***
Спустя ещё полтора часа глаза Потери начали медленно слипаться, она сладко зевнула, с наслаждением потянувшись, и обвела сонным взглядом окрестности. Поле опять сменилось пролеском, постоянно меняющий уровень тропы заставлял перелезать через земляные выступы и обходить валежник, рискуя в потёмках сломать себе шею. Лунного света определённо не хватало, и она шла практически на ощупь, мысленно костеря себя за то, что не устроилась на ночлег до того, как зашла под сень деревьев. Но поворачивать сейчас назад было ни в коем случае нельзя — Потеря тогда точно потеряла бы последний ориентир в пространстве и заночевала бы в каком-нибудь овраге. Наконец высокие деревья стали чуть реже, пропуская вдосталь серебряного мягкого сияния луны, и Потеря вхлипнула, тут же зажав себе ладонью рот. На полукруглой поляне, подставляя под вуаль ночи чёрную лохматую шерсть, спали о н и. Ульги. Только теперь все рассказы деревенской ребятни наконец состыковались в её разуме с действительностью. Встречный ветер донёс до затрепетавших ноздрей Потери сильный запах хищного зверя — сырое мясо, остро пахнущее тухлятиной и кровью. «Боже благослови ветер, несущий этот смрад на меня, а не мой запах на них» — с трудом пробиваясь через пелену страха, наконец оформилась цельная мысль в разуме, и Потеря, стараясь ступать максимально аккуратно, попятилась.***
В алтарном гроте было очень темно и тихо. Алтарь en on mil frichtimen тускло светил зеленоватым цветом грибниц. В его неверном свете лицо Винбарра казалось совсем белым. Мокрые волосы прилипли к высокому лбу. Он весь горел. Рядом невозмутимо сидел Глендан и разминал принесённые с собой травы в порошки. Он всегда брал мелкую работу, чтобы не терять времени зря у постели пациента. Рана оказалась значительной, но неопасной, хвала en on mil frichtimen, а куча мелких порезов — привычное дело. Глендан покосился на тысячу рук, обнимающих спящего. Всё будет хорошо, — решил он. Всё будет тысячу раз хорошо. Он смутно представлял себе, кто мог застать Винбарра врасплох и нанести такую рану. В конце концов, Глендан пришёл к выводу, о котором, верно, не должен был распространяться. Винбарра ранили свои. И от понимания, что ждёт его, если он не будет — а Винбарр не будет, — скрывать, что он, защищаясь, убил людей своего народа, у лекаря противно щемило сердце. Глендан почесал за рогом и флегматично подоткнул ему одеяло. Не в первый и не в последний раз он у его ложа в святилище. Не в первый и не в последний раз он клал на алтарь en on mil frichtimen его мокрые бинты. Не в первый и не в последний раз он поил его отварами, сбивающими жар и унимающими боль. …не в первый и не в последний раз он утешал Дину и лгал, что всё наладится. Впрочем, проклятие понимания и глубокого сочувствия только укрепляло его тихий и стойкий дух. Каким и должен быть дух лекаря клана Хранителей Сердца.***
Он снова стоял у реки и, давясь, пил. Быстрая вода отражала кого-то похожего на него, но это был не Винбарр. Сзади доносился шелест тысячи губ, вбирающих последние из оставшихся нитей жизни павших. Молодой вождь снова зачерпнул горячей ладонью воду, и по острому подбородку потекла студёная струя. Отражение мягко улыбнулось и одними губами сказало «сзади». Он резко обернулся. Наверное, что-то было остро «не так» в происходящем — полное молчание природы, приглушённый шорох реки, влекущей свои воды вместе с каплями крови, быстро растворяющимися в потоке. Или ослепительное солнце, застывшее на небе в одной точке. Или, или, или… Сознание не успевало или не желало этого замечать. Каменистый берег так же хранил следы боя. Тела павших осели и перестали быть людьми. Невысокие травы колыхал ветер. Белёсые радужки в тёмных глазницах внимательно изучали ставший привычным пейзаж. Винбарр всё не мог отдышаться после резни. Стянутые длинными зубами и сброшенные к камням рукавицы задубели от крови и валялись у воды. И тогда он закрыл глаза, чтобы видеть лучше. Тонкий шнур, уже привычно обвивающий шею, дрогнул, словно подцепленный чьими-то прохладными пальцами. Амулет, вытянутый из-под ворота, плавно качнулся, скользнув из стороны в сторону, и, отпущенный, вновь ударился о могучую грудь. Слабое касание ветра у виска стало плотнее и ярче, давая простое понимание — это чья-то рука невесомо стирает брызги чужой