***
Отчалить обратно в не то чтобы родные, но уже привычные пенаты Миша должен был вечером субботы, и в воскресное утро уже оказался бы на Московском вокзале, откуда его бы забрал Кондратий, обещавший, что Трубецкой подвезёт их на машине, сразу с Мотькой, которого Бестужев на два дня оставил у бедного поэта. О благосостоянии пёселя Рылеев отчитывался каждые три часа, потому что за Мотю Рюмин волновался, как за своего ребёнка. Таким образом, на день матери он в Нижнем остаться не мог из-за дурацкой накладки с билетами, посему праздновать собрались вечером субботы: с матерью, отцом и пообещавшим тоже приехать из своей Москвы Ваней, за настольными играми, дорогим вином и французскими комедиями. Подарок — вино, конфеты и поцелуй в щёку — младший Миша вручил буквально на выходе из поезда, чтоб не забыть. С Ваней Миша общался как-то не очень с тех пор, как перед десятым классом переехал в Питер (квартиру в новостройке ему купила какая-то богатая дальняя родственница, которую он подкупил своим красноречием и фокусами с картами, когда она приезжала по поводу его четырнадцатилетия), с отцом не очень общались они все, а вот мать Бестужеву была доброй подругой и главной женщиной в жизни. Поэтому видеть её Миша был до одури рад, ездил с ней везде, даже за едой в магазин, и с упоением рассказывал про свою жизнь да слушал про её похождения с подругами. Путешествовали женщины своей давно сложившейся компанией по всяким разным городам, странам и континентам, и рассказывать было чего. Собственно, с одной из этих подруг Екатерина Васильевна и повезла сына знакомиться в пятницу после того, как тот отдохнул, переоделся и плотно пообедал. Уже в машине Миша, силясь вовремя отвечать Муравьёву на сообщения, пал жертвой расспросов о личной жизни, и вот из машины деваться было некуда (ходил за Бестужевым грешок улепётывать "в туалет" при малейшей попытке матери начать подобное спрашивать), так что пришлось импровизировать и менять темы самыми хитровыебанными способами. Не учёл Миша одного: в упрямстве и возвращении к теме Екатерине Васильевне равных не было. Даже после рассказа о новых стихах Кондратия, про которые она очень слушать любила, женщина умудрилась спросить: — Небось про любовь пишет, да? — и улыбнулась хитро, дескать, выкуси, я всё равно про тебя узнаю абсолютно все мелочи, сынуля. — Есть кто-нибудь у Кондраши, так ведь? — Да, мам, есть, — вздохнул Бестужев и, расценив, что Рылеев, раз не скрывает своё с Трубецким сожительство, против не будет, добавил: — год уже с парнем своим живёт, весело у них там всё. Отвлекшись от дороги, матушка бросила на Мишу удивлённый взгляд, но всё-таки промолчала. А сам Миша продолжил, от диалога с Муравьёвым не отрываясь: — Только стихи про парня его у Кондраши такие, что вешаться хочется, так что про любовь у него лучше не читать. И, казалось бы, эту схватку Бестужев-сын у Бестужевой-матери выиграл, тема на сегодня закрыта, но уже у подруги дома выяснилось, что смотри, Миш, у Маринки дочь как раз подросла, семнадцать недавно исполнилось, отличница, на медаль идёт, в Питер поступать хочет, как раз, где ты живёшь. В общем, развела, как лоха, Рюмина собственная мать, и пришлось ему ужинать в компании трёх обезумевших женщин, одна из которых хотела сосватать сына, вторая — сосватать дочь, а третья была самой дочерью и отчаянно свататься не хотела. Начался квест: Мише необходимо было отвечать на вопросы так, чтобы отбить у бедной девочки Ксюши желание даже знакомиться, но при этом, чтобы матери его хитроумного плана не заподозрили, и вместе со всем этим, отвечать Серёже, потому что тот, видимо, от скуки