выпал из реальности. Разжал кулак и невольно ужаснулся — всё было, как в видении. На ладони лежали прохладные, скользкие силиконовые пластинки, которые от света переливались глянцевым чёрным блеском.
Я не мог больше заснуть.
Сбросив одеяло на пол, я потирал лодыжки, закрывал ладонями еле заметные в темноте пятна и дрожащей рукой касался груди. Болит.
Всё это время ребята были со мной. Подбадривали, не отходили ни на шаг и наверняка сильно волновались — они просто хотели помочь, хотели узнать, что со мной случилось. Я тоже хотел знать. Но морально не был готов принять всё это. Нужно позвонить им и извиниться. Позвонить.
Я подвинулся к краю кровати, кряхтя, нащупал холодные тапочки, и медленно зашаркал по полу. В коридоре было пустынно и мрачно — только вдалеке, словно в конце бесконечного туннеля, ослеплял белый свет. Я брёл, устало опираясь о стену, а мои шаги отдавались глухим эхом. Когда я дошёл до стойки регистрации, дежурная медсестра привстала и взволнованно спросила:
— Вам что-то нужно? Позвать врача?
— Мне нужно позвонить.
Мне любезно дали телефон. Послушав протяжный гудок, набирал номер. 1… 7… 3… 8… 0… 2… 1… 5… 5… 6… 2… Свой номер. Но в ответ раздалось равнодушное: «Данный абонент не существует или находится вне зоны действия сети. Перезвоните позже».
Как и ожидалось.
Глупо думать, что по ту сторону кто-нибудь поднимет трубку и радостно скажет: «О, Том, привет! Я тут твой телефон нашёл и уже боялся, что не позвонишь!»
Я горько усмехнулся.
— Всё в порядке?
— Да, всё просто чудесно. Завтра я наконец свалю из этой больницы, — ответил я и, улыбнувшись, побрёл обратно. — Только вот всё равно в дерьме по пояс…
***
Чувство облегчения переполняло меня, когда я навсегда закрыл за собой больничную дверь. Свежий ветерок нежно обдувал лицо, а пробивавшиеся сквозь кроны деревьев солнечные лучи согревали, касаясь кожи. Я неспешно брёл к воротам больницы, дышал полной грудью и не заботился о том, как буду добираться до дома Уилсонов, когда услышал, что кто-то окрикивает меня.
У крыльца больницы стояли двое и размахивали руками. Артур и Джесс. Я не ожидал их увидеть: на днях они собирались улететь домой, и должны были думать совсем о другом. Пока я озадаченно топтался на месте, они подбежали ко мне и хором сказали:
— Поздравляем с выпиской!
— А это тебе от Марты. — Джесс торжественно вручила мне пищевой контейнер. — Это те самые кексы, о которых вчера рассказывала.
— Не позорь меня, пожалуйста, — зашипел я, вырывая контейнер и поспешно пряча его в мешок с одеждой. — Мы же всё равно поедем домой, все эти кексы могли подождать меня там.
— Ты всё ещё обижаешься из-за вчерашнего?
Я ничего не ответил.
Полчаса, и я снова у дома Уилсонов. Всё тот же небольшой домик с аккуратным садом, подстриженным газоном и ухоженными клумбами. Тот же порог и ковёр с надписью «Добро пожаловать». Те же комнаты. Тот же запах домашней еды и гостеприимная Марта, которая с улыбкой на лице и своей природной бойкостью усадила всех, как и в первую нашу встречу, за обеденный стол. Но я больше не ощущал той непринуждённости, что прежде.
Всё из-за Гордона.
Раньше я ни на минуту не сомневался, что он — вечно смеющийся, озорной пухленький старичок с роскошными усами, которые совсем не вписываются в его добродушный образ, но эта иллюзия разбилась вдребезги, когда я увидел его взгляд.