крови. Не размыкая век, а только повинуясь смазанным, нечётким волокнам движения, наугад он схватил тонкое запястье и притянул к себе. Наклонив голову, он осматривал вслепую, вдыхал незнакомый запах невидимого существа, всё больше распаляясь, дыша чаще, сжимая сильнее, вдыхая глубже. Пахло чем-то сладким, уютным и как будто бы лёгким, легчайшим флёром дождливых холодных дней, украшенных матовым сиянием редкого золота на фоне дымчатого свинца… Что-то — кто-то, — приглушённо выдохнуло, пойманное врасплох, и замерло, не стремясь вновь вырваться. Казалось, что открой он глаза, видение истончится и исчезнет, оставив его одного среди трупов и смеющегося журчания реки. Но пока тьма сгущалась перед внутренним взором — мягкие волосы пахли предгрозовым тяжёлым небом, и невесомое дыхание касалось шеи. Холодные пальцы коснулись его собственной руки, сжимающей запястье, но не попытались разжать хватки, лишь скользнув невесомо по кисти. Горячие шершавые ладони вели снизу вверх по невысокой фигуре, вырисовывая изгиб талии, касаясь взлетающих, — о, они могли быть только тёмно-рыжего, и никакого другого цвета, — волос, обводя маленькие уши, спускаясь на шею. Он почти не дышал, слушая руки. Под пальцами на шее ощущалась полоска тепла, будто луч света свился вкруг горла и застыл, чуть дрожа под чужими прикосновениями. Если бы он на минуту задумался, то, быть может, понял… но размышлять не хотелось. Не хотелось думать и ей, вновь вернувшейся на берег реки, где взаправду и не была ни разу. Что смущённому сознанию такие условности, когда на запястье смыкаются обжигающе-горячие пальцы, когда в груди щемит от невыразимого чувства, которому знаешь и не хочешь давать названия. Что ей слова, что ей предавший себя голос, когда можно вздрагивать под его прикосновениями и, запрокидывая лицо, скользить из-под полуопущенных век взглядом по тонким узорчатым шрамам, пересекающим скулу и висок. Смотреть — и помнить до рдеющих щёк, как когда-то невыносимо давно хотелось коснуться их — попробовать на ощупь и вкус. Резкое свежее железо подсохшей крови, горные травы, острое звериное дыхание, душные полуденные цветы… Хватка ослабла, и он отстранился, глубоко дыша. Открыл глаза. Ну конечно. Рыжие, эти рыжие волосы, и их обладательница. Невовремя тогда, некстати сейчас. Особенно сейчас, для него, разгорячённого и не остывшего после неравного боя. По сухому рту скользнул чёрный язык. Чужая кровь пьянила и раззадоривала. Сейчас не время и не место… Но с другой стороны — это всего лишь его сон. Пространство, в котором возможно и простительно всё. — Исчезни, — хрипло велел он, буравя её помутневшим взглядом. «Останься» разлилось в воздухе и улетело, подхваченное ветром. Только неслышно поднимались и опускались широкие плечи, сдерживая ураган переживаний под застывшей маской узкого и злого лица. Белёсые глаза блуждали по её тонкой шее, которую то и дело скрывали змеящиеся волосы, по глазам и губам. Достаточно снять амулет, — о, кто как не он, не doneigad Ткачей Ветра, мог знать все, даже самые побочные, следствия от ношения амулетов! — чтобы больше никогда не увидеть ни её, ни это маняще-рыжее, путано-рыжее, легко-огненное… Не снимет. Легко снять, легко забыть. Ему и так мало радости. Пусть будет. Она чуть наклонила голову набок, и медные пряди скользнули по плечам. Губы дрогнули, словно пытаясь сложится в очевидный вопрос — «правда уйти?» —, но ни звука не сорвалось в мир. Узкая женская ладонь, в сомнении промедлив миг, легла ему на грудь — лёд её прикосновений уступал чужому жару с той охотой, с которой сдаются заранее обречённые. Ей не следовало этого делать. Ему не следовало допускать этого прикосновения. Винбарр бросился к ней и впился тёмными жёсткими губами в её полуоткрытый рот. Рывком притянул ближе, зарылся лицом в волосы, пока раскалённые шероховатые ладони исступлённо водили по тонкой прохладной коже под её туникой. Жадность и голод, с которыми он на неё набросился, напоминали жажду наконец дорвавшегося до воды. Спешить было некуда, но он не мог надышаться, мутно глядя куда-то внутрь неё, замершего зайца под когтями ястреба. И сейчас он будет разрушать всё, что их разделяет. Ошеломлённая этим напором, она на миг почувствовала себя крохотной песчинкой в бескрайней черноте и безграничности космоса. Той