шесть
Идея вернуться в Рэйми принадлежит Тэхену. Они поедают свои круассаны внутри магазинчика, вместо того чтобы делать это возле витрины и сидя верхом на велосипедах, когда он предлагает это. При этом Тэхен даже не глядит на Чонгука, целиком сосредоточившись только на круассане, мякоть которого так легко рвется в его руках. Чонгук не говорил ему, что тоже думал об этом. Не рассказывал про вчерашнего парня, про возникшие по его вине чувства. Легче хранить все в секрете, особенно когда озвучить — значит сделать случившееся реальным. Так намного спокойнее, когда идея вернуться в этот район принадлежит не ему, а Тэхену. Поэтому Чонгук пускает дело на самотек, обыкновенно пожимая плечами, словно это предложение не взволновало и не испугало его. — Конечно. ⠀ В этот раз он полон уверенности, когда стучится в сине-зеленую дверь. После того как они помахали друг другу на прощание и Тэхен зашел в первый дом подразделения, Чонгук был решительно настроен последовать его примеру. Решительно войти в здание с целым багажом в виде уверенности в себе, всевозможных вариантов цитат из Библии и, наконец, обаяния. Он намеревался стать спасителем людских душ. И вот теперь Чонгук готовится произнести свою речь. «Здравствуйте. Знаете ли вы, что Бог хотел бы вас видеть в Раю?», — или, может, начать немного суровее, рассказать первым делом о наказании: «Здравствуйте, Ад в ожидании душ, не получивших спасения. Хотели бы вы спастись?» Ладно, может быть, он еще не настолько готов. Неуверенность в себе едва успевает напасть на Чонгука, когда сине-зеленая дверь распахивается и вчерашний парень оглядывает его с такой улыбкой, которую можно трактовать лишь как «приятно взволнованная». Чонгук забывает все, что собирался сказать, и только открывает и закрывает рот, как рыба на суше. К его удивлению, парень отходит назад в квартиру, оставляя дверь перед ним открытой. Чонгук продолжает нерешительно стоять на месте, пока— — Ну, что там у Бога теперь? Несмотря на свои убеждения (потому что вопрос достаточно сильно пренебрегает всем, во что верит Чонгук), он лишь улыбается и заходит внутрь. Как и вчера, он становится в коридоре, даже не двигаясь, чтобы снять ботинки. Его взгляд опять падает на коллаж, пока он уточняет: — Могу я войти? Чонгук поворачивается на смешок и видит, что парень сидит на очень удобном, если верить внешнему виду, сине-зеленом диване. — Я оставил дверь открытой, ведь так? Чонгук смотрит под ноги, но затем его взгляд возвращается обратно к дивану: — Можно присесть? — Блять, а слово Господа такое короткое, что ты его и стоя быстренько перескажешь? — не получив ответа, парень расплывается в улыбке; его глаза округляются, а рот готов принести извинения. — Да я просто шучу. Расслабь булки и проходи. Так уж и быть. Другая часть квартиры такая же эксцентричная, как и прихожая. Еще больше картин на стенах, странные скульптуры из переработанного пластика, кофейный столик, окольцованный медной проволокой. Напротив дивана стоит маленькая фиолетовая викторианская софа для двоих. Когда Чонгук наконец присаживается, он понимает, какой же здесь кавардак. Не в том смысле, что здесь беспорядок, напротив: тут чисто, опрятно, все на своих местах. Но все в этом хаосе выглядит настолько несовместимым, как будто приобретено на дворовой распродаже от совершенно разных людей. Когда Чонгук все же отрывает свой взгляд от окружающей оригинальности, он видит, что этот молодой парень наблюдает за ним с небольшой довольной улыбкой. — Так ты начинаешь? — спрашивает он у Чонгука. — Я впустил тебя только потому, что у меня есть свободное время, а еще мне нравится твое личико. Но скоро мне станет скучно, потрудись использовать время с умом. А вот настолько далеко Чонгук заходит не часто. Вся его уверенность, которую он вез до сюда на велосипеде, испаряется как и не было. Чонгук копается в своем портфельчике и вытаскивает брошюру. Прокашлявшись, он пытается вручить ее парню, но в ответ на это тот покачивает головой. — Ты делаешь все неправильно, — говорит он. — В смысле? — замирает Чонгук; протянутая с брошюрой рука застывает в воздухе над кофейным столиком. На главной странице брошюры написано: «В хороших ли вы руках?» — Ты начинаешь сразу с Бога, я думаю, так и нужно, — наставляет парень, облокотившись на спинку дивана и закидывая ногу на ногу, — но ты был здесь уже дважды, а до сих пор не спросил мое имя. Как же ты собираешься заинтересовать меня Богом, если сам даже не можешь притвориться, что интересуешься мной? Тяжело сглотнув, Чонгук медленно садится в обратное положение; его рука падает вниз, и брошюра находит пристанище на пустом сиденье софы. Он едва смотрит на этого парня, когда все же спрашивает: — Как вас зовут? — Ох, ну нет, — тот снова трясет головой, — теперь как будто ты спрашиваешь лишь потому, что я попросил. Не верю, что тебя реально это волнует. — Волнует. Парень прищуривается и сжимает трубочкой губы: — ...