Изморозь

Синчэнь слушал исповедь Сюэ Яна и не знал, что ему делать теперь. Сюэ Ян рассказывал — а у Синчэня в голове точно колокола гудели. Слова пробивались к нему как будто издалека — про господина Чан Цыаня и его поручение, про телегу и искалеченную руку, про утраченные надежды… — Что я должен был сделать, даочжан? — спросил Сюэ Ян, накрывая искалеченной ладонью его руку. — Скажешь, не должен был мстить и убивать? Не должен был вырезать целый клан за один свой палец? Должен был проявить милосердие, добрую волю, а может быть, вообще простить? Так ты думаешь, даочжан? Сяо Синчэнь медленно кивнул. — Ничего удивительного… Но ведь ты же пожалел ребенка, которому не дали конфет? Так почему сейчас что-то изменилось? Меня обманули, избили, едва не убили — а ты знаешь, даочжан, как больно, когда всю твою руку раздробили телегой, когда ты умираешь под забором и ни одна живая душа не приходит тебе помочь? А ты — маленький ребенок и еще веришь в добреньких и чистых людей. А их нет. Понимаешь, даочжан? Они все такие, как Чан Цыань. — Это неправда, — возразил Синчэнь, но Сюэ Ян перебил его: — Это правда! Даочжан, такой человек как ты — это исключение! Людям свойственно мстить. Но я — босяк из Куйчжоу, что с меня взять? Меня можно бить, пинать, выбрасывать прочь… Был бы на моем месте Не Минцзюэ или тот же Мэн Яо — никто бы не рассуждал так! — Никому нельзя убивать, — уронил Синчэнь. — Ни тебе, ни Не Минцзюэ, ни Цзинь Гуанъяо — потому что жизнь священна. Каждый имеет право на жизнь и свободу… — И право отнять ее у того, кто слабее! Поэтому я так поступил, даочжан! — Ты мог отнять жизнь только у Чан Цыаня! Голос Сюэ Яна зазвучал глухо: — Тогда ты тоже сказал бы, что я не прав. Потому что в мире имеет значение положение и деньги, а справедливости нет. Сяо Синчэнь промолчал. Он не знал, что ответить Сюэ Яну. Не знал, зачем Сюэ Ян решил оправдываться перед ним, рассказывать, зачем вырезал всех этих людей, зачем поступал так все время… — Почему ты лгал? — спросил он словно помимо воли. — Потому что хотел отомстить, — просто ответил Сюэ Ян, крепче сжимая его руку в своих. — Думал, что ты слепой и девчонка слепая, и что это будет так весело! Жить рядом с тобой, притворяясь, что совсем тебя не знаю и со временем сделать что-то такое, чтобы тебе было больно и плохо. Но… — Но?.. — эхом отозвался Синчэнь. — Понимаешь, даочжан, потом расхотелось, — с грустной усмешкой ответил Сюэ Ян. — Так хорошо жили. У меня такого никогда не было — ни дома своего, ни семьи. С тобой сошлись, опять же — это я не посмеяться хотел, ты не думай, это мне… Мне правда с тобой было так здорово. Я раньше не думал, что с каким-то человеком так здорово может быть. Тем более с тобой! Так что я сам попался… — А почему потом не открылся? — растерянно спросил Синчэнь. — Да как-то к слову не пришлось, — вздохнул Сюэ Ян, и Синчэнь ощутил прикосновение губ ко лбу. — Не прогоняй меня, даочжан? Ты ослеп из-за меня, а я тебя за руку веду, дорогу показываю — вроде как искупаю, а? Или не поверишь? Скажешь, опять солгу? Даочжан? Синчэнь не ответил. Медленно отвел его руки, поднялся на ноги, выпутываясь из одеял, и пошел к двери, выставив перед собой ладонь, как делал в первые дни, когда еще не приучился жить в темноте. Сейчас он чувствовал себя едва ли не более растерянным, чем тогда. Нащупав засов, он открыл дверь и почти выпал на улицу, где легкий мороз вступал в свои права и кусал лицо и руки. Он продрог мгновенно, и растерянно замер на пороге, не зная, куда идти. За спиной оставался дом — все счастье которого обернулось ложью, и в котором оставался Сюэ Ян. Он чувствовал рядом Цзычэня и А-Цин, но не хотел даже смотреть в их сторону. А-Цин лгала, что слепая — как будто только ее слепота была залогом того, что Синчэнь не погонит ее со двора. Молчание Цзычэня было красноречивее любых слов. Однажды он сказал много лишнего, и Синчэнь ушел. Сейчас промолчал — и Синчэнь чувствовал, что не сможет остаться, не сможет даже заговорить с ним, чтобы понять — за что? Почему Цзычэнь выбрал поддержать ложь Сюэ Яна, а не открыть ему правду? Неужели все, чего заслуживал Синчэнь — непроходимую ложь, за которой таилась правда, колючая, как терновник, иссушающая до дна? Синчэнь взял Шуанхуа и побрел к воротам — прочь отсюда, прочь из города И, далеко-далеко, куда только может завести дорога.