на работе совсем на стенку лез. В конце концов, он уже начал обсуждать формации по Марксу, а это что-то да значило. Получилось у Бестужева, в итоге, какая-то откровенная лажа: Ксюша была от него в восторге, а вот мать Ксюши выглядела так, будто Екатерина Васильевна привела в дом едва ли не малолетнего преступника. Наверное, потому что Миша позволял себе травить те самые пошлые анекдоты, но уже на русском, и на протяжении всего вечера выедал из оливье зелёный горошек и спойлерил каждую сцену фильма, включённого на фон, ведь оказалось, что Крепкого Орешка он уже видел. А Ксеня повелась на французский, так что весь вечер просила Бестужева что-нибудь на нём сказать. Миша охотно соглашался и максимально невинным голосом говорил ей "mange un gros camion de merde, mon de chien sale" с прочими вариациями и уверял, якобы это были строчки из Марсельезы. Уходя, полностью проигнорировал намерения девушки обняться, но поцеловал её мать в щёку и поблагодарил за гостеприимность. И выглядел настолько радостным из-за окончания неловкого вечера, что было даже слишком. В машине уже, продолжая всю ту же неловкость молчанием с матерью, подпевал какому-то старому хиту Лазарева с авторадио и описывал в красках ситуацию Серёже, который продолжал слать ему наборы букв и символов, означавших, типа, гомерический смех. — Миш, слушай, — Екатерина Васильевна задумчиво вздохнула, глядя на дорогу, будто с мыслями собралась. — Может, ты, ну... гей? Бестужев опешил и даже выронил из рук телефон. Приехали, блин. — С чего ты взяла, мам? — спросил как будто безразлично, доставая из-под ног мобильник, и чуть нахмурился, всё думая, когда успел проколоться. Когда навязчиво сказал про Кондратия? Когда пошутил про гей-парад за столом? Как, вообще? — Ну, ты вообще девочек как будто не любишь! — а, понятно. Женщина погладила сына по голове, опять вздохнула и положила ладонь на его колено. — Ты не обижайся, что я так думаю. — Не обижаюсь, — мотнул головой, слабо улыбнулся и ласково положил свою руку поверх маминой. Стало чуть легче, в конце концов, она его ни в чём особо преступном не винила и выкидывать на ходу из автомобиля не собиралась. — А тебя бы волновало, если бы это было так? — Конечно! — Мише думается, что вот оно — фиаско. Видимо, всё-таки собиралась. Рюмин начал вспоминать Отче Наш и опять не успел. — Вокруг столько плохих мальчиков, хулиганов всяких, а ты у меня доверчивый, добрый, найдёшь какого-нибудь гопника — и всё! Девочки — они как-то поспокойней, попонятней. С плеч будто камень упал, Рюмин выдохнул облегченно и рассмеялся, обнимая маму. Та обняла его в ответ левой рукой, вторую держа на руле, и продолжила причитать, что вот, слишком добродушным она его воспитала, доверится плохому человеку, а тот его использует, поматросит и бросит. А Мише потом — страдать. — Не бойся, мам, гопника точно не найду, — заверил Екатерину Васильевну сын с такой улыбкой, будто в своих словах был уверен, но при этом в голове у него выли сирены. Совесть орала на него, дескать молодой человек, вы ходите по охуенно тонкому льду, вспомните, пожалуйста, как познакомились с парнем, который вам там написывает. Стало полегче дышать. Какого-то вразумительного и точного ответа матери он, конечно, не дал, дав ей простор для фантазий, но само понимание того, что мама бы отреагировала нормально, скажи ей Миша про свои чувства к парню, делало жизнь ярче. Да, если бы он сказал ей конкретно про Серёжу, досталось бы сначала ему, что за гопниками шастает, а потом и Серёже — за то, что сам по себе гопник. И ничего, что Бестужев бы попытался матушку свою убедить, якобы Муравьёв