И только имя твоё

Преподаватель древнегреческой литературы Андрей Владимирович был остроумен, обаятелен и обожаем доброй половиной первого курса. Но и диссиденты, по какому-то недоразумению Андрея Владимировича не обожавшие, сидели в благоговении с открытыми ртами, когда на своих занятиях он зачитывал с пылом любовную лирику. Те, кому посчастливилось попасть к нему на индивидуальные занятия, утверждали, что Андрей Владимирович благосклонно относится к подобному восхищению. Лекция подошла к концу, сломив стройные ряды рассевшихся за парты студентов. Сквозь оживленный гам Даниил протолкался к преподавательскому столу. Андрей Владимирович поглядел на него оценивающе. – Вы чего-то хотели, Даниил? – он любил обращаться к студентам по имени. Считал, что это способствует сближению. – Да, – Даниил отважно заглянул ему прямо в глаза. Лопатки у него чесались так, словно в этот самый миг кто-то прожигал ему спину – и кое-что пониже – взглядом. – Попросить вас позаниматься со мной дополнительно. – Это возможно, – отозвался Андрей Владимирович ласково и естественным жестом приобнял Даниила за плечи. – Идемте, здесь слишком шумно. Обсудим программу занятий подробнее. И в пустующую соседнюю аудиторию увлек, подальше от чужих глаз. Андрей Седов, стоявший на вершине амфитеатра большой лекционной аудитории, напряженно пронаблюдал за тем, как рука преподавателя как бы невзначай сместилась с плеч Долонского на его талию. И в этот момент понял, что ненавидит поэзию всем сердцем. Он смял в кулаке и швырнул в ближайшую урну листок со стихом, на выбор которого потратил всю прошлую ночь. Как распоследний идиот. Еще переживал, что запомнил плохо, хотел зачитывать, в глаза ему глядя, чтобы проняло Долонского, чтобы понял, наконец, что Андрей – серьезен. К чертям. Ему, может, еще серенаду под окном исполнить? Многовато чести. А препода этого Андрей знал. Говорили про него, что ему вроде как время свободное девать некуда, дай только индивидуально позаниматься со студентами. Со студентами – не со студентками. Так про него говорили. Андрею было на это совершенно плевать. Ровно до этого момента. И, быстро шагая по коридору, раздраженно запихав руки поглубже в карманы, Андрей никак не мог припомнить, как же зовут этого урода. Зато, он вдруг зло ухмыльнулся, дорогому Кириллу будет тоже очень приятно узнать, какая Долонский, оказывается, шлюшка, а ведь ломался, точно девственница! А к этому – слащавому, в отглаженном костюмчике, с мерзенькой улыбочкой – сам в руки пошел! При встрече Андрей Кириллу обязательно в красках расскажет, как его любимого Долонского этот литератор сраный облапал и увел в уединенное место, плотоядно облизываясь. Но пересечься им удалось только на следующий день, когда изголодавшиеся студенты собирались на обед. Голубки уединились за столом у дальней стены, и Кирилл, разворачивая в три слоя бумаги завернутые бутерброды, что-то шепотом втолковывал другу. Кажется, он тоже был не в восторге от того, что Даниил решил позаниматься дополнительно. – Зачем ты с ним пошел? – в голосе Кирилла звучал укор. – Мы должны были восьмую лекцию учить, а ты так и не явился. Даниил был непривычно смущен и тих. В руках у него были исписанные от руки листки, и он всё складывал их один к другому, подравнивая края. – А вдруг он – мой избранный, – произнес он задумчиво, продолжая теребить записи с аккуратно выведенными строками. – Знаешь, я в это не верю, но у меня, – он покраснел немного, словно речь шла о чем-то неприличном, – его имя. Кирилл в ответ на это сперва рот разинул удивленно, а потом и глаза вытаращил, но не на друга, а куда-то поверх его головы, и, дотянувшись через стол, настойчиво ткнул Даниила в плечо. Проследивший его взгляд Долонский вынужден был обернуться, и его собственные глаза тут же яростно сузились. Да когда этот Седов от него отвяжется? – Что бы ты не сказал, ответ тебе известен заранее, Седов – нет, – холодно сообщил Даниил, инстинктивно подбирая листы со стола и переворачивая их чистой стороной вверх. Но Андрей ничего не говорил, просто