Гордон уже сидел за столом и читал газету, дожидаясь нашего прихода. Я видел, как он взглянул на меня, стоило мне только войти: поверх тяжёлой роговой оправы, сползшей с переносицы, по мне проскользнул холодный и даже враждебный взгляд, который не выражал ничего, кроме презрения. Этот взгляд длился лишь мгновение — потом Гордон мягко улыбнулся, откладывая газету с очками, и поприветствовал нас, — но этого мгновения было достаточно, чтобы земля раскрошилась под ногами. В этом доме мне больше не рады — вот, что думал я, пока меня окутывал липкий страх.
За столом я был рад смеху Марты и неумолкающей болтовне Джесс: старался всё внимание держать на их разговоре, которого совсем не понимал, лишь бы не замечать косые взгляды Гордона, сидевшего напротив меня. Ком в горле стоял, пока Гордон с рвением отрывал куски от хлеба, разрезал бифштекс, скребя ножом по тарелке, и усердно жевал массивной челюстью.
Я кое-как осилил свою порцию и вышел из-за стола, рано обрадовавшись маленькому бегству. Всё было бы в разы лучше, если бы я мог улететь с Артуром и Джесс, но мне запретили покидать Колорадо, пока полиция ведёт следствие.
Стоит ли говорить, что я не спал всю ночь, видя перед глазами то холодное выражение лица Гордона, и всерьёз подумывал переселиться в отель? Ведь отважная идея так и осталась идеей.
Утро выдалось невероятно суматошным. Все — особенно Джесс — бегали по дому и собирали оставшиеся вещи; Марта норовила накормить ребят на дорожку; Гордон спускал чемоданы на первый этаж, от чего потом потирал спину и болезненно морщился; Артур по сто раз проверял документы и названивал такси, причитая, что машина долго едет. Тогда я никак не мог решить, что хуже: этот кавардак или ожидавшая меня тишина.
Наконец приехало такси, и мы стали прощаться. Марта расцеловала Артура в щёки, заключила Джесс в объятия, а потом всполошённая начала рассказывать ей рецепт кексов: отчего-то он понадобился Джесс именно сейчас, и теперь она судорожно барабанила пальцами по экрану телефона. Попрощавшись, Артур пожелал мне не скучать здесь и оторваться за все дни, что провалялся в больнице, а потом пошёл загонять Джесс в машину, спрашивая у неё, видела ли она вообще, который сейчас час.
Пока они усаживались в машину, я услышал разговор Гордона с каким-то лысым стариком в мятой рубашке.
— Ты чё, щемануть куда-то решил на старости лет? — зажимая в губах тлеющую сигарету, спросил старик и засмеялся так, словно из него, как из шарика, выдували воздух.
— Да нет, племянника домой провожаю: он у меня тут пару неделек гостил.
— А… — знакомый понимающе покачал головой. — Племянники — это хорошо. А чё на старушке своей не отвезёшь?
— Да нет её больше, — тронув усы, печально проговорил Гордон. — На покой ушла.
— Да ты что?! Такая здоровень?!
— Да… Помяло сильно в аварии, не починить уже.
— Хех, брат, это ж как нужно было…
Хлопнули дверцы такси, и машина тронулась, выпустив белый дым, а я, не желая больше никого слышать и видеть, поспешил в дом.
***
После отъезда Джесс и Артура дни тянулись в унылой праздности. Всё было одно и то же. В бессонные ночи засыпал под утро, к полудню включал телевизор и со слипающимися глазами смотрел бестолковые кулинарные шоу и фильмы, и ночью снова бродил по комнате, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к мёртвой тишине. Мне отчасти было неудобно перед стариками — я, совершенно чужой для них человек, повис на их шеях и тихо разлагался в их доме, — но надеялся потом вернуть им всё то, что они на меня вынужденно потратили. Только сейчас я не мог ничего поделать и смиренно принимал настоящее. Я на больничном, а от любого тяжёлого труда у меня мог разойтись шов. Поэтому оставалось послушно лежать и развлекать себя, чем мог.
Так продолжалось, пока Гордон однажды не зашёл ко мне. Тихо постучавшись и заглянув в приоткрытую дверь, он печально вздохнул.
— М-да, Том… — старчески крякнув, произнёс он. — Пойдём, поможешь мне в саду. Молодняку нужно хоть чем-то занимать руки, иначе недолго превратиться в чёрт-те что.