воспитанный, просто так на людей не кидается, всего-то анархист-маргинал не в совсем правильной компании; этого анархиста-маргинала Екатерина Васильевна гнала бы ссаными тряпками прочь от сына до самой границы с Грузией. Но как факт: против его гипотетических отношений с существами пола неженского мать ничего не имела, а если и имела, то преимущественно это были мелочи, — поэтому остальное было лишь делом техники. А рентабельность этой техники пришлось доказывать уже на следующий день, пока они с мамой убирали стол после напряжённого рубилова в монополию. — Кому ты там пишешь так много? — недовольно спросила Екатерина Васильевна, распределяя купюры по нужным отсекам коробки, и зыркнула строго на сына, который отвлёкся на очередное сообщение. — Организовываю изощрённое убийство декана с одногруппниками, — попытался было отшутиться Миша, но матери такой его сарказм явно не понравился. — Ой, дурак ты, Миш, — она резко подошла и попыталась заглянуть в телефон Бестужева. Тот, расценив это, как наглое беспрецедентное вторжение в личное пространство, отскочил, аки горный козёл, и посмотреть не дал. — Что ты скрываешь-то такое? — Говорю же, убийство. Знать об этом чертовски опасно, мам. Не приняв подобный ответ ни на толику, женщина упёрла руки в боки и так продолжила стоять, прожигая в сыне дырку. Ожидала, что тот скоро сдастся и выдаст всю подноготную своих этих бесконечных переписок, которые Миша прекращал, разве что, в туалете. Впрочем, сдался Бестужев и правда скоро. Он никогда не умел стойко держаться под взглядом матери, если так уж честно. — Если тебя это обрадует, то да, — вздохнул и помотал головой, сворачивая поле по линиям сгиба, — это по поводу дел моих амурных. В ту же секунду женщина столь радостно встрепенулась, что у Рюмина практически начался диабет сахарный от той сладкой улыбки, которая растянулась на её лице. Господибожемой, лучше бы молчал. — Влюбился? — воодушевлённо переспросила Екатерина Васильевна и подошла поближе к сыну, едва ли в ладоши от свалившегося счастья не хлопая. Миша повёл плечом в ответ, типа, вроде как да, но интерпретируй, как хочешь. — Как зовут? — Кого? — сыграем в тупого. — Ну, — женщина чуть помедлила, — девочку, — прозвучало это с такой надеждой, что Бестужев поперхнулся. Посмотрел на маму, чуть подумал, а потом хмыкнул и ответил практически спокойно: — Серёжа. Потом, когда мама подуспокоилась и они даже вдвоём посмеялись, что на поток французских филологов-переводчиков за парнем приходить действительно не стоило, Мише пришлось пройти через какую-то демо-версию полицейского допроса: рассказать, что Муравьёву двадцать пять (и схлопотать взволнованный материнский вздох), что он работает в "Пятёрочке" около дома, служил (женщина ляпнула, что надеется, не в танковых, потому что из танкистов выходят только маргиналы да ублюдки, и Рюмин решил, что это смешно), к Мотьке относится хорошо и вообще — брат мишиного ученика. Со словами у такого приятного мальчика не может быть плохого брата допрос прекратился, и Миша выдохнул, потому что вопросы как раз начинали подбираться к сути: Серёжа и пил, и курил, и матом ругался, и даже подраться иногда успевал. И был, судя по всему, образцовым выходцем танковых войск. Гандоном, короче, первоклассным и по ГОСТу, был, если Екатерину Васильевну спрашивать. Так что держать её в неведении было явно лучшей тактикой. Ведь Мишелю Серёжа, даже такой пропащий, был дороже всех.***