Раскрой свое, и я раскрою свое. — Я... Чонгук. Он всего лишь наклоняет голову, подпирая ее рукой, а Чонгук уже поражен симпатией: насколько же мил этот парень. Впрочем, он быстро приходит в себя и мысленно подмечает, что нужно покаяться. — Ну, что расскажешь, Чонгук? О привычке ходить в ебучую рань и стучать людям в двери? — Вообще, да. Я... я пытаюсь помочь другим найти Бога. — А с чего ты решил, что они его потеряли? — Ну— — Тормози. С чего ты взял, что я его потерял? Я для тебя совсем потерянный, да? Ты всегда приходишь в одно и то же место два раза? — Я... я не думаю, что вы потеряны— — Тогда зачем ты здесь? — парень драматично вздыхает, напыщенно закрывая свой рот рукой. — Ах, у тебя есть какой-то скрытый мотив? — Нет, нет, — Чонгук округляет глаза и, защищаясь, выставляет руки вперед; шутка проходит мимо него, — нет, нету, честно. — Я просто шучу, Чонгук. Выдыхай. — ...У меня нет скрытых мотивов. — ...Я теперь даже не знаю, чему мне верить. Ты не считаешь, что я — потерянная душа, хотя твоя миссия именно в том, чтобы помочь потерянным. Но и скрытых мотивов нет. — Я здесь потому, что так хочет Бог. Он хочет, чтобы я спас вашу душу, вернул вас на истинный путь, помог вам увидеть свет. Вчера ночью пришло сновидение. — Там был я? — Нет, но... — качает Чонгук головой, — было чувство, что я должен сюда вернуться. Наверное, у Бога большие планы на вас. Парень гудит, впитывая информацию. — И что же Бог думает обо мне? Почему я особенный? — Я не могу... не могу сказать, что Он думает. Я не могу знать об этом, никто не может. — Ладно. А что обо мне думаешь ты? Лицо Чонгука бледнеет. Хоть он не любитель затруднительных положений, но с того момента, как его ноги перешагнули порог сине-зеленой двери, Чонгук пребывает как раз в таком. Он наблюдает, как заламывает свои руки: — Эм... вы добрый... — Добрый? — удивляется незнакомец, стоит ему поднять взгляд. — Вчера я закрыл эту дверь прямо перед твоим лицом. — Да, но ведь сегодня открыли. Удивительно, какое впечатление производят эти слова. Улыбка парня становится шире и ярче; брови поднимаются, словно Чонгук сказал что-то глубокомысленное. И он тихо кивает, будто бы сам себе: — Хорошо. Я Сокджин. — Здравствуйте, Сокджин, — радушно подхватывает Чонгук. Тот закатывает глаза, не снимая своей улыбки: — Здравствуй, Чонгук. И давай наконец на «ты». ⠀ Перед Чонгуком чашечка чая. Вот он, сидит в Casi Cielo; в самом гейском районе; попивая холодный чай с перечной мятой в квартире случайного красавчика, пытаясь говорить с ним о Боге. Чонгук настолько шокирован всей этой ситуацией, что продолжает забывать, что вообще должен сейчас говорить. — Давай, Чонгук, — настаивает Сокджин, — сосредоточься. Рай, Ад, куда я попаду? — Я не могу— я не, эм, ничего не решаю, я не знаю, кто отправится в Рай. — Хоспаде, да я в курсе. Но мне интересно твое личное мнение обо мне. Знаешь, как люди бывают повернуты на знаках зодиака, асцендентах, лунных знаках и всем таком? Чонгук медленно мотает головой: — Гороскопы противоречат Богу, поэтому... — Ладно, взгляни на это моими глазами. У меня тут милый мальчик мормон, который постучал в дверь, решив, что моя душа отправится в Ад. — Я не мормон. — Серьезно? А я уже думал, что раскусил тебя. И тут из одной из спален выходит девушка. Не та, что вчера открыла Чонгуку дверь и спит здесь на диване, если он правильно помнит. Эта девушка ниже ростом, более фигуристая и спокойная. Она выходит из спальни в шелковом халатике, с бигудями на волосах и с законченным макияжем. — Что за шум, а драки нет? — стонет девушка. — Прости, — отвечает Сокджин, все еще глядя на Чонгука с улыбкой. Это так странно, думается Чонгуку. Словно он домашний любимец или еда на тарелке Сокджина, с которой тот никак еще не наигрался. И все же ему не хочется, чтобы Сокджин отводил свой взгляд. — Чонгук зашел рассказать мне о Боге. В ответ на это она морщится и закатывает глаза, пока наливает свой кофе в кухне: — Господи. — Неа, не он, — произносит Сокджин одновременно с Чонгуком, который застенчиво поясняет, что это «распространенное заблуждение». — Давай, Джию-а, — машет Сокджин, пододвигаясь так, чтобы освободить часть дивана, — спаси душу вместе со мной. Может, все дело в тоне Сокджина, но только сейчас Чонгук понимает, что тот издевается. Они не хотят слушать про Бога, и все, что он говорил, воспринимается ими как фарс. Его щеки вмиг загораются, смущение накрывает его волной. Чонгук отводит взгляд от Сокджина — снова вниз, снова на руки. Что он творит? — Мне нужно идти, — наконец мямлит он в пол. — Не парься из-за меня, — просит Джию, усаживаясь рядом с Сокджином, который тут же нетерпеливо отглатывает из ее кружки кофе, проигнорировав угрожающее выражение лица. — Нет, просто... — Чонгук сглатывает ком в горле и чувствует, как следующие слова добавляют краски щекам: — У меня нет времени на людей, которые в Бога не верят. Я думал, что есть, но... Видимо, Джию это веселит, хоть она и прячет лицо за кружкой, тогда как Сокджин — впервые — смотрит на Чонгука абсолютно нечитаемым взором. Чонгук уже начинает вставать, когда тот отвечает. — Я верю в Бога, — произносит Сокджин, — с чего ты решил иначе? — ...