смотрел на него каким-то внимательным, ничего не выражающим взглядом, а потом так же молча развернулся и просто ушел. Кирилл выразил надежду, что, возможно, это добрый знак, и тирания Седова наконец-то сходит на нет, а Даниил хмурился, гадая – как много тот успел услышать? Услышать Андрей успел достаточно, и все, что его теперь волновало – как же зовут этого сраного препода? И если уж Даниил знает имя своего избранного, значит, он все это время просто играл на Андреевых нервах. Мог ведь просто сказать – и дело с концом, Седов бы принял такой отказ, забил бы как-нибудь на то, что Долонский каким-то образом ухитрился ему понравиться, нашел бы того, кто скрасит его вечера, и забыл об этом заучке. Но он почему-то не сказал, упрямо продолжая играть в недотрогу и выглядеть при этом возмутительно привлекательно. Андрей не рассматривал всерьез вариант, что на заднице у Долонского красуется его имя. Но хотел удостовериться, чтобы можно было поставить в этом вопросе точку. Он выхватил взглядом в толпе у выхода из столовой приметную голову кудрявого, точно барашек, светленького парнишки, которого приметил рядом с Долонским еще вчера, в злополучной аудитории, и, за локоток отведя его в сторонку, задал тот самый вопрос. На Андрея барашек смотрел со смесью благоговейного страха и надежды, что популярный парень таким образом решил завести с ним знакомство. И Андрей даже успел подумать, что парнишка-то ничего, прямая противоположность Долонского, вон, глаза какие голубые и честные, может как раз он-то и скрасит его ближайшие вечера. Но «Ты про Андрея Владимировича? Тоже хочешь к нему на индивидуальные занятия?» было сказано с еще большим благоговением, и Андрею мигом стало противно. А потом он и вовсе думать об этом забыл, застыв над робко поглядывающим на него парнишкой каменным изваянием. Сердце колотилось гулко и часто, и даже показалось, будто отозвалась, потеплела метка, но скорее всего, это от того, что его просто в жар бросило. Такого попросту быть не может. Андрею захотелось найти тот листок с глупым, но красивым стишком о любви, захотелось вернуться, объясниться с Долонским прямо сейчас, чтобы он, наконец, все понял. Чтобы бросил своего бесполезного парня, чтобы к слащавому совратителю больше не приближался никогда. Седов развернулся, поймал напряженный, полный настороженности и холода даже через весь зал взгляд. И решил – завтра, в более спокойной обстановке, когда им никто не помешает. *** Даниил брел по коридору, едва освещенному светом с улицы, и думал о том, что благие намерения завели его куда-то не туда. Андрей Владимирович пригласил его на занятия в третий корпус, малолюдный и совершенно пустеющий к вечеру. Аудитория была погружена в интимный полумрак, на столе дожидался чайник, две чашки и картонная упаковка с пирожными. Приятно удивленный такой заботой, Даниил улыбнулся преподавателю смущенно и благодарно и подсел к нему за парту. Андрей Владимирович начал со своего конька, и сильный красивый голос наполнил помещение, заставляя сердце Долонского биться учащеннее. Особенно он поднаторел в Анакреонте, и на строках «Мальчик с видом девическим, просьб моих ты не слушаешь и не знаешь, что душу ты на вожжах мою держишь» ладонь его, расслабленно лежащая на парте, переместилась Даниилу на колено. Долонский замер, мучительно пытаясь убедить себя, что это ничего не значит. Андрей Владимирович растянул губы в сахарной улыбке, и рука его скользнула выше по бедру. И Даниил решил, что довольно с него поэзии. И брел теперь, не поднимая глаз и прижимая к груди охапку лекций, которые духу не хватало выбросить, хотя в первый миг – очень хотелось разорвать в клочья. И тут ему под ноги упала тень. Заслышав шаги, Седов вскинул голову, вглядываясь во тьму коридора. Долонский шел раньше ожидаемого – неужто Андрей, мать его, Владимирович так быстро управляется со своими индивидуальными учениками? Андрей легко спрыгнул с подоконника и преградил Даниилу дорогу. Тот тут же насторожился, отступил назад и глазами в темноте сверкнул