На Московском вокзале прямо возле вагона произошёл казус. Нет, никого не ограбили, багаж не перепутали, телефон не упал на рельсы под поезд, даже встречающие ни время, ни платформу не перепутали — как раз наоборот. Встречающих оказалось на одно довольное (и, приличия ради, кем-то совсем недавно помятое) лицо больше. — Привет всем путешественникам! — радостно декламировал Кондратий, обнимая не выспавшегося от слова совсем Мишу, которого отключило от Серёжи почти сразу после выезда, и колыбельных на ночь не прозвучало. А вот сам Серёжа, невесть откуда взявшийся, стоял, пряча руки в карманах, чуть поодаль и Бестужева старательно в толпе высматривал. Сам Бестужев, конечно, свечку не держал, но кого ещё ждать с нижегородского состава мог Муравьёв, если не его. И сразу сердце в пятки укатилось — Апостола Миша ни о чём не просил, сказал только, что утром приезжает на Московский, и вот это явление Христа народу из колеи его немного выбило. — Даров, Кондраш, — хрипнул Рюмин, продолжая, тем не менее, бесстыдно пялиться на Муравьёва, у которого под глазом знатно так синел выразительный фингал. Явно не дверцей холодильника приложило. — А ты чего без Серёжи своего? — А, — Рылеев взбудоражился и аж подпрыгнул почти от предвкушения чего-то, что явно не понравилось бы либо Мише, либо Трубецкому, либо судебным приставам, а скорее — всем сразу. — Планы значительно поменялись, Мишенька! — Ты его сбагрил, чтобы на уши не наседал, и мы идём расклеивать какие-то твои очередные прокламации? — Бестужев язвил, но по взгляду Кондратия он вдруг понял, что практически угадал. И такие новости ему совершенно не нравились. — Практически. Сегодня воскресенье, Миш, народ взбунтовался, и!.. Отметив боковым зрением, что Серёжа пошёл в сторону конца поезда, оборачиваясь и рыская взглядом по толпе, Рюмин остановил только начавшуюся пламенную речь Кондратия одним лишь жестом, всучил ему свой тяжеленный рюкзак и на одном дыхании выдал: — Погоди буквально одну секундочку, солнышко, Кондрашик, вот прямо тут подожди, я сейчас, подержи, пожалуйста, спасибо, я быстро. И рванул через толпу встречающих и прибывающих, как подстреленный суслик, стараясь не терять из виду немного взлохмаченную макушку Муравьёва. Догнал достаточно быстро, дёрнул за рукав и широко улыбнулся, как будто смотрел видосы с котиками. К горлу подкатывало счастье, и Миша едва ли не светился, разве что, его тут же спустил с небес на землю вид на фингал под глазом и ссадину на верхней губе. — Это кто тебя так? — вместо какого-либо приветствия спросил Бестужев ещё до того, как Серёжа вообще осознал, кто перед ним стоял. Потом, спустя мгновение, осознал и улыбнулся в ответ едва ли не шире, подхватывая Мишу в свои руки и обнимая. Не так крепко — было видно, что болели то ли рёбра, то ли правое плечо, а может, и всё вместе. — Пидарасы всякие, — Муравьёв отмахнулся и щёлкнул Рюмина по носу. — Как доехал? — Не выспался капец, но вообще-то, ты на вопрос не ответил. — Гопники отхуярили, не поверишь, — закатил глаза Серёжа. — Те, которых я розочкой запугивал — сказали, что я охуевший еблан и что меня надо жизни научить, блять. По факту, Муравьёва отпинали из-за Миши, и Миша готов был сквозь землю провалиться, но вместо этого только, не сильно мозгами подумав, коснулся пальцами ссадины на губе и сделал такое лицо, будто Апостолу жить оставалось ещё минут десять. Серёжа его руку перехватил и чуть сжал, всем взглядом показывая, что хоронить его рано, давай, Миш, лучше просто побазарим о жизни. — Больно? — как дурак, продолжал Рюмин. Это не о жизни, блять, думалось Муравьёву. — Ну, было — да, охуеть как, а так, ну, не впервой, да и хуй с ним. — А чего мне не сказал, что подрался? — Я не подрался, меня отпиздили, — что ж, справедливо. Серёжа потрепал студента по голове, а потом заправил