два
После неофициального и не оглашенного — но полностью общепринятого — отлучения Тэхена от церкви, его отсутствие в пастве зажгло новую вспышку теорий и слухов. Чонгук слышал имя Тэхена от каждого — от мала до велика, и пусть это не было открытым разговором, у всех на языках вертелось одно и то же. «Я слышал, он был в одном из этих премерзких клубов. Упаси его Бог». «Как его нашли, так поди сразу от Господа и отрекся, домой возвращаться не захотел. А ведь был таким славным ребенком». «Как же родители не доглядели?» «Я бы наложил на себя руки, будь этим парнем мой сын». Единственные, кто не говорил о Тэхене плохого, кто скучал по нему так же сильно, как начал скучать и Чонгук, были детишки. Давным-давно, когда Тэхен за проступки впервые был выслан из паствы, те дети, которых он учил Библии, остались сбитыми с толку его отсутствием. Им было всего по три, по четыре года, но даже в столь юном возрасте они познали опустошенность, когда тот ушел. В пастве не было второго такого Тэхена. С тем же шармом, с той же добросердечностью, с тем же талантом — находить общий язык с детьми, не прибегая к нравоучениям. Дети знали это уже тогда. А когда он вернулся, они уже подросли. Семь, восемь лет — и даже если большинство из них забыло, кто он такой, каждый из них влюбился в него без памяти. Снова. И до тех пор, пока паства не запретила Тэхену учить детей Библии — за этим скрывался их страх перед тем, что может наделать его влияние — он продолжал быть добр. Он находил время, чтобы поговорить; откликался с энтузиазмом, когда его звали играть. Рядом с Тэхеном малыши всегда ощущали, что они значимы и важны. Один из них, мальчик по имени Ину, однажды спросил Чонгука, где же сейчас Тэхен. Чонгуку не хватило храбрости ответить хоть что-то. Дети задавали вопросы. Взрослые — создавали свои ответы. Казалось, все позабыли, кем был Тэхен. Каким. Добрым, щедрым, приветливым: таким, каким хотел быть Чонгук, именно таким, каким он ему и нравился. Но в глазах паствы он стал просто парнем, который любил парней. Теперь не важно, что он всегда занимался раздачей еды для бедных, что идея начать проводить еженедельные обеды для бездомных тоже была его. Чонгук хотел указать на это, а язык чесался задать коварный вопрос — неужто старейшины не видели бревен в своих глазах? Неужто они и впрямь позабыли о чем-то другом, например, развод мистера и миссис Хан, что случился два года назад, или что госпожа Янг носит перегар как парфюм. Но пролить свет на все это лицемерие и пойти против кого-то из них — было не в его силах. Потому как Чонгук осознал: в таком случае он пойдет и против себя самого, ведь он прогнал Тэхена, когда тот нуждался в помощи. Но он сделал правильно, да? Убедить себя в этом сложно. Несмотря на то, что твердил ему разум, он никак не мог избавиться от тяжкого чувства в груди, когда вспоминал голос Тэхена, его мольбы и последнюю отчаянную надежду. ⠀ Если бы Чонгук знал, где Тэхен, он бы пошел к нему. Он бы поговорил. Он бы вернул его обратно на праведный путь, сказал, что время все еще есть. Но тем не менее, насколько бы ближе они не стали, Чонгуку мало что было известно. Он не знал, есть ли у Тэхена какие-нибудь увлечения. Не знал, в каких магазинах он постоянный клиент, не знал, что заказывает в кафе. Но это не значило, что Чонгук безнадежен. Это значило, что у него теперь двое, кого он должен уберечь от пути, ведущего прямо к Адским Вратам. Добраться до Casi Cielo общественным транспортом всяко сложнее, чем на велосипеде. Приходится растрястись. Два автобуса, одна электричка и пятнадцать минут ходьбы от конечной станции. Видимо, именно поэтому родители Чонгука хоть и дали ему — неохотно — свое согласие, чтобы тот продолжал обивать все пороги, но настояли не брать велосипед. Видимо, они посчитали, что если это будет достаточно трудно, он не вернется в Рэйми. Видимо, они что-то подозревали. Особенно отец — уперся хоть плачь, чтобы Чонгук оставался дома. Потребовались один стих из Библии о важности правильных поступков и напоминание о том, как Старейшина Аса во время одной особенно жаркой проповеди выступал не только против плохих поступков, но и равнодушия в целом. «Равнодушие — это дорога зла. На ней хорошие люди перестают творить хорошие вещи. Быть равнодушным — значит тоже быть грешником». Поэтому отцу Чонгука не оставалось ничего другого, кроме как отпустить его, чтобы не оказаться среди обреченных, когда грянет Судный день. День, который придет совсем скоро. Двое суток. Вот и все, что есть у Чонгука. ⠀ После пятнадцати минут ходьбы до дома Сокджина Чонгук весь в поту, его белая рубашка мокрая, кожа влажно блестит. Прежде