Я молчаливо поплёлся за ним, обрадовавшись небольшому изменению в режиме дня. Но с мимолётной радостью подступило и волнение: в последние дни мы с Гордоном почти не разговаривали — не о чём.
Мы прошли на задний двор, которым я безмерно восхищался. В этом маленьком саду всё ещё пестрели цветы, рассыпанные то тут, то там аккуратными клумбами, а широкие деревья умиротворённо шелестели зелёной листвой.
Гордон вручил мне садовые перчатки, тряхнув ими, сам надел такие же, подставил к одной из клумб два детских стульчика и принялся вырывать редкие слабые сорняки. Мы молчали. Это тишина смущала: я боялся непредсказуемой, прямолинейной грубости и обидных слов в свой адрес и за разбитую машину, и за нахлебничество. Но ничего такого не было. Вскоре клумба была тщательно прополота, мы без лишних слов перешли к следующей, и я, втянувшись в процесс, сосредоточился на работе.
— Знаешь, что мне интересно?.. — звучно вдохнув, неожиданно произнёс Гордон. Голос его звучал ровно и спокойно, а лицо было безэмоциональным, только усы подпрыгивали. — Ты давно знаком с Артуром? Вы ведёте себя как старые друзья, но я не помню, чтобы он общался с тобой. По крайней мере, пока рос здесь.
— Мы знакомы с детства, хотя и мало общались. Только в последнее время очень сильно сблизились, как раньше.
— А когда вы познакомились?
Гордон одарил меня испытывающим взглядом.
— Ещё до того, как его усыновили, — честно признался я, не отрываясь от работы. — Я как-то шёл домой и увидел, что его избивает дворовая шпана. Слишком уж жалкое это было зрелище, поэтому и не смог пройти мимо, хотя сам потом нехило получил. Никогда бы не подумал, что полезу в драку из-за какого-то слабака, ревущего навзрыд. Так и стали общаться… ну, точнее, он ходил за мной по пятам, иногда пинал мяч и допоздна сидел со мной на улице, когда я домой идти не хотел. Да и не разговаривали мы почти, потому что он говорил на каком-то другом языке, которого я вообще не знаю.
— Может, это из-за тебя он так поздно возвращался домой? — усмехнувшись, тихо произнёс Гордон. — Мой брат часто жаловался, что Артур где-то пропадает по вечерам, и сильно из-за этого волновался: Нью-Йорк город большой и не слишком безопасный, особенно для маленького мальчика. Вот они сюда и перебрались.
Я молчал. А перед глазами всплыло воспоминание о последнем дне, когда я видел маленького Артура.
Под сиплые крики и стоны разбивающейся посуды я вновь вылетаю из дома и со всех ног бегу к убежищу — широкому клёну, на ветках которого очень удобно сидеть — радостно приветствую Артура, ждавшего меня там. Он, как и всегда, старательно выговаривает заплетающимся языком робкое: «Привет» и машет рукой. Но глаза его мокрые от слёз.
— Что случилось? — чётко и медленно проговариваю я, чтобы Артур всё понял. — Опять Люк тебя задирал?
Артур мотает головой и, прижав к груди плюшевую коалу Кенни, начинает тихо хныкать. Пришлось потратить немало терпения и времени, чтобы он успокоился. Вытирая покрасневшие глаза и с трудом подбирая слова, Артур лепечет:
— Я и ты… нет играть…
— Хочешь поиграть? — догадался я.
Но Артур отрицательно мотает головой и говорит, еле сдерживая подступающие слёзы:
— Мама и папа сказать… пока-пока…
— Я не понимаю, о чём ты, — сдавшись, выдыхаю я. А Артур так и сидит, весь опухший и покрасневший от слёз. Я шарю по карманам и вскоре торжественно выуживаю из них горстку талых, помятых конфет. — Смотри, что я раздобыл у зануды Берты! Будешь?
Артур благоговейно берёт пару конфет, закладывает их за обе щёки, довольно облизывает пальцы. Он успокоился и повеселел — вот и отлично.