упавшие на лицо волосы за уши, потому что под этой отросшей чёлкой даже глаз видно уже не было. — Решил, что хочу увидеть твоё охуевшее лицо, и спойлерить не стал. — Придурок, — состроить возмущённое или хотя бы раздражённое лицо у Мишеля не получилось вообще, он усмехнулся и ткнул Муравьёва в плечо кулаком. Слабенько — мало ли, там синяк какой. Миша — заботливый. — Не хотел тебе отдых с семьёй портить, вот чего, — продолжил поправлять одну самую непослушную прядь, то и дело снова падающую на лоб. Это была явно битва не на жизнь, а на смерть, у Серёжи с волосами Бестужева, и Серёжа определённо проигрывал. — Как съездил, кстати? — Да, слушай, нормально. С мамой отлично пообщался, отдохнул, разрушил все любовные на меня надежды у маминых подруг, — понял, что девчонки мне нравятся меньше парней, а парни — меньше тебя. — Ну, ты и так всё знаешь, я тебе писал обо всём. Говорить, что скучал безумно, Миша не стал. И ещё что любое место, он понял, где нет Серёжи Муравьёва, можно сразу сжигать. Только пожал плечами и улыбнулся: чёрт возьми, у него, казалось, в животе начал работу атомный реактор по производству бабочек. — Заебался совсем, да? — поглядев на уставшее лицо Бестужева, спросил Апостол. Миша кивнул, потому что и правда заебался. Хотел спать очень. — Поехали, домой тебя довезу. — А. Об этом... — Бестужев обернулся и нашёл в метрах десяти от них Кондратия, который покорно держал его рюкзак и смотрел на них двоих, как будто имел счастье наблюдать за интересным кинофильмом в реальном времени, разве что попкорна не было. — Меня друг забирает, я его попросил. — Друг? — Друг. — Выглядел Серёжа как будто в воду опущенный, а впрочем, Миша бы тоже с удовольствием покатался с ним на метро, но не гонять же Рылеева зря. — У Кондратия у парня машина, но он, походу, парня дома оставил. И машину тоже. — Твоего друга зовут Кондратий? Ебать. — Сказал брат Ипполита, ей-богу. Муравьёв прописал ему щелбана и ухмыльнулся довольно. Посмотрел за спину Рюмину, будто оценивая, можно ли Кондратию доверять (как будто это не Кондратий должен был оценивать степень возможного доверия Серёже, если хорошенько подумать), и кивнул, дескать, выглядит этот твой Кондратий сносно. Не великолепно, конечно, но в руки сдать можно. — Ну, чё, до вторника тогда? — уточнил Апостол с какой-то надеждой. — Ага, — кивнул Миша и неловко потянулся за объятием. — До вторника, — прокряхтел куда-то в плечо Муравьёву. — Пиздуй давай к Кондратию своему, — Серёжа, посмеиваясь, подтолкнул его к другу и махнул рукой, типа, пока, всё, расходимся, а то долго будем стоять тупить, как два остолопа. Ладно, враньё, Муравьёв использовал бы явно не остолоп. Десять метров до Рылеева Миша шёл так долго, что, наверное, можно было бы начать беспокоиться, но он просто то и дело оборачивался и тормозил, боясь споткнуться и улететь с платформы. Вот так заканчивать свою недолгую жизнь явно не хотелось, а вот проводить взглядом широкую спину Серёжи — хотелось очень. Тот опять надел эту свою дурацкую джинсовку, даром, что конец ноября, но хотя бы под ней была серая водолазка. И вот этот высокий воротник Бестужеву нравился чертовски. — Это что за сын человечий? — поинтересовался Кондратий, тут же всучив рюкзак с вещами Рюмину обратно. — Серёжа, — ответ удовлетворения Рылееву явно не принёс, так что Миша добавил, — так, никто. — Ну, я заметил, что никто, — сделал вид, будто всё в порядке, и потянул Бестужева за собой к выходу в метро. — Полетели, орёл, у нас сегодня важный день! Вообще, лететь никуда Миша не собирался, но против поэтической силы Кондратия не устоял ещё ни один гордый пехотинец. А мог бы на плече у Серёжи нагло спать.***
