***
— Так чё, Серый, хули у тебя этот лох на хате тусуется? — хмурился Пестель, невесело глотая дешевое пиво с горла. Сидели на какой-то детской карусельке в соседнем дворе на площадке, причём Каховский стоял, потому что кто успел, тот присел. — Работает. Лицо, как и настроение, у Муравьёва было кислое. Объяснить он этого не мог, просто так вышло, что Миша с этими его отросшими до ушей волосами из головы выходить не хотел. — А, чё, проститутка, что ли? — Серёжа с силой ударил Каховского в плечо. — Чё ты бля? — Завали ебало, — выплюнул Апостол и выдохнул табачный дым в воздух. Оттолкнулся ногой, каруселька завертелась. — У брата моего французский преподаёт. — У-у, нихуясе, — понимающе протянул Пестель и тоже стукнул Петю, дескать, выражения выбирай, Поля и всё с ним связанное — святое. — Ты это, бля, скажи, мы ему, есчо, за брата бля, отстегнём сколько надо. Что там отстёгивать собрался Пестель, Серёжу мало интересовало, он в эти дешёвые угрозы друга ещё классе в третьем верить перестал. Они все втроем, в принципе, только и могли, что песни Булановой под окнами орать и мелками члены рисовать на подъездных дорожках. — Да нормальный он, Паш, — на лицо приятный, умный, на французском шпарит красиво, мемы с попугаями шлёт весёлые. Классный очень. Не такой, как все, Паш, понимаешь? — Нормальный. — Польку не обижает? Серёжа затянулся напоследок и кинул бычком в Каховского. Не попал. В ответку получил трёхэтажный матерный поезд. — Бля, думаешь, если б обижал, я б его впускал в дом? — Хули, правда твоя, — Пестель плечами пожал и сморкнулся. Сгорбился, как садовый гном, и прикончил пивас, который ему явно не нравился. Лет с восьми Серёжа слышал эту дурацкую шарманку: с Пестелем не дружи, не водись, он приёмный, дьявол во плоти, он тебя погубит, — а сам Серёжа только думал, как Павлик мог его погубить, не собирался же Павлик его вешать или ещё что. Вообще, рос Муравьёв в семье воспитанной, в школу ходил хорошую, ел с белой скатерти и чай пил байховый — в общем, не бедствовал и не побирался. Мать, сестёр и братьев любил, учился прилежно, кошек дворовых не обижал. Никто никогда и не думал, что хороший милый мальчик Серёженька Муравьёв-Апостол начнёт пить пиво с водкой по подъездам и материться на каждого встречного-поперечного. Впрочем, никто также не думал, что отец всея семейства будет изменять женщине, с которой у него было семь прекрасных детей, и что после смерти старшей дочери попросту всех бросит и по-английски ушуршит на Бали с новой молодой девицей. Трагедия подкосила всех, но в большей степени Серёжу, который иррационально чувствовал свою в этом вину. С отцом он в пух и прах разосрался, из университета был с треском, скандалом и прочими сопутствующими отчислен за пьяный дебош и загремел в танковые войска в Валуйки (это где-то под Белгородом). Благополучно отслужил там годик, вернулся и решил, что мирская жизнь — совершенно не его стезя, поэтому быстренько побежал обратно в военкомат и пошёл по контракту на три года туда же, в родные танковые. Дембельнулся месяцев десять тому назад и с тех пор шандарахался по району, не зная, чем себя занять. Разгружал вагоны и грузовики, пытался в рэп, но слился, так особо и не начав, таксовал какое-то время, но в основном — бухал с Пестелем и, иногда, когда Паша его с собой брал, с Каховским. Дела амурные пытался налаживать, но с официанткой кафе не вышло, с продавщицей из ларька тоже, с Анькой вот вообще — мелодрама да и только. Видимо, кино-вино, упаковки "Рафаэлло" и