Просидев ещё немного на дереве, мы спускаемся и бежим наперегонки в парк: выигрываю, конечно же, я. Там мы пускаем блинчики у пруда и выкапываем червяков, от вида которых Артур вздрагивает, но берёт их в руки, брезгливо сжимая губы.
Когда становится уже довольно темно, а в парке не остаётся ни единой души, кроме нас с Артуром и невидимых птиц, которые изредка щебечут в ветвях, я предлагаю расходиться по домам. Артур тут же поникает, и его глаза вновь наполняются слезами. Приходится опять успокаивать.
— Мы же завтра ещё встретимся и будем играть.
Но Артур упёрто мотает головой и расстраивается ещё сильнее. Никакие уговоры и шутки не работают, он меня не слышит: сидит на земле и, разрываясь в истерике, ни в какую не хочет вставать. Нет ни малейшего представления, как успокоить Артура, а ничего лучше, чем погладить его по голове, на ум не приходит. Я легонько касаюсь светлых волос на макушке — тот замирает, удивлённо смотрит на меня — и тут же отдёргиваю руку, отчего-то засмущавшись, и выпаливаю:
— Ты это… Хватит уже реветь, не по-пацански это.
Воцаряется неловкое молчание. Артур таращится на меня блестящими глазами, а я не знаю куда деться: утешение в моём воображении и реальности дали разный эффект. Я вдыхаю побольше воздуха, чтобы сказать ещё что-то в своё оправдание, но тут Артур вскакивает на ноги и, полный серьёзности, протягивает мне коалу Кенни.
— Это мне?.. Зачем?
Артур упёрто потряхивает игрушкой — когда в недоумении взял её, я невольно удивился мягкости фиолетовой шёрстки, — и холодными, мокрыми пальцами гладит мои волосы у виска: только до сюда дотягивается.
— Что ты?..
— Пока-пока, — шепчет Артур и, морщась от вновь подступающих слёз, убегает.
А я так и стою на месте, не понимая, что только что произошло.
Наступает новый вечер. Я снова убегаю из дома, пока никто не видит, и прихватываю с собой Кенни, чтобы вернуть его Артуру и расспросить, зачем он мне его отдал. Когда я подхожу к дереву, Артура там ещё нет. Взбираюсь на широкую ветвь, усаживаю рядом коалу и терпеливо жду друга. Но Артур так и не приходит. Ни в тот день, ни на следующий, ни через неделю, ни через месяц.
— Но знаешь, — прервал мои мысли Гордон, — вы очень разные. Я, когда смотрел на вас, не переставал удивляться и думать, что противоположности и правда притягиваются. Хотя это достаточно забавно.
— Забавно? Что именно? Что какой-то там Том из Бруклина общается с самим Артуром? Уж простите, мне в жизни не фортануло так же, как ему.
— О, не сердись, я не имел в виду ничего плохого. Наоборот, я рад вашей дружбе: в избалованной личности нет ничего привлекательного, и мне бы очень не хотелось, чтобы Артур стал таким.
— Не знаю, что это значит, и знать не хочу. — Встал со стульчика и поднял его за спинку. — Тут я закончил, так что пойду к другой.
Я рьяно вырывал сорняки, пытаясь унять раздражение. Как же противно, когда люди смотрели на меня только из-за Артура, словно без него я ничего не стою. Он такой же человек, как и я, — мы на равных. И вообще, если бы не я, кто знает, был ли бы вообще такой: Артур Уилсон.
Бодро посмеявшись, Гордон снова подсел ко мне.
— Я видел много людей, которые жили в излишестве, — не обращая внимания на моё пыхтение, говорил он, — но мне больше по душе простые люди, как ты. Потому и живу не в Сиэтле или Сан-Франциско, а здесь, в простом штате и простом городе. И женился не на светской львице, а самой обычной девушке, которая подрабатывала в продуктовом магазине. Признаться честно, я свалил на младшего брата столько проблем, что даже совестно… Хотя он сам мечтал о собственной фирме, так что думаю, на меня сильно не злится.
— Зачем ты мне всё это рассказываешь?
— Сам не знаю! — воскликнул Гордон и засмеялся. — Может, потому что ты мне нравишься. Как личность, конечно.