В общем-то, до вторника не получилось. Как не получилось и отдохнуть, и Мотьку из владений Рылеевых-Трубецких забрать, и даже до дома добраться. Слава богу, Кондратий додумался, прежде чем в пекло событий соваться, Бестужева в местном макдональдсе покормить, а то бы совсем скопытился. Грандиозные планы Рылеева представляли собой посещение и активное участие в нём митинга, о котором когда-то давно и мялся разговор. Питерские активисты выперлись сначала на Площадь Ленина, а потом, когда мёрзнуть под вождём, тянущем руку то ли солнцу, то ли чайкам, надоело, по Литейному мосту пошли прямо на Невский. Группа других активистов, темой выступления которых было отвратительное социальное страхование нового губера, к ним успешно присоединилась, и где-то в момент между этим объединением воинствующих народов и началом массового разгона к шествию пригнало попутным ветром двух спбгушных студентов. Кондратий залезал на столбы и декламировал лозунги, успешно бегая от росгвардии, а вот Миша, его почти сразу потерявший, свою минуту славы не сыскал — постоял в толпе вместе со всеми, покричал что-то, проявил, так сказать, свою активную гражданскую позицию. И почти сразу же получил дубинкой по носу и загремел в автозак. Ещё до конца всего действия был доставлен в участок, лишён телефона, посажен перед местным подполковником на допрос и даже не допущен до средств гигиены (платочков в рюкзаке своём, который был тоже конфискован), чтобы вытереть кровь из разбитого носа. Так что о ситуации с митингом не знал, где Кондратий — не догадывался, но имел смелость думать, что тот, везучий уж, участи быть задержанным избежал и к тому времени, когда Мише дали сходить в туалет (девять тридцать вечера, суки), уже лежал дома и втыкал в комп, за друга своего волнуясь. Мурыжили Рюмина долго, главным образом потому, что у того был рюкзак, наполненный вещами, которые он брал с собой в Нижний Новгород к матушке, и среди всех футболок-белья-носков представители правопорядка усиленно искали следы наличия взрывного устройства. Искал в основном тот росгвардеец, который Мишу и задержал, наверняка пытаясь оправдать своё жестокое с ним обращение перед хотя бы своей совестью (вряд ли она, конечно, у него была), остальные же только смотрели и скучали, составляя протокол. Выглядел росгвардеец, как типичный мужик лет от тридцати до шестидесяти трёх, но создавалось такое впечатление, будто тот был явно помладше, и Бестужев едва удержался, чтобы не посоветовать ему омолаживающий крем, которым пользовалась его мама. Потом вспомнил, правда, что отделение полиции — не стенд-ап концерт, и шутки шутить здесь позволено только самому старому офицеру, это право заслужившему. Настроение у Миши вообще было удивительно хорошее для того, кто первый раз в жизни загремел в кутузку, правда, пыл приходилось поумерить: этот самый росгвардеец, представившийся лейтенантом Пыхачёвым, был размером с икеевский шкаф и помещал бы в себе, пожалуй, три-четыре тощих Бестужева. Если бы началась схватка — схватки бы не было, потому что Рюмин тут же бы и улетел с первого удара или в нокаут, или в больничку, или сразу в морг; поэтому Миша гордо молчал и стоически терпел бесконечные расспросы. Голодного, измученного и желающего убивать Бестужева выпустили на свободу в три часа ночи. Метро, понятное дело, уже не ходило, такси стоило, как половина мишиной стипендии, а ночевать в участке не хотелось сильнее, чем ночевать на улице. Среди друзей вконтакте в сети обнаружилось ровно шестеро, из них с правами было трое, а согласился бы помочь только один. И Миша, с