самой, влекомой к вспышкам на солнце, зная, что сгорит в прах быстрее, чем сможет налюбоваться, надышаться этим жаром и силой. Той самой, что готова заплатить всю цену за каждый миг ненаступающей смерти. Она обнимает его за шею, не думая, считая это чем-то недозволенным и преступным, а потому — столь пьянящим, когда не получаешь отказа. Перед закрытыми глазами — смутно отпечатавшийся в сознании обсидиановый меч, что бесконечно давно и вместе с тем неумолимо недавно беззвучно обменивал жизни. Коротко, ритмично, страшно. Их — на его. Множество, множество смертей… И как же ей было всё равно, что эти руки рвали жизни, как траву. Боясь испепелить её, он не боялся сгореть сам. Но когда раздался треск её туники, это перестало быть важным. Каждое его движение — умелое, властное и — неуправляемое. Каждый его вздох оставляет огненный след на её коже. Каждое его прикосновение неистово и волнующе, словно он бьётся над неразрешимой загадкой, уничтожая все варианты решения, самого себя загоняя в тупик. Если на земле когда-нибудь и существовал языческий бог, его наверняка звали бы Винбарр. Когда расширенные зрачки наконец встречают его бешеный взгляд, ей мерещится горечь в уголках его губ. Сверкающая на висках испарина прячет от неё глухое, невыносимое и невыразимое одиночество и расставание, восходящее над ними, словно рассвет. Но пока иллюзорное солнце застыло в зените, растянуло время по натянутым нервам, отдаляя неизбежное почти в желанное «никогда». Пока ей можно прижиматься полыхающей кожей, чувствовать сильное биение чужого пульса, мешающегося с её собственным. Можно зарыться пальцами в жесткие волосы, отчаянно давя и не уничтожая до конца болезненную жажду оттянуть пряди, балансируя на грани меж страстью и болью. Нетерпеливо он убирает рыжие, бесконечно рыжие волосы с её лица, и на мгновение они спутываются с его русыми космами. И смотрит, смотрит, смотрит. Золотистый поток света вызолачивает кончики её ресниц, слепит глаза, заставляя щуриться и странно-счастливо улыбаться. Будто всё, что она бы желала в этом безумном мире, в этот самый миг находилось под её пальцами. То, как он к ней прикасается, как сжимает кулаками её плечи и бёдра, с каким искренним и зрелым восторгом смотрит на каждый миллиметр её тела, дотрагиваясь, прижимаясь к ней, взрывая границы, — так только жрец может смотреть на свою богиню. Это было так странно и так знакомо — не знать даже имени, но любить всем своим сердцем, рвущимся от каждого прикосновения, жгущего под рёбрами ворохом углей. В мире есть столько вещей, столько колко-льдистых и металлических на вкус «но», осудивших бы и запретивших то, что случалось между ними, пусть бы и так. Любые догматы в этот самый миг крошились в труху, а что будет после — ей было уже не важно. Беспорядочные прикосновение ладоней, давно растерявших свой хлад, бессмысленный приглушённый шепот на языке, которого нет и никогда не было под небом Тир-Фради, сбитое дыхание, жгущее губы не хуже калёного железа. Когда он глухо стонет ей в плечо, шум реки тонет в шелесте листьев, и ветер взвивает их вверх, как стаю заблудившихся птиц. Облако рыжих, бесконечно рыжих волос окружает её, сидящую на берегу в отблесках закатного неба. Не осталось ни жгучего стыда, ни смущения, ни единого корня, что пустит ростки сожаления когда-нибудь потом. Он уходит в реку, и забирает с собой всех своих мертвецов, оставляя ей каменистый берег и душистые дикие травы. Он рушится в воду, и река становится красной. Солнечный диск, дрогнув, возобновляет свой извечный ход.***
Винбарр вздрогнул и приподнялся на локтях. Мокрые спутанные космы прилипли к высокому лбу. Его мутило. — Что ты мне намешал, стервятник? — миг мучительной рези, и его вывернуло на пол прямо перед алтарём. — Рад видеть тебя в бодром здравии, — жеманно растягивая гласные, проговорил Глендан и тут же отвернулся. — Ты прикрыл бы срамоту. Не надо смущать лекаря, мы не на Празднике Плодородия… Молодой вождь покраснел и натянул одеяло до бровей. — С-сам виноват, неча было так много белены, или что вы там обычно кладете… — Мне надо идти, — Глендан нагнулся над больным и легонько боднул его. — Самое тяжёлое миновало. Ты справился, doneigad. Увидимся на Выборах, брат мой. Винбарр ответно стукнулся об него рогами и сел на циновке, спрятав в ладони лицо.