Ты ведешь себя так, как будто все, что я говорю, это шутка. Тот кивает и пожимает плечами. — Прости, наверное, я просто всегда жду панчлайна. Чонгук не понимает. Но Сокджин продолжает ему объяснять. — Наверное, мне просто кажется это глупым. Первое, что ты сказал — ты хочешь спасти заблудшие души, вроде испорченных и проебавшихся абсолютно во всем людей. И ты стучишь в мою дверь, не отдавая себе отчет в том, что это может быть оскорбительно. Не признавая это. О чем я думаю, да? Ты пришел, потому что считаешь, что я проебался. Что весь наш район проебался. Обидно. А что еще в разы хуже: у тебя не хватает яиц это признать. Ты считаешь, что так и надо — держать язык за зубами, потому что слова тоже жалят. Так прости мне мою несерьезность, когда ты сам тот, кто убегает от правды. Чонгук открывает рот, чтобы ответить, но не получает шанса — Сокджин его перебивает: — Все, я устал. Время вышло. ⠀ После того, как они с Тэхеном уезжают из Casi Cielo, они отправляются к ближайшему магазину с мороженым и берут два ванильных рожка. Они едят внутри, присев за столик подальше от окна. Это негласное соглашение. Для Тэхена, который не хочет, чтобы кто-то видел его с другим парнем в «Нежелательной части города»; и для Чонгука, который не хочет быть этим самым парнем. Чонгук думает о нем во время еды, о соглашении. Как они оба к такому пришли. Всплывают мысли о том, что сказал Сокджин, потому что частично он все же был прав, хоть и частично — нет. Во-первых, Чонгук просто согласился работать с Тэхеном. Он не выбирал Рэйми потому, что это территория геев. Он не выбирал Casi Cielo, не выбирал сине-зеленую дверь. Чонгук проговаривал это про себя, но потом, когда наставало время, он так и не мог ответить, зачем же он выбрал вернуться еще раз. — Тэхен, — внезапно рушит он тишину, — это все правда? Тэхен не спрашивает, что именно правда. Он понимает. Занимает много времени, прежде чем он отвечает, и его слова кажутся Чонгуку отрепетированными и мертвыми, словно ничего и не значат: — Я сбился с пути, — говорит он. И все.пять
На третье посещение Casi Cielo между ними возникает еще одно негласное соглашение: Чонгук понимает, что Тэхен не ходил в другие дома. Не то чтобы он мог доказать это, не совсем. Потому что, насколько ему известно, Тэхен все-таки был где-то еще. Но в третьем по счету оранжевом доме — чаще всего. Чонгук не обсуждает это с Тэхеном или кем-то другим по двум основным причинам: 1) Он считает, что выводить людей на чистую воду — занятие не для него. И не тогда, когда сам всю свою жизнь скрывает секрет; 2) Чонгук тоже не сильно старался показываться в других домах. Просить Тэхена ответить — все равно что устроить допрос и себе самому. И только по этим причинам Чонгук отказывается от мысли пойти к Сокджину. Ничего не поделаешь с тем, что сказал Сокджин; с тем, как слова отпечатались на его коже, под коркой мозга; как его слова оказались такими упрямыми, что до сих пор не покидают Чонгука, даже когда он спит. Нужно отправиться в другое здание. Грядет конец мира. У него нет всего времени на планете, чтобы тратить его на одного человека, и не важно, насколько этот человек мил. Дом, возле которого он останавливается, на два дома выше дома Сокджина, бледно-зеленый и весь увит растением кудзу. Сначала Чонгуку кажется, что этот дом — заброшенный островок посреди полного жизни комплекса. Но потом, когда он подбирается ближе, то понимает, что листья кудзу — рисунок. Чонгук долго рассматривает его, прежде чем заходить. Невероятно, что может творить рука человека. Только вот у самого Чонгука креативность напрочь отсутствует. Если бы он участвовал в шоу талантов, полученных в школе, то был бы способен лишь вещать с высоты один из Библейских стихов, и, может быть, не ошибиться в номере строк и имени автора. Раньше он гордился и этим талантом. Но глядя на рисунок кудзу, он чувствует... будто бы упускает что-то. Не колеблясь больше ни минуты, он заходит в дом и в этот раз начинает с двери по левой стороне коридора. Потому что начало с правой стороны привело его тогда к кавардаку квартиры Сокджина. Логично? Не-а. Вообще ни на грамм. Но Чонгуку не нужна логика, когда остались считанные дни до обрушения небесной тверди на головы человечества. Он стучит в левую дверь без бессмысленной неуверенности и дешевых бравад. Теперь он наконец понял: это не какое-то шоу. Уже не важно, трясет ли его до головокружения внутри домов незнакомых людей. Важно другое. Вне этих стен он готов нести то послание, для которого и был послан. Когда Чонгук не получает ответа, он стучит второй раз. Дверь не открывается, но он слышит шарканье и звук поворота ключей. Когда все стихает, дверь все еще заперта; Чонгук не двигается, чтобы стучать еще. — ...Кто-нибудь дома? «Чего тебе нужно?» Голос из-за двери граничит где-то между апатией и полной отстраненностью от всего. На мгновение это позволяет Чонгуку посмотреть на ситуацию с другой стороны. Что это на самом деле за чувство — раздумывает он — отстраненность от мира. Наверное, такое можно возненавидеть. — У вас будет пара минут на разговор о спасении вашей души? Глухой стон почти прерывает его вопрос; Чонгук бледнеет, тяжело сглатывая ком в горле, и чувствует ощущение жара, вспыхнувшего в затылке. «Блять, правда, на это времени нет». — Я... я бы рекомендовал найти время. Тот мир, который мы знаем, идет к концу, и я думаю, вам стоит задуматься о раскаянии, пока время еще имеется. Дверь открывается. За ней — молодой парень небольшого роста, с бледным лицом и таким острым неудовлетворенным взглядом, с которым Чонгук доселе не сталкивался ни на одном пороге. Парень цедит сквозь зубы: — О чем конкретно я