— Нравлюсь? Чем? Своим жалким школьным образованием, с которым мне только на подработках горбатиться светит? — Я вскочил с детского стульчика, от которого уже болела поясница, импульсивно размахивал руками и едко вспыхивал, а Гордон только и делал, что спокойно смотрел на меня и, улыбаясь, покачивал головой. — Или чудной съёмной квартиркой, причём самой дешёвой во всём Бруклине, за которую я еле плачу? А, нет, наверное, учётом в полиции и доблестным списком массовых уличных потасовок.
— У тебя слишком много отговорок, Том, — перебил меня Гордон. Его непоколебимый тон заставил меня замолкнуть. — Даже сейчас. Почему ты лежишь?
— А что мне ещё здесь делать?
— Ну, например, покататься по горам и насладиться дикой природой. У тебя же такая чудная возможность. — Он склонил голову на бок и, сощурив глаза, спросил: — Или же ты теперь боишься гор и никогда в жизни больше не сядешь за руль?
Я молчал.
— Что, смерть цапнула за бок, и ты теперь жмёшься по углам? Какое жалкое зрелище. А я-то думал, что ты не из трусливых слабаков, которые только и умеют, что поджимать хвост и бежать подальше при первых знаках опасности.
— Ты меня сейчас на слабо берёшь, что ли?
— Всё верно, мальчик, — кивнул Гордон и ехидно улыбнулся.
Меня это взбесило. С какой стати он позволяет себе так говорить со мной и смотреть, как на ничтожество?
— А вы, мистер Уилсон, противнее, чем кажитесь на первый взгляд, — процедил я сквозь зубы, импульсивно стягивая с пальцев перчатки. — Дальше вы уж сами колупайтесь в своих цветочках. — Бросил ему в ноги разлетевшиеся земляной пылью перчатки и быстро ушёл, заметив только, как Гордон пожал плечами.
Весь остаток дня меня переполняли обида и раздражение. Даже на ужин не спустился, чтобы не видеть этого заносчивого Гордона. Но в итоге, после долгих раздумий, испытал отвращение уже к себе и тому, что действительно стал сдавать позиции. И решил поговорить с Гордоном.
Был уже поздний вечер, но ещё никто не спал. Я как можно бесшумнее спустился на первый этаж и молча сел в кресло напротив Гордона: он неподвижно читал газету и не обращал на меня внимания, но вскоре всё же вопросительно посмотрел поверх старомодных очков.
— Я тут подумал… — нервно потерев руки, начал я, но замялся, чтобы подобрать нужные слова. — Возможно, твои слова в саду были отчасти верны… и я впал в некое… уныние, пока отлёживался все эти дни. Но… — Я вздохнул. — В общем, сейчас я правда ничего не могу сделать.
— Нет ничего, что не смог бы сделать человек, — философски изрёк Гордон и вновь закрылся газетой. — И если человек захочет, он сделает всё что угодно.
— Вот как? И что бы вы сделали на моём месте, мистер Уилсон?
Гордон выглянул из своего укрытия и, пристально посмотрев на меня, отложил газету в сторону.
— Для начала скажу, что ваше колкое поведение, мистер Стив, меня нисколько не задевает: я слишком стар, чтобы обижаться на такое. А попади я ненароком в твоё положение, тьфу-тьфу-тьфу, — он постучал по подлокотнику кресла, — то хотя бы поблагодарил своего спасителя. Чего ты, думается мне, даже и не собирался сделать.
Тогда я задумался. Да, Гордон противный старикашка, но он прав: идея встретиться со спасителем ко мне ни разу не приходила. Хотя на это тоже была причина.
— Но я ведь даже не знаю, кто меня спас. Кого мне благодарить?
Гордон покачал головой и снял очки.
— У тебя слишком много отговорок, Том. Слишком много. — Он поднялся с места и, прихватив газету, поплёлся прочь.
Я прожигал его спину и мысленно чертыхался. Зря решил с ним поговорить, только настроение испортил.
— В больницу сходи и спроси у стойки регистрации по-человечески, — раздалось за дверью, и печально заскрипела лестница.