розы не работали, ну, или Серёжа просто не обладал каким-то природным обаянием. Подался в антисоциальные элементы он спонтанно, просто Пестель мозги все проел этим своим анархизмом и борьбой против системы, так что задним числом Муравьёв был записан в его "Союз Спасения" — кого от чего они спасали, Паша так и не объяснил, но процесс точно включал в себя пиво, лозунги про Путина и высокохудожественные акции, правда, до высокохудожественных акций пока дело так и не дошло. Остановились на пиве и Путине, превратившись в, собственно, союз скорее спивания, чем чего-либо ещё. Да и союзом их троицу назвать было трудно, а полк свой расширять Пестель ни капли не стремился. Вот и куковали, идиоты, на своём Рыбацком и иногда в Кудрово, пили балтику девятку и красочно-матерно осуждали всех вокруг. Винтики системы осуждали их в ответ, но спасителям было откровенно похуй. Подобная жизнь Муравьёву не то чтобы сильно нравилась, но вполне себе устраивала. При маме старался особо не ругаться, чтобы не расстраивать, а в остальном ограничений себе не ставил, кроме собственного благоразумия. И жил он спокойно, без провалов и всплесков, получал свои копейки за бесконечные подработки и тут же сливал в общий союзовский бюджет, который в свою очередь сливался на бухло и табак для самокруток. А потом появился этот ваш Миша, и Серёжа вообще больше не знал, что делать. Картина привычного мира, конечно, не рушилась, но заметно так пошатывалась, будто знатно перебрала, и делать что-то с этим было надо, но Муравьёв вообще не представлял, как и что. У Бестужева были там свои студенческие проблемы, зачёты всякие, пары да однокурсники, кажется, ещё и собака, и друг лучший. Целая жизнь, полная разнообразия и приключений, судя по пересказам их разговоров Ипполитом; целая жизнь, в которой дураку-анархисту с Рыбацкого места явно не находилось. Миша был хороший, даже очень, и портить как бы то ни было ему жизнь не хотелось совершенно. При этом же хотелось Мишу обнимать, звать дурацкими кличками и трогать за пшеничного цвета волосы, которые отросли уже настолько, что почти закрывали глаза. Серёжа запутался. — Чё закис, муравей? — Пестель пихнул его кроссовком в бок и хохотнул. — Безмазняк какой, или Анька опять заморосилась? Бельская, между прочим, даже писала ему ещё целых два раза, но оба из них Апостол послал её в пешее эротическое путешествие. Она, вот, не моросилась, а Серёжа — очень даже. — Да сложно всё, я ебал. — С Анькой? — Да с какой, блять, Анькой, — нахмурился Муравьёв, отжал бутылку у Пети и сделал пару глотков. Тёмный козел тоже ему не нравился, где ж то пиво, чтобы нравилось-то, а. — Пошла она нахуй, Анька эта ваша. — А с кем тогда сложно, бля? Над вопросом Серёжа задумался. Нет, ответ-то он знал сразу — с Рюминым у него всё сложно, — а вот как объяснить Паше, а тем более, Каховскому, что, дескать, лоха помните? вот в него втрескался, чё хотите делайте, нравится он мне, был вопрос более существенный. И на него ответ был — никак, поэтому Муравьёв только и буркнул: — С жизнью, блять, сложно, Паш. — Э-э-э, ты чё, чепушила, подбирай сопли, — встрепенулся поддатый Пестель и толкнул Каховского, чтобы его праведный спич тоже поддержал. — Харе, бля, драму тут разводить, мы щас всё сделаем, Серый, мы соберёмся, как выступим с какой-нибудь хуетой, что аж все про нас узнают, там, взорвём что-нибудь на пустыре по красоте так, и вот тогда пойдёт! Стагнация механизма, Серый, это, бля, абсолютно нормальное явление, мы щас подраскатимся и