должен раскаиваться? На такой вопрос нет ответа, и Чонгук замолкает. Он смотрит себе под ноги, желудок снова сжимается в узел. Его взгляд скользит по узору ковра, пока Чонгук пытается себя распутать. Наконец, отыскивается один ответ, если такой вообще может существовать: — Нам всем есть о чем покаяться. — А то что? — Или мы все будем наказаны. Вы не задумывались, где проведете остаток вечности? Молодой человек прищуривается, а его голос становится до жути спокойным: — Остаток вечности я проведу в Аду. И если ты сейчас же не свалишь, заберу с собой и тебя. Лады? Дверь захлопывается так быстро, что Чонгук не успевает ответить — более того, не успевает даже подумать, что вообще ответить. Как и всегда: он опускает плечи и тащит себя к выходу, оставив брошюру у двери. Когда он выходит из дома, энергия на другие квартиры уже иссякла. Но тут он слышит, как у него за спиной открывается чье-то окно. Чонгук понимает это только по музыке, что сначала доносилась оттуда совсем приглушенно, а теперь вдруг стала громче, слова — разборчивее. Он не оборачивается, и это умно. Если бы Чонгук повернулся, то яйцо, брошенное ему в затылок, вместо этого прилетело бы ему прямо в глаз. Он замирает на середине шага; желток стекает ему за шиворот. Быть просто отвергнутым уже само по себе тяжело, но это совсем другой уровень. Это слишком. Чонгук хочет заплакать — и если бы не абсолютное оцепенение всего тела, скорее всего, так бы все и случилось. Он не обернулся тогда, не оборачивается и сейчас. Чонгук слышит, как музыка опять приглушается; слышит, как закрывается это окно. Но все еще остается на месте. Замерший всем естеством. Когда он наконец собирает волю в кулак, чтобы оторвать свой взгляд от земли, и его глаза прослеживают путь на два дома ниже, он натыкается на сочувствующий взор Сокджина. Стоя на пороге своего дома, Сокджин держит пакет с продуктами, а его фигура застыла вслед за Чонгуком. Но через мгновение он уже машет Чонгуку рукой — подойди — и заходит к себе домой. Чонгук близок к тому, чтобы так и остаться на месте. Но его тело не дожидается разрешения головы: ноги сами несут его к дому Сокджина. Чонгук не успевает прийти в себя ровно до тех пор, пока уже не стоит у открытой двери в квартиру. В этот раз он заходит внутрь без спроса, закрывая за собой дверь и останавливаясь в прихожей. — Ну и чего стоишь? — слышит он голос Сокджина. — Тебя же надо почистить. ⠀ — Знаешь, тебе повезло, — уже потом говорит Сокджин, пока моет голову склонившемуся над раковиной в кухне Чонгуку. Когда он сказал ему снять свою ангельско-белую рубашку, чтобы ее постирать, у Чонгука чуть не остановилось сердце. Чонгук тихонько заметил, что это было бы неприлично — совсем раздеваться, но Сокджин, умная голова, просто ответил: — Тогда переоденься в ванной, дурашка. В итоге Сокджин дает ему надеть свитер. Серый свитер, сшитый вручную, если судить по способу вязки. Немного великоват Чонгуку в воротнике, но все же довольно удобный. Да и потом — Чонгук был не в том положении, чтобы жаловаться на всю предложенную заботу. Пальцы Сокджина зарываются в его волосы, массируя кожу, пока он смывает яйцо с помощью шампуня с запахом лемонграсса. Чонгук вдруг находит себя вдыхающим этот запах, когда стоит наклонившись лицом в раковину после мытья. — Почему повезло? — спрашивает он громче, чтобы его было слышно сквозь шум воды из-под крана. — Ну, например, он бы мог бросить вазу, — бормочет Сокджин, — или, еще хуже, что-нибудь, что высушило бы все твои волосы. А яичный желток им полезен. — А скорлупа? — Насчет этого надо подумать, — мычит он в ответ. Чонгук улыбается, и в груди появляется легкое чувство, даже хочется засмеяться. Слезы, на грани которых он был, теперь где-то совсем далеко. Все, что осталось — ощущение пальцев Сокджина в его волосах и желание, чтобы они его не покидали. Но он уже знает: всему хорошему рано или поздно приходит конец. В итоге кран закрывается, Сокджин оборачивает полотенце вокруг его головы, просит усесться прямо на стол, а затем быстро сушит Чонгуку волосы, и его прикосновения уже не такие нежные. Но Чонгук все равно посмеивается. — Ну, вот и все, — вздыхает Сокджин, стаскивая полотенце с волос на плечи, — все в порядке. Можно не плакать. — Я и не думал, — ворчит Чонгук. — Ладно. — Я не хотел. — Я же сказал, хорошо. Он затихает. Шум барабана стиральной машины доносится из другой комнаты; Чонгук раздумывает, чем же заняться теперь. Ведь он не ведет сейчас речи про Бога. Он попросту тратит время. Время, которого ни у него — и ни у кого из них нет. Всего лишь пять дней. Вдруг он чувствует что-то холодное на своей коже, и озноб пробирает его до самого позвоночника. Он инстинктивно приподнимает плечи: — Что это? — Несмываемый уход, — отвечает Сокджин, вновь пробегаясь пальцами по волосам Чонгука. Это до смущающего приятно. Глаза Чонгука закрываются от блаженства, голова наклоняется туда, куда легонько тянет Сокджин. Он вздыхает — и да, выходит намного громче, чем просто звук расслабления. Позволить себе такую роскошь, как раствориться в этих ощущениях — не слишком, но достаточно, чтобы находиться почти в облаках, когда Сокджин воркует ему: — Ты такой глупый, Гук. Конечно же, это настоящее оскорбление, но голос Сокджина настолько