недобро. – Долонский, слушай, я… все знаю, – Седов так и не сумел подобрать достаточно убедительных слов и теперь импровизировал, неловко застыв посреди коридора. – Если у тебя мое имя, а у меня – твое, это же не просто совпадение. Ты не веришь мне, но я никогда еще не был так серьезен. Ответом ему было молчание – Долонский стоял, по-прежнему прижимая к груди листки и поджав губы, но не решаясь обойти Андрея – коридор был узким. Седов загадал – если он сегодня услышит от Даниила что-то кроме обычного его отказа, значит, шанс на отношения есть. И, глубоко вдохнув, негромко прочел по памяти: Все страсти, все любви мои возьми – От этого приобретешь ты мало. Все, что любовью названо людьми, И без того тебе принадлежало. Тебе, мой друг, не ставлю я в вину, Что ты владеешь тем, чем я владею. Нет, я в одном тебя лишь упрекну, Что пренебрег любовью ты моею. Ты нищего лишил его сумы. Но я простил пленительного вора. Любви… Андрей запнулся, позабыв следующие слова – так внимательно он вглядывался в темные глаза напротив, пытаясь прочитать по ним, что творится у Долонского в голове. – «Любви обиды переносим мы Трудней, чем яд открытого раздора», – ледяным, подрагивающим от ярости голосом докончил Даниил, бездумно сминая в руках листки. – Браво, Андрей, – его голос был полон яда. – Какие потрясающие познания в английской поэзии. Долго учил? Это у тебя на случай, если не подействуют обычные твои ужимки? Уверен, девчонки текут, когда ты переходишь к тяжелой артиллерии из школьной программы девятого класса. Страха в нем больше не было, только неумолимая злость. Он шагнул Андрею навстречу, сжимая кулаки, и если бы взглядом можно было убивать, тот давно бы бился в конвульсиях на полу. – Не знаю, откуда ты дознался, но я не верю во всю эту чушь с избранными. Но если даже допустить, что мне и сужден какой-то Андрей, то точно не ты. Андреев – тысячи. А ты – мне отвратителен. Я повторяю тебе в последний раз. Хватит меня преследовать. Убирайся прочь отсюда. И недрогнувшей рукой, сузив глаза в узкие злые щелочки, он указал ему в сторону выхода. – Убей меня, но мне не будь врагом… – пробормотал Андрей упавшим голосом, проследив за его рукой. Это первый раз, когда он читает кому-то стихи, которые он, к тому же, действительно долго выбирал, и этот сонет показался ему достаточно выразительным, чтобы донести до Долонского свои чувства. Но, видимо, через такую толщу льда не пробиться даже старику Шекспиру. Седов долго выдохнул через сжатые зубы, глядя на Даниила сверху вниз и сощурив глаза так же, как он. Да какого черта. – Быть может, я не слишком оригинален, но я хотя бы все это время говорю тебе только правду. В отличие от твоего обожаемого сладкоголосого литератора. Но тебе, похоже, на правду наплевать. Что он тебе наплел? – Андрей сделал шаг вперед и, будь они с Долонским одного роста – столкнулись бы носами. – Ты хотя бы знаешь, сколько их у него было до тебя – глупых, восторженных книжных червей, заглядывающих ему в рот и оказывающихся вне круга его благосклонности, едва им исполняется семнадцать? Андрей злился. В самом деле, он потратил полгода, весь извелся, у него, в конце концов, никого не было все это время – и ради кого это всё? Душевные муки, унижения, куча ушедшего в никуда времени – ради того, кто только и рад стать жертвой профессорского произвола, а на истинные чувства ему попросту наплевать. Бездушная ты сволочь, Долонский. Правда, злиться у Андрея почему-то получалось только на себя, а не на него. Но, раз уж начал – он тоже умеет показывать характер. – Наивные первокурснички обычно не в курсе, но вообще-то, Долонский, всеми обожаемый Андрей Владимирович их просто-напросто трахает. Выбирает самых сладеньких и самых недалеких, уводит в уединенное помещение, – Седов широким жестом обвел темный коридор и сложил руки на груди, криво ухмыляясь и повышая голос, – и трахает. Не удивлюсь, если даже романтику устраивает, чай, кофе, тортик, любовная лирика, а потом ты уже стоишь на коленях со спущенными штанами и отсасываешь ему. Что, Долонский, неужто ему