поедем, так что, сука, не кисни, у нас грандиозные, ебать, планы. Манера такая у Паши была: говорить красиво и, сука, непонятно, так, что Петя его не понимал совсем. Наверное, поэтому ему и нужен был Серёжа — чтобы вести хоть сколько-нибудь адекватный диалог с потенциальным членом его будущего утопического общества. — Рил, Серый, ты ваще подзавис, давай, бля, сморкайся и пойдём, — подыграл Паше Каховский и выбросил пустую бутылку куда-то в сторону мусорки. — Куда пойдём? — В магаз, — ткнул пальцем в семь пустых бутылок. — Пиво кончилось. И пока шли, Серёжа всё думал, на кой. На кой пить пиво, на кой идти куда-то, на кой вообще вставать и трепыхаться — если с Мишей он и видится-то два раза в неделю, и до следующего вторника ждать совсем не хочется. Он остановился. Посмотрел на спины подпитых друзей. Почесал затылок, покачался из стороны в сторону. Ай, была ни была. — Я домой, — сказал Серёжа резко, как пластырь оторвал. — Чё? — Домой надо. — Ты чё, ёбнулся? — Каховский, казалось, с Муравьёва уже знатно бесился. Как будто Муравьёву на это было не чихать с высокой ёлки. — Домой надо, блять, — повторился он, развернулся на пятках и побрёл в сторону своего Караваевского. — Срочно, я вспомнил. — Чё ты вспомнил-то, долбаёб? — крикнули в спину. Серёжа не ответил. Всё это походило уже на какую-то мыльную оперу, на тысяча пятьсот восьмую (или какую бы то ни было ещё) серию Санта Барбары, на влажную фантазию пятиклассницы. Но так уж вышло, что дела амурные пивом с друзьями не решаются.***
Серёжа вышел к повороту на свой переулок ровно вовремя, чтобы увидеть, как Мишу нагло и унизительно опускало трое гопастого вида мужиков. Бестужев стоял с завядшими розами, сжимая их в охапку, и испуганно пялился на каждого по очереди, а мужики что-то там у него спрашивали про закурить, но Муравьёва особо не интересовало, что. Ситуация была до ужаса знакомой, только в этот раз шпана, окружившая Мишу, носила не джинсовки с пирсингом, а адиковские спортивки, и среди них не было Серёжи. И, как бы, документации ради, Пестеля с Каховским, но это уже несущественные мелочи. — Э, бля! — прикрикнул Апостол, привлекая внимание гопников к себе. — Отошли, сука! Обернулись, но с места даже не дёрнулись, тот, что сжимал предплечье Бестужева, будто бы сжал посильнее. Взгляды Миши с Муравьёвым встретились: один чуть кирпичи не откладывал, а второй едва ли ядом не плевался. Говорил же, давай провожать буду, куда выперся вот, идиотина. — Отошли от пацана, кому сказал, блять! — вновь прикрикнул Серёжа и быстрым шагом пересёк двор, оказываясь рядом. — А ты чё за хуй? Иди куда пёрся, еблан, — плюнул ему под ноги один из мужиков. Двух зубов у него не было — Муравьёв для себя решил, что, если так пойдёт, не будет трёх. А может, и всех пяти. — Ты меня слышишь или нет, опёздал? — Апостол дёрнул на себя того, что держал Мишу. Трое на одного (на двух, конечно, но Бестужев считался не то чтобы за половинку даже, скорее, за отличное дополнение, которое ничего существенного к основному контенту не добавляет) — заебись, шансы, конечно, но Муравьёв был самоуверенный и достаточно отбитый, чтобы искренне считать, будто у него всё получится. Он, игнорируя мат и наезды, собирался навалять всем трём и начал с ближайшего: прописал с кулака в и без того кривой нос, без какого-либо предупреждения. Вот это скорость, вот это ловкость — настоящий рэмбо. Миша вздрогнул, гопник повалился на землю. — Ты охуел? — Ты чё творишь, бля? — Сука, убью, нахуй! Двое тут же пошли на