чем постучать в дверь, по мере возможности он приводит себя в порядок, чтобы не так сильно смутиться, когда взглянет Сокджину в глаза. Но затем Чонгук понимает: без душа и переодевания в сухую одежду все тщетно, поэтому просто отбрасывает предрассудки и стучит в вожделенную сине-зеленую дверь. Сначала ответа нет. Тишина такая, что он слышит, как растет его беспокойство. Вздох. Вторая попытка — Чонгук стучит в дверь, и, прежде чем успевает опустить руку, она открывается. Там — Сокджин, оглядывающий гостя. Сегодня на нем ярко-оранжевые гавайские шорты, едва прикрывающие его колени, на фоне танцуют голубые фламинго. Верх совсем не подходит: свободный шерстяной бежевый свитер. Волосы торчат в разные стороны, но, как ответственно подмечает Чонгук, выглядит тот все равно потрясающе. Самокрутка, сжатая между губ, очень похожа на ту, что тогда подарила Джию. Та же самая, может? При виде Чонгука Сокджин хмурится вместе с тяжелым вздохом, а затем закатывает глаза и уходит обратно в квартиру. Дверь, как и всегда, он оставляет открытой. — Я думал, ты закончил читать мне нотации, — бросает из-за плеча Сокджин. Сигарета делает слова слегка неразборчивыми. Чонгук закрывает за собой дверь, стаскивает пальцами ног башмаки и ждет в коридоре, пока его пригласят присесть. — Осталось два дня. Сокджин смотрит на него, пристроившись на подлокотнике своего дивана. Он достает самокрутку изо рта, вместо этого закладывая ее за ухо. Вот такой внимательный взгляд и заставляет Чонгука съежиться больше всего, словно говоря ему: «Я знаю о тебе все, что только можно знать». Скрестив руки на груди, тот отвечает: — Еще один повод подокучать кому-то другому, Гукки. И только теперь Чонгук замечает желтую зажигалку в его руке. — Можешь курить при мне, я не против. Сокджин машет на это рукой и отворачивается: — Ты и так считаешь, что мне гореть в преисподней. Не хочется, чтобы ты думал обо мне еще хуже. Ну? Да сядь ты уже. Пока Чонгук шаркает внутрь, присаживается на викторианскую софу и кладет свою сумку на сидение рядом, Сокджин продолжает: — Дело не в том, что якобы ты мне не нравишься, ок? Ты вполне забавный сладулька. И твоя детская непосредственность — даже мило, но честно, ты сейчас попусту тратишь время. Ты ведь и сам это знаешь, да? Вместо того чтобы ответить или хотя бы кивнуть в знак согласия, Чонгук пожимает плечами и указывает на самокрутку: — Курение убивает, ты знал? С улыбкой и прищуром Сокджин отвечает: — Табак и марихуана — разные вещи, ты знал? — ...О. Конечно же, про марихуану Чонгук наслышан, и сталкиваться с ней приходилось не раз и не два. По большей части он узнавал от кого-то из старшей школы. По запаху от одежды своих одноклассников; слышал, как все шептались, что кого-то исключили за хранение «Мэри Джейн». Но Чонгук никогда не видел. И теперь понятия не имеет, что делать с Сокджином, употребляющим это. — Вот видишь, — скромно улыбается тот, — ты уже меня осуждаешь. — Я не— — Зачем ты пришел, Чонгук? Помимо всяких любезностей. Чонгук пожимает плечами. Ведь он все знает. Он точно знает, зачем. Но отвечает другое: — Я не хочу, чтобы ты отправлялся в Ад. — А почему я должен попасть туда? — хлестко и незамедлительно. Тишина повисает в воздухе. — Ну, давай. Ты сказал, что я добрый, сказал, что увидел во мне хорошего человека. Так почему же Ад? Говори то, что думаешь. Чонгук обнаруживает, что не может ответить в лицо, поэтому опускает взгляд в пол. Его ладони потеют. Он старается говорить как можно невнятнее, но слова вдруг звучат громогласно. Так разбивают стекла, так стреляют из пушек. Он знает: слов уже не вернуть. — Потому что ты гей. Чонгук не может рискнуть посмотреть на реакцию. Он не может рискнуть увидеть боль в его взгляде. Если она там есть... конечно же, есть. Он не может взглянуть на то, что натворили четыре маленьких слова. Не может рисковать тем, что вдруг вспомнит другие семь, которыми ранил Тэхена. Но тишина... Тишину невозможно стерпеть. Она сгущается, пока не становится почти осязаемой, пока не становится цельной. Пока не становится Человеком. Чонгук поднимает глаза. Сокджин смотрит на него таким взглядом, что кажется, этот взгляд был на нем всегда. — Так вóт что ты правда думаешь? Чонгук сглатывает, трясет головой и вновь опускает глаза: — Нет, но... — Но только это и важно. В смысле, для Бога. — Это не все, что важно, но... это неправильно. Это— — Так я хороший человек или нет? — Хороший. Мне кажется, да, но— быть геем это просто неправильно. Так дано свыше. — У них там «свыше» все дома? — Там— — Кто-то кому-то нравится. Это значит — двое влюбляются и делятся этой любовью. Это не убийство, не