так мало времени нужно? Сколько ты там пробыл – полчаса? Разошедшегося Андрея прервал задушенный кашель. Из-за поворота прямо на них вышел Андрей Владимирович с пошедшим красными пятнами лицом и диковатыми глазами. Седов усмехнулся еще злее, чем прежде, и посторонился, пропуская преподавателя. Тот задрал голову, стараясь сохранить достоинство, но пальцы его на всунутой под мышку тонкой папочке сжались судорожно, а проходя мимо Даниила, он кинул на него полный возмущения взгляд. И скрылся из виду. Они так и простояли в полной тишине до тех пор, пока не услышали, как вдали хлопнула входная дверь. Щеки у Даниила полыхнули краской, сердце забилось у самого горла, но было темно, было все равно, а взбешен он был до трясучки. Долонский скрипнул зубами, щеку дернуло болью – он прокусил ее до крови. Верить нельзя. Никому. – Ты ничем не лучше него, – его несло. Стыд, ярость, горечь скрутились в груди жгучим комком, и он ронял слова, тяжелые, едкие, глядя бесстрашно Андрею прямо в глаза. – Ты талдычишь мне о любви, но тебе плевать на мои чувства. Плевать, что это мне неприятно. Тебе интересен только ты один, и думаешь, раз чего-то хочешь, этого должны хотеть все, стелиться перед тобой, только потому, что ты, такой охуенный, их добиваешься. Думаешь, что это меня осчастливит. А мне... может, мне нравятся тортики. Но ты об этом даже не задумался, верно? Пальцы впились в бумагу, дернули ее вниз наискось, разрывая изящные и томные строки древней поэзии. Порыв ветра, просочившийся сквозь щели в старых рамах, подхватил записи и по прихоти сквозняка швырнул их Андрею в лицо, а Даниил всё швырял и швырял вслед исполненные желчи слова. – Давай, – поощрил он Андрея, придвигаясь вплотную и задрав подбородок. Кадык судорожно ходил на тонкой шее, костяшки пальцев побелели. – Этого тебе надо? Выебать меня? Вперед! Он рванул воротник рубашки, пуговицы с дробным стуком посыпались на пол. Андрей дернул головой как от пощечины, пальцы у него задрожали от плохо скрываемой ярости. Он снова растянул губы в усмешке и одним мощным движением вжал собой Долонского в стену, жесткими пальцами ухватил за челюсть с обеих сторон, заставив вздернуть голову и смотреть ему в глаза. – Ты думаешь – Седов похотливый мудак, – сказанные в самые губы слова падали тяжело, у Андрея голос от злости стал ниже, а серые глаза ощутимо потемнели. Он ухватился за рубашку, дернул в стороны, легко сорвав остальные пуговицы. Положив горячие ладони на тощие бока, дернул на себя, вжимаясь бедрами. – Думаешь – Седов бегает за тобой только потому, что ты ему отказываешь, – пальцы сжимаются с силой, Андрей не хочет оставить синяки, но контролировать себя почти не получается. Ему кажется, что он долго-долго падал в глубокую пропасть и сейчас наконец достигнет дна. – И ты даже не заметил, что я перепробовал все, включая не только кафе, но даже кафе-мороженое, и, на все получив отказ, не отступился. Только потому, что ты нравишься мне – со всей твоей желчью. И родинка мне твоя под глазом нравится, – добавил Андрей резко ставшим бесцветным голосом. Схлынула ярость так же быстро, как и охватила его, откатилась волной, оставив его одного на пустом берегу, не дав даже разбиться насмерть о дно пропасти. Андрей был бы не так уж против. Разжал ладони, отпечатавшиеся красными пятнами на бледной коже, отступил на шаг, отвернулся. – Я, может и мудак, но не насильник, Долонский. Иди. Несколько секунд Даниил стоял неподвижно, сжав зубы, словно ожидал, что в любой миг Андрей может прижаться к тонким побелевшим губам и насильно впихнуть язык ему в рот. Сердце бешено стучало у самого горла, на лбу выступил холодный пот. Дрожь от ярости постепенно сменялась дрожью озноба. Ему было страшно. Он не сомневался ни секунды, что Андрей, стоит тому захотеть, сделает всё, что ему придет в голову. Но Андрей отвернулся, и серые глаза померкли. На миг Даниил уловил в них проблеск грусти, но возможно, ему только показалось. Непослушными руками он подобрал разлетевшиеся листки и, не произнеся больше ни слова, пошел прочь.