несостоявшегося рэмбо Муравьёва, но тот переиграл их, схватив стоящую около стены бутылку из-под пива и грозно оглядев. Отодвинул Рюмина подальше, крикнул мужикам: — Хули, бля? — очень осмысленно, конечно, но те двое поняли, что Серёжа не шутки шутил. Мише думалось, что это всё так нереально. Он так стискивал в руках три завядших розы — одна поломалась пополам, — что шипы впивались в ладони до крови, вжимался спиной в мозаичную кладку на стене старой советской панельки и смотрел, чтобы Серёже не разнесли голову. Тот разбил бутылку об угол и угрожающе надвигался на обидчиков, спиной Бестужева закрывая. Кому розы, а кому розочки — Миша бы рассмеялся, но было не до смеха. — Серёж, — позвал он как-то тихо. Апостол полностью проигнорировал. — Серёжа. — Ещё хоть раз, блять, пидарасы, француза тронете — лично яйца отрежу, поняли, блять? — орал Муравьёв так, что стены дрожали. На него шло двое и подползал ещё один, так что откуда в нём находилась безумная смелость — вопрос был тот ещё животрепещущий. — Чё, блять, зассали? Пока вопрос не стал мёртво- или хотя бы до-полусмерти-избито-трепещущим, Рюмин рванул Серёжу за капюшон на себя, выиграв пару секунд за неожиданность, и потащил к перекрёстку. Зассать-то зассали, а по морде, почкам и ещё каким местам получать ему не хотелось, и чтобы Апостол получал — тоже. Сориентировался Муравьёв быстро, обогнал Бестужева, схватил его за руку и понёсся, как борзая лошадь. — Совсем, хуилы, оборзели, — ругался он под нос, оборачиваясь на шпану, что побежала за ними. — Давай, быро, в падик. Дёрнул на себя, схватил за ручку почти закрывшуюся дверь, затолкал Мишу внутрь и едва успел скользнуть следом, чтобы самый высокий из гопоты не цапанул его за шкирку. Захлопнул железку за собой, прищемив долговязому пальцы, потянул Рюмина за собой на несколько пролётов наверх. Там остановился, прислушался, не бегут ли за ними, на всякий зажимая Мишу между углом и собой, и тяжело кашлянул. Никого не было — только кот в соседней квартире выл. Обернулся. Посмотрел на Бестужева, оглядел на предмет повреждений, облегчённо выдохнул — тот был целёхонький, разве что, не мог отдышаться и дрожал мелко-мелко. Что сказать дальше, не знал никто. Пауза затянулась. В подъездную дверь ещё пару раз стукнули, видимо, ногой, и успокоились. — Ты чё с розами? — А ты зачем вернулся? Спросили одновременно, умолкли — не знали, что дальше. Неловко было. Вот два идиота. — Ты спас меня, — бормотнул Миша и слабо-слабо улыбнулся. — Ага, супермен, бля, вот такой, — кивнул, хохотнув, Серёжа. — Чё хотели-то? — Денег, въебать, прикурить — въебать больше всего. Муравьёв скрипнул зубами, невольно хватаясь пальцами за запястье Бестужева. Нервно было, сердце стучало в горле где-то. — Уёбки, — констатировал. На лице Миши расплылась странная кривая улыбка, он кивнул, дескать, самые настоящие, первоклассные, чистокровные уёбки. Казалось, будто он — попавшая в беду принцесса, Серёжа — его рыцарь на белом коне (коня у него не было, правда, была только матвеевская мазда, и той ему рулить не особо давали, чтобы не разворотил), и вот сейчас прилетит волшебная фея, расколдует Муравьёва в адекватное создание из недо-гопника-пере-анархиста. Вот только это была реальность, и Муравьёв — такой, какой был. Наверняка геев за гаражами пиздил, а ещё бухал беспробудно, курил и ругался, государство не уважал, деньги у подростков тоже, вероятно, отжимал. С такими мама советовала не связываться, а Миша, дурак, в такого влюбился по самые уши. Вот