нежный, что и не чувствуется. Чонгук открывает глаза: — Почему ты так говоришь? Позади него слышен вздох. — Я не защищаю того человека, ладно? Но... Ты не можешь просто разгуливать вокруг, говоря людям, что они отправятся в Ад, и ждать, что никто не расстроится. — Я не сказал, что он отправится в Ад. — А что ты сказал? Чонгук понимает, как это сейчас прозвучит, и старается ответить как можно невнятнее: — Что ему нужно покаяться. — А, ну это намного лучше. Сокджин заканчивает наносить кондиционер, и его руки покидают волосы Чонгука (к превеликому огорчению). Зато теперь Чонгук может прийти в себя. Наверное, ощущения рук подействовали гипнотически. — Если считаешь меня тупым, зачем ты мне помогаешь? Мог бы тоже кинуть в меня яйцо. — Сам не знаю, — отвечает ему Сокджин. Чонгуку больше не нужно сидеть неподвижно, и он пользуется возможностью повернуться. Сидя на своем месте, в виде обеденного стола, он поднимает на Сокджина открытый взгляд. Тот опускает руку, обратно зарываясь пальцами в его волосы, и Чонгук беспомощен перед тем, насколько это приятно. — Ты напоминаешь мне меня, — его голос далекий и мягкий. Чонгук открывает рот, чтобы Сокджин пояснил, но он его опережает: — Знаешь, у меня тоже был велик. И сумка с брошюрами, место в хоре. Ты не такой особенный. По какой-то причине Чонгук не может сдержать улыбку. Маленькую, мягкую улыбочку, легкую, словно воздух: — Я уже вижу. — Ты ничего не знаешь. Я был самым милым хористом, которого только можно представить. С нимбом и все такое. — ...И что же случилось? — Жизнь. Кажется, Сокджин хочет на этом закончить, но при виде замешательства на лице Чонгука, он пожимает плечами и отводит взгляд вдаль: — Когда ты молод, некоторые вещи кажутся непоколебимой правдой. Типа... иногда, в молодости, кажется правдой, что твои родители будут навечно вместе. Что вы никогда не смените дом. Но когда вырастаешь, узнаешь больше о мире вокруг, то понимаешь, что... не все всегда стопроцентная правда. Понятно, о чем я? — ...Нет, не особо. Сокджин улыбается и машет в ответ рукой: — Да и нафиг, я никогда не умел изъясняться нормально. Дай-ка я лучше возьму свои ножницы, ходишь тут с секущимися концами. И уходит из кухни — не так далеко, в зоне видимости. Когда он идет по коридору в ванную, Чонгук окликает его, и шаги останавливаются; Сокджин поворачивается к нему с вопросом в глазах, но той же самой легкой улыбкой. — Вознесение через пять дней, — говорит Чонгук. А он не отвечает. ⠀ В лавке с мороженым (они завели привычку туда наведываться) Чонгук берет кое-что новенькое — на всякий случай, ведь вдруг так получится, что А) он не попадет в Рай; Б) в Раю не будет всех существующих вкусов мороженого. Рожок под названием the Moon Mist — такая мешанина вкусов, которая неизбежно сулит только разочарование. Виноград, банан и жвачка. Чонгук больше никогда не хочет пробовать его снова, но он все равно рад, что вообще хоть что-то попробовал. Магазинчик с мороженым сегодня кишит новоиспеченными семьями, большими и маленькими, что шныряют туда-сюда по залу за рожками, стаканчиками и тортиками из мороженого. Все улыбаются и смеются, словно с картинок, которые существуют только в рекламе или на изображениях, которые ты покупаешь вместе с рамкой для фотографии. Им обоим, Тэхену и Чонгуку, сложно оторвать взгляды от такого праздника жизни. — Тэхен, — произносит Чонгук. Тэхен был довольно тихим с тех пор, как они покинули комплекс. Если бы он заметил, что от волос Чонгука иначе пахнет, что тот в принципе чуть подстригся — он бы точно не промолчал. Но Тэхен настолько поглощен чем-то своим, что безмолвно спускает ему все с рук. И Чонгук благодарен за это. Он бы хотел сохранить происшествие с яйцом только между ним, бросателем яйца и Сокджином. — М? Наконец, его взгляд останавливается на Чонгуке. Только тогда Чонгук замечает легкую припухлость вокруг его глаз. Может быть, аллергия. — Ты думаешь, что все люди, выросшие вне паствы, это заблудшие души? Или они все еще, ну... хорошие в глазах Бога? Тэхен поднимает брови, пристально глядя в ответ: — ...А почему ты спрашиваешь? Чонгук пожимает плечами. — Так, просто мысли вслух. Наверное, теперь-то об этом спрашивать глупо. На сам вопрос Тэхен не дает ответа. Вместо этого — шепотом, вгрызаясь в свое мороженое: — Ничего никогда не поздно, Чонгук.четыре
— Что я думаю? — начинает Сокджин, одной рукой обхватив чашку перечно-мятного чая, другой — не зажженную самокрутку. Джию отдала ее утром, когда уходила, как прощальный подарок в благодарность за ночлег. Они обменялись поцелуями в щеки, и она вышла за дверь, оставив Сокджина с самокруткой за ухом. — Хочешь узнать, как я смотрю на все это, Гук? — ни с того ни с сего предлагает Сокджин. Чонгук пожимает плечами, помешивая свой холодный перечно-мятный чай праздничной трубочкой с единорогом, которую он ему дал: — Наверное, ты все равно расскажешь. — Точно, — присвистывает Сокджин, выбирая именно этот момент, чтобы одарить Чонгука своей добродушной улыбкой, словно благословением, — а ты начинаешь смекать, дурашка. Чонгук знает, что поступает неправильно по отношению ко всем людям во всех остальных районах. Людям, которым не помогает ни Тэхен, ни он сам. Ну, может, Тэхен помогает больше. Но Чонгук все равно не узнает