самого начала сентября чуть ли не сны видевший, как, рано или поздно, ему придётся забирать Муравьёва из обезьянника пьяного или подравшегося, ловил ироничные смешки судьбы и уже даже не пытался придумать план, чтобы Муравьёву не писать. Миша 03:12 Сейчас не пугайся Я во 2 отделении на Садовой Забери меня пожалуйста!!! Сергей 03:14 чеВО БЛЯТЬ ты блять точно ёбнулся бестужев ёбаный пиздец три часа ночи блять бестужев ты чё там делаешь Миша 03:15 Удачно помитинговал Так заберёшь? Пожалуйста, мне некому больше писать. Сергей 03:21 еблоид блять дома ему не спалось еду уже вызволять тебя буду еблоида Миша 03:22 СПАСИБО ты лучший. Совесть изнутри никак не ела, в конце концов, Бестужев знал, что три часа ночи для Серёжи — детское время. Поэтому, обокрав автомат с едой на пакет орешков и вишнёвый сок, Миша сидел в приёмной и, вытерев нос от крови, втыкал в своё судоку, усиленно игнорируя подколы одиноко сидящего тут же лейтенантика. Во всём здании вообще осталось человека четыре, включая Рюмина, и он ну совсем не понимал, на кой полицейские так неблагородно с ним поступили, обрекая на долгую бессонную ночь в поисках способа добраться до дома. Не будь у Миши Муравьёва, так и сидел бы до открытия ближайшей станции. Так что, проявляя себя настоящим мудилой, Миша его вызвонил и, решив ежедневное испытание в судоку своём, теперь отвлекал от важнейшей какой-то работы лейтенанта игрой в города. Недосып вообще лишал Бестужева какой-либо субординации. — Аддис-Абеба. — Такого города нет, — лейтенант Якубович знаниями географии явно не блистал. — Это столица Эфиопии. — Я думал, мы только в русские играем. — То есть, Ташкент с Харьковом вас никак не смутили? В итоге, Миша был послан и куковал на своей лавочке в тишине, дожидаясь своего спасителя на красной мазде. Тот появился в три пятьдесят восемь и явно желал убивать не меньше Бестужева. Муравьёв ворвался в участок, как вихрь, что аж дверь о стену ударилась, и сразу же подошёл к стойке, за которой сидел лейтенант Якубович. Ударил по ней ладонями, привлекая внимание, и, усиленно сдерживая в себе мат, сказал неприлично громко: — В какой камере Бестужев-Рюмин? Видимо, собирался брать штурмом, вызволять и уносить на руках. Миша рассмеялся, представив эту картину, и понял, что, вообще-то, сам виноват, сказав, что он в отделении, а не что его выпустили и он спокойно ждёт, чтобы поехать домой. Казалось, будто Серёжа уже напридумывал себе, как Рюмина там пытают, держат за решёткой и морально-нравственно унижают. Окликнуть Муравьёва Бестужев сумел прежде, чем Якубович успел возмутиться и начать свою шарманку: молодой человек, что вы себе позволяете, успокойтесь и посмотрите, наконец, по сторонам. — Серёж, тут я. Обернувшись резко, Апостол встретился с Мишей взглядами. Облегчённо выдохнул, забыл про лейтенанта, которому было собирался морду бить, и вытянул студента за рукав из отделения на улицу, причитая: — Нашёл себе, блять, на голову оппозиционера, пиздец, как тебя угораздило. Отвёз домой молча, протянул, разве что, бутерброд и бумажный стаканчик с чуть подостывшим кофе с заправки и приказал всё сожрать. И один раз поинтересовался, не пиздил ли Мишу там какой особо агрессивный росгвардеец. Волновался — видно это было. Сначала Рюмин его разговорить попытался, то шуткой, то дурацким вопросом, но не вышло, и попытки свои Миша оставил. На душе было гадко. Всё так же немногословно Серёжа проводил его до квартиры, встал в дверях и следил, как Бестужев снимал куртку да ботинки, испачканные в растаявшем снегу, смешанном с грязью. Взгляда не отводил совсем, как будто пригвождал, руки на груди скрестил — у Миши желудок сводило от вида разбитых костяшек. Стоял, блин, весь из себя пафосный, будто на эмоции вывести пытался. Побитый, но как будто в статусе кво, лохматый и в бадлоне шиворот-навыворот, глаза покрасневшие — и всё равно, блять, красивый. Такой, что то ли подойти к нему страшно — уебёт, то ли поцеловать хочется. Миша с ума сходил. — Слушай, ну, прости, что я тебя вырвал посреди ночи, — попытался снова начать разговор Рюмин. Сам уже на нервах весь был, что аж руки дрожали, ещё и этот муравьёвский бойкот. — Да всё заебись. И вот эта надоевшая фраза сработала, как спусковой крючок. Миша, два дня почти не спавший, измученный долгими допросами, все ещё голодный и смертельно ненавидящий всю эту вашу хвалёную реальность, вспылил, да так, что сам себя испугался. — Нет, блять, Серёж, ничего не заебись! — заорал громко, соседей не жалея. Руками взмахнул, а Апостол только хмыкнул и глаза закатил, хотя и выглядел удивлённым. — Ну, вот что ты хочешь, чтобы я сделал? Извинился, что я такой еблан и в обезьянник загремел — ну извини! — Серёжа продолжал молчать. Мишу это выводило из себя. Он даже на муравьёвский язык мата перешёл, сам не заметив. — Ещё сто раз тебе спасибо сказал, что ты меня вытащил приехал? Да спасибо, блять, спасибо большое, что мне, в ноги тебе падать, чтобы ты поверил? — эмоции переходили через край, и мысли давно ушли и от митинга, и от кутузки, и от извинений. Хотелось просто выкричать всё, что накопилось, и сил сдержать себя у Бестужева не было, хотя он знал, что ещё пожалеет. — Или что мне сказать? Прости, что я вот такой, что я тебя заёбываю, что постоянно прошу о чём-то, что пишу постоянно тоже, прости, блять, что я за себя постоять не могу и что лох настоящий самый! — Миш, успокойся, — неожиданно ласково попросил Муравьёв, оторвался от дверного косяка и подошёл ближе. Бестужеву не помогло, его уже повело окончательно: тормоза отключились, крышу сорвало. Он решил — сейчас или никогда, вот сейчас он выскажет все, сейчас они всю эту херню обсудят, сейчас, а дальше будь что будет. И успокоиться Рюмин тоже уже совсем не мог. — Что ещё хочешь? Чтоб я на колени встал? — хотел было, но Серёжа крепко взял его за руки и не дал. Миша смотрел ему прямо в глаза и уже ни о чём не думал. — Или чтобы признал, что я в тебя, блять, как подросток влюбился хуй пойми за что, и теперь совсем не ебу, что с этим делать, и что ты мне вот даже такой долбаёб некультурный, бухающий и курящий нужен? Дак я признаю! Признаю — доволен? Выдох. Вдох. От эмоций аж в ушах зазвенело; стояли безумно близко, Бестужев сжимал руки в кулаки, а Серёжа — его запястья в своих пальцах. И сердце у него стучало громко, как будто набатом било. Муравьёв не дышал почти, и что делать дальше не знал. — Тише, Мишель, пожалуйста. Спокойно, — а сам успокоиться даже не пытался, мечась взглядом с горящих глаз на губы и обратно. — Ты потом будешь жалеть, что спизданул не то, и... За не то Бестужев почти разозлился, но вместо злости его резко захлестнуло безумием и искренним желанием перестать топтаться на месте. Вместо того, чтобы сейчас спорить, сказанул он на эмоциях, освободил душу или просто не подумал, Миша, зажмурившись, резко поднялся на носочки и впечатался губами Серёже куда-то в уголок рта. И не мог вдохнуть совсем, пока не почувствовал руку Муравьёва на своём затылке и его тёплые мягкие губы поверх своих. Понеслась пизда по кочкам. Целовался Серёжа ещё лучше, чем Миша себе когда-либо представлял. И руки были у него крепкие, и прикосновения ласковые, и на вкус он был примерно как арбузная жвачка. Миша чертовски сильно любил арбузную жвачку.