и как теперь матери звонить, как с ней разговаривать. — Ты зачем полез на него, идиот, — Бестужев перехватил руку Серёжи и вгляделся в разбитые о чужую переносицу костяшки. Достал из рюкзака влажные салфетки и принялся вытирать ссадины. — А лучше бы он тебя отпиздил, как лоха, да? — Муравьёв был возмущён, но спокойно позволял Мише трогать свою ладонь и даже не морщился, хотя от спирта в салфетках щипало. — Так я и есть лох, сам говорил. Серёжа мотнул плечами, признавая за собой такой грешок. Насупился и не придумал ничего лучше, чем переспросить: — Розы-то где откопал? Ещё и сдохшие. — Мама твоя попросила выбросить, — буркнул, глаз не подняв. — Миш, чё ты бузишь? — нахмурился Серёжа и пихнул парня в бок. — Нормально всё. Не сдох я, целый даже. — А мог ведь и сдохнуть! — Но не сдох же! На это аргументов у Миши не нашлось, так что он просто вскинул руками и отвернулся в сторону. У него внутри закипал гнев на безрассудство Муравьёва, накатила общая усталость от жуткого дня, да и страх ещё не прошёл. В общем-то, Бестужев представлял собой один натянутый нерв, так ещё и Серёжа, блин, своими геройствами влюблял в себя только сильнее. Пидарас безбашенный, чтоб его кондратий хватил. Не тот, другой, фигуральный кондратий. — Миш, лыбу выдави, — мягко вдруг попросил Муравьёв, крепко взяв за руки. — Чего? — Лыбу выдави, — повторил, заглянул прямо в глаза. — Улыбнись, говорю, чертила, а то стоишь, как будто на поминках. Удержаться Рюмин не смог: растянул губы в широкой улыбке, вздохнул, шагнул чуть ближе, уткнулся носом куда-то в ключицу и обнял крепко-крепко. Через секунду опомнился уже Серёжа, обнял в ответ, упёрся подбородком в макушку и погладил по спине, ласково перебирая волосы на затылке. Кто б увидел их — подумал, что геюги самые настоящие. Впрочем... — Спасибо, — пробормотал в толстовку Муравьёва Миша. — Что навалял всё-таки. — Да всё заебись, — прижал к себе посильнее. — Эт чё, мне теперь тебя каждый раз сопровождать до метро? А то ведь влипнешь опять. Договорились, что провожать — будет. Не за ручку, не в обнимку, без пистолета и не в костюме телохранителя — так, просто рядом идти. Каждые вторник и четверг, в семь после занятия с Полей, или в восемь, если Анна Семёновна доуговаривается и оставит его чаёвничать. Начали прямо сразу — с того же дня. В качестве успокоения купили по мороженому, разбитую бутылку с розами всё-таки выбросили, потому что граждане социально ответственные (что в случае с Серёжей — оксюморон) и мусорить себе не позволяют. Шли путями окольными, чтобы не дай бог тех гопников не встретить и на Пестеля с Каховским не наткнуться, потому дольше, чем надо было. А Миша ни в туалет не хотел, ни домой особо не торопился, посему поводов как-то спешить не видел и такой прогулке искренне радовался. И, типа случайно, то и дело задевал локтём Серёжу, чтобы встретиться с ним взглядом и обменяться улыбками. Ой, влюблённый идиот, чесслово. И домой ехал, рюкзак обнимая, потому что на прощание Муравьёв ему волосы потрепал и обнял опять, а Миша, блин, таких штук не выдерживал. Не создано было его сердечко, чтобы такое выдерживать — моторчик барахлил. Зато бабочки вовсю заполняли желудок, потому что Бестужев, по дурости своей, сделал селфи с уставшим лицом, отправил Серёже (да, они разошлись десять минут назад, и что с того?) с подписью про желание поспать и в ответ получил три чёрных сердечка и пожелание задрыхнуть ночью как следует. Что Миша, собственно, и сделал. Думая, конечно, про чёрные сердечки.