точно: не тогда, когда он слишком занят превращением в неотъемлемую часть квартиры Сокджина. В конце концов, он понимает: если не суждено спасти душу каждого, он может спасти хотя бы Сокджина. Так он оправдывается перед собой. А что из этого истина — совершенно другая история... — Так вот... что я думаю. Я живу в мире, который, как мы с тобой оба в курсе, уже практически Ад. Поэтому я просто изо всех сил стараюсь быть хорошим человеком, а остальное уже не важно. Не за вознаграждение, понимаешь — а потому что какой смысл быть хуевым человеком, когда вокруг все и так говно? Чонгук переваривает эту мысль и кивает. Хорошо бы задуматься о причинах своих хороших поступков. О том, что бы было, твори он добро без знаний о Библии, не имея рядом паствы или родителей. Был бы Чонгук хорошим, не зная, что случится, будь он плохим? Был ли он добрым с рождения — или просто научился быть таким, каким должен? Сомнение. Оно нависло над ним, как грозовая туча. Так неприятно, что он вынужден сменить тему. — Не согласен, что все мы живем в Аду, — говорит он, — например... мы не подвергнуты пыткам. — С чего ты вдруг так уверен? Изменения климата, массовые расстрелы, повсюду голод и смерть. Может, это не те терзания, про которые ты там читал, но это другие — терзания разума. Ты ждешь маленького красного чела с рогами. Но пытки ума, я думаю, ужасны совсем не меньше. Вот оно как... Чон Чонгук. Чонгук гнушается тем, как сильно ему это нравится; как удовольствие наполняет его живот, когда он слышит, как произносится его имя. Нравится, как оно звучит изо рта Сокджина — мелодичная интонация в начале и в конце слова. Чонгука никогда не заботило свое имя. Но чем дольше он рядом с Сокджином, тем сильнее влюбляется в это. Сокджин использует полное имя, чтобы дразнить. Чон Чонгук. Ха. — И если я уже в Аду, — продолжает он, — чего здесь тогда бояться? Может быть, он и прав, но его речь звучит для Чонгука стихом на чужом языке. Потому что правда лишь в том, что Чонгук верит в Рай, как и в Ад, со всей страстью, с какой он способен. Он не может не верить в них. Он чувствует это до самых костей: страх перед тем, что ожидает неверующих и грешников. Он верит в Господа, верит в дьявола, верит в ангелов и во все остальные вещи, в которые, как казалось, никогда не поверит. Будь рядом кто-то другой, Чонгук бы чувствовал себя глупо. Но это Сокджин, и он знает, что Сокджин верит во все то же самое; знает, что этот вызов его убеждениям, эти вопросы — даны ему, чтобы взглянуть на вещи иначе. Но каждый раз, когда Чонгук ищет на них ответы, тошнота наступает на горло. Приходится менять тему. Теперь он в этом мастак. — А где твой другой сосед? Сокджин наклоняет голову, еле сдерживая смешок сквозь улыбку: — Тебе так повезло, что ты милый. И если Чонгук опускает взгляд вниз, обхватывая ладонями свои щеки, чтобы скрыть, как его заливает румянец... никто не должен об этом узнать. — У меня нет соседа, — наконец отвечает Сокджин, — только друзья, которым порой нужно местечко на ночь, и они знают, что мой дом всегда к их услугам. — Ты просто делаешь это для них? — Ну, а ты бы не сделал? Чонгук, о своих друзьях нужно заботиться. Если они не могут на тебя положиться, на кого тогда смогут?.. Как я и сказал, мир говно. Так зачем же усугублять? — Я так и знал, — ворчит Чонгук в собственные ладони; уголки губ тянутся вверх. — Что знал? — Что ты добрый, — и поднимает взгляд на Сокджина с самодовольной ухмылкой: — Я тебя раскусил. Вот так он впервые чувствует, как лишь только от смеха Сокджина гордость распускает бутоны в его груди. Чонгук покается за это. Позже. Когда веселье стихает, Сокджин откидывается на спинку своего сине-зеленого дивана и говорит: — Я устал. Именно этих слов и следовало ожидать. «Я устал» — как постоянное напоминание, почему Сокджин вообще впустил его в квартиру во время второго визита. — «Ты милый, но скоро мне это наскучит». «Используй время с умом». Правильно, Чонгук это знает. Поэтому он садится ровнее, принимая серьезный настрой. — Так вот, Сокджин... — Так вот... Чонгук. — Что мне сказать, чтобы ты съездил в паству вместе со мной? Он не ожидает, что улыбка Сокджина исчезнет, но когда это происходит, он и не удивлен. В этот раз вздох Сокджина тяжелый. Словно он утомился или, что еще хуже, раздражен. Раздражен по его вине. — Честно? — произносит он, когда их взгляды снова встречаются. — Ничего. — «Ничего». Сокджин только покачивает головой, немного вытянув губы трубочкой: — Это... Пообещай, что не поймешь неправильно. —...Я обещаю. Прищурившись, он наклоняется вперед, вытягивая руку и хватаясь за мизинец Чонгука: — Поклянись. Не без колебаний, но Чонгук все же стискивает мизинец в ответ: — Клянусь. Сокджин держит его еще пару секунд, прежде чем вновь погрузиться в мягкость дивана. — Я думаю, церкви — оплот лицемерия. — ...А ты был во всех до единой? — Ха-ха. Конечно же, нет, я б тогда застрелился. Ничего личного, без обид. Принято. — Тогда откуда ты можешь знать, что все церкви лицемерные? — спрашивает Чонгук. — Может, твоя была да. Но вот моя не такая. — С чего ты уверен, что нет? — С чего ты уверен, что да? Сокджин пожимает плечами. — Власть развращает людей. Это общеизвестный факт, типа. Церкви обычно управляются теми, у кого хоть какая-то власть да есть. Не всегда, конечно, один сценарий — никто не имеет сразу же всех привилегий. Но потом эти люди все равно формируют верхушку, потому что укрепляются в позиции, где получают уважение и почтение. Вот тогда-то их настигает власть. И они продолжают возглавлять церкви, читать проповеди, фабриковать у людей одно, какое угодно, из самых разнообразных мнений. Даже если это мнение губительно или ничем не подтверждено. Тогда они делают этот бред неоспоримым, пока сами красиво поют о любви к ближнему своему. Разочарование пронзает Чонгука, ничего с этим не поделать. Он понимает — отчасти это из-за Сокджина. А отчасти, как ни странно, из-за себя самого: откуда и почему? — Ты считаешь, что вера в Бога вредит? Сокджин смотрит ему в глаза; его взгляд полон и нежности, и решимости, когда он не соглашается: — Я ведь сказал не это. — Моя церковь не лицемерна. Старейшина Аса велит любить ближнего своего и сам верно следует этому. — Правда? — переспрашивает он с ухмылкой. — Тогда что он думает о живущих здесь? Где он был во время протестов за равенство брака? В голове Чонгука вспыхивает мысль о Тэхене. — Он молился за вас. — О чем именно он молился? Может, чтобы во время протестов мы были в сохранности? Или чтобы мы... получили права, о которых просили? А может, если начистоту, попросту притворялся, что мы уже не такие, какие есть? Ответ на ладони, и думать нечего. Чонгук это знает. В конце концов, он выбрал Casi Cielo не просто так — он считал, что у них много общего. Только здесь души сбились с пути немного сильнее. Признать это вслух оказалось трудно. Произнести такое — все равно что съесть стекло и вытошнить осколки обратно. Будет больно, и он порежет язык. Чонгук отводит взгляд в сторону. — Ты же в курсе, что так не бывает? — Что не бывает? — Избавления от гейства молитвами, — отвечает Сокджин, — почти то же самое, что молиться за изменение цвета глаз или твоих мамы с папой. Это будет с тобой всегда. Это всегда будет частью тебя самого. Чонгук ерзает на своем месте; под его кожей зудит. Внезапно становится трудно дышать. Сокджин приходит на помощь. — Я устал. Только теперь без шуток. ⠀ Чонгук ждет в середине комплекса, рядом с почтовыми ящиками, немного прогулявшись вниз от общественного бассейна. Он наматывает круги, а затем бросает велосипед и садится на землю, играет в воображаемые классики... занимается чем угодно в ожидании встречи с Тэхеном. Тот задерживается дольше, чем обычно, и Чонгук уже подумывает ехать домой без него. Когда он почти готов сесть на велосипед и уезжать из комплекса (приближающийся закат является достаточной причиной — двинуться до наступления темноты), Тэхен наконец подъезжает тоже. Рот Чонгука готов что-нибудь сказануть. Ну вот совсем что угодно. Но Чонгук забывает все слова, все нравоучения, все подколы, которые вертелись на кончике языка, потому что Тэхен выглядит по-другому. Не разобрать, как именно; не уловить. Потому что Тэхен выглядит настолько отлично... да впрочем, как и всегда. Но сейчас — даже лучше, чем когда они сюда ехали. Его рубашка выглядит чище, прическа лежит ровнее. Нельзя сказать точно, но будто и пахнет он совсем-присовсем свежо. А вот взгляд Тэхена по-прежнему где-то не здесь. Он почти не смотрит Чонгуку в глаза, а коротко комментирует: — Прости, я опоздал. Чонгук старается подобрать правильные слова, старается найти то, что вообще хотел бы сказать. Но в конце концов он останавливается на банальном: — Ничего страшного. Когда они выезжают из подразделения, минуют выход и бледно-оранжевый дом — левое верхнее окно которого все в огнях, как замечает Чонгук — он снова задает Тэхену вопрос. Это навязчиво, даже грубо. В глубине души он осознает: не стоит такое спрашивать. Но ему нужно знать, если Сокджин был прав. Нет, даже не так. Он должен узнать, что Сокджин, конечно, ошибся. — Хен, — бубнит Чонгук куда-то в асфальт, — ты на самом деле боролся с влечением к своему полу? Настолько прямой вопрос застает Тэхена врасплох, хоть и не так уж сильно. Чонгук ожидает, что тот ответит шаблоном, как и тогда. Но Тэхен отвечает тихо и будто бы сам себе: — Да. — И когда ты уехал..? Там все поправили, да? Ты больше не борешься с этим, у тебя теперь есть Натали. Тэхен не соглашается и не отрицает, а просто согласно кивает с улыбкой; с улыбкой, которая развеивает тот мрак, что был вокруг него последние несколько дней. Улыбка маленькая, но добрая, и она значит куда больше, чем Чонгук когда-либо растолкует. — Да, Чонгук. Натали.три
Ранним утром в семейный дом Чонов врывается хаос. Накануне этого Чонгук вернулся домой, поужинал, принял душ, помолился и удалился в постель. А теперь ощущает сквозь сон, как отец трясет его за руку, да так сильно, что даже спросонья понятно — будет синяк. Отец кричит на него, и Чонгук открывает глаза, едва понимая его слова, что теряются в дымке между явью и сном. Он озирается по сторонам. Он в своей комнате. На своей импровизированной кровати. Его мать, скрестив руки, стоит у двери, а на ее лице лишь тревога и злоба. — Мам—? — Нет, — скрипит зубами отец. Он хватает Чонгука за подбородок и поворачивает к себе, — смотри сюда. Отвечай мне. — Я не— Отец трясет его снова, стаскивая с постели и кидая об пол. В голове Чонгука пульсирует. Он чувствует головокружение и тошноту; сон почти испарился, но из-за удара так сложно соображать. — Ты знал? — спрашивает отец. Этот вопрос — словно второй удар, потому что был задан еще давно. Чонгук дышит рывками, давление распирает голову изнутри, он слышит собственное сердцебиение. Первая реакция — он хочет ответить «нет». Заплакать, признать вину. Осознание приходит не сразу: Чонгук не знает, за что его обвиняют. — Что? — не получается спрятать слезы. — О чем ты говоришь? — Тэхен, — то, как отец произносит имя, как оно просачивается из его рта, словно мышьяк, заставляет Чонгука вздрогнуть. Он еще никогда не слышал, чтобы голос нес столько ненависти, — этой ночью. Ты знал? Это был ты? — Я не знаю, о чем ты. — Где ты—? — отец осекается, глаза застилают слезы. Его рыдание тихое и отчаянное, но Чонгук не тянется, чтобы утешить: не тогда, когда рука отца вцепилась в его рубашку, а другая — это кулак в замахе. Лишь спустя время отец успокоился, а мать перестала молчать. И Чонгук наконец узнал, о чем были все эти крики и откуда взялась эта злость. Поздно ночью, когда он уже спал, Тэхен тайком прокрался из дома. Его всегда держали на коротком поводке, а потому случившееся — просто нонсенс. Да, он был уже взрослым, но это не отменяло его комендантский час, проверки перед сном на алкоголь и наркотики, слежку за каждым шагом. Тэхен прекрасно знал правила и нарушил одно из них. Он ушел посреди ночи, думая, что все уже спят. Вместо того, чтобы остановить его, родители решили проследить, куда он пойдет. Что было дальше, Чонгук не знал. Если бы знал, то не настаивал бы так часто на посещении Casi Cielo. А суть была в том, что родители Тэхена так поддались паранойе по поводу ночного пробуждения сына, что дошли до слежки за его велосипедом. Они знали о поездках в Рэйми. Они знали, куда Тэхен направлялся. Они нашли его в Casi Cielo, он был не в рубашечке — в своей обычной одежде. На этот раз он не держал никого за руку. Не целовал. Тэхен был один. Но он был в Нежелательной части города — без брошюр и без оснований. По утру, казалось, о случившемся знала вся паства. И как бы сильно Чонгук за него не переживал, как бы сильно не хотел попытаться поговорить и помочь, он знал — все это невозможно. Родители не позволят. А если бы и позволили, Тэхен все равно не дома — видимо, возвращаться туда не стал. Самому Чонгуку устроили допрос о поездках в комплекс и запретили ездить куда-то либо до самого конца дня. Вечером Чонгук уже не может думать о чем-то другом: у него осталось два дня на то чтобы убедить Сокджина. Последние несколько дней были впустую. Он совершенно забылся, но пробуждение было грубым. Необходимым, хоть и застряло в горле, как кость. Прошло уже много времени, а Чонгук все дрожит из-за рук своего отца, в затылке еще пульсирует. Да, он причинил ему боль — но он бы не сделал этого, если бы не тревога. Если бы отец не боялся по-настоящему за спасение души Чонгука. Когда он ложится спать, то просто лежит и смотрит на потолок, изучает тени. Те двигаются, когда за окном проезжают машины, и Чонгук абсолютно заворожен. Наверное, он в последний раз видит их танец. Нужно сохранить это в памяти. Теперь он часто так делает. Вдруг что-то стучит в окно спальни Чонгука и, словно в предупреждение, танец теней прекращается. Чонгук поворачивается и ждет. Снова: что-то маленькое стукается об стекло, и он спускается на пол и тащит ноги к окну, чтобы взглянуть. Ему не приходит в голову посмотреть вниз, пока маленький камушек не прилетает прямо в его лицо за окном. Тогда становится ясно. Тэхен стоит на заднем дворе их дома, на его плече спортивная сумка. Чонгуку хочется отойти от окна. Притвориться, что он не видел Тэхена, притвориться, что Тэхен его тоже не видел. Но он вспоминает слова Сокджина о дружбе и помощи, и это чувство уходит. Он открывает окно. Когда ночной ветерок бьет в лицо, Чонгук оборачивается, чтобы проверить тыл. Затем пересекает на цыпочках комнату и медленно, чтобы не было слышно щелчка, запирает дверь. Когда он возвращается, взгляд Тэхена полон отчаяния. Но они оба молчат. И все молчит вместе с ними. Тэхен знает, что Чонгук знает. У кого бы нашлись слова? Как и всегда, Тэхен первым ломает лед. Он сглатывает ком в горле, и даже шепот дается ему с трудом. Чонгук тоже чувствует это отчаяние. — Можно я посплю у тебя? Невыносимо — приходится отвести взгляд. Чонгук смотрит на деревья, что растут у него во дворе, смотрит на ограждения. Куда угодно, кроме Тэхена. — Пожалуйста, — говорит тот, — они прогнали меня и я не— — Ты так хорошо справлялся, — Чонгук не хочет, чтобы слова причиняли боль, звучали с такой укоризной: но что сказано, то уже сказано. Он покачивает головой, — я на тебя рассчитывал. Никогда прежде он не был так близок, чтобы раскрыть свой секрет. Напуганные глаза и стеклянный взгляд. Тэхен умоляет. Это последний раз, когда он видит его лицо. Чонгук тянется к ручке окна, и голос Тэхена становится еще выше. Как будто его душа стоит на коленях. — Чонгук, — шепчет он, голос ломается вовсе, — мне некуда больше идти. Я прошу тебя, я прошу. Чонгук не может даже взглянуть. Он продолжает глядеть в пустоту, когда отвечает Тэхену единственное, а затем закрывает окно навсегда. — Я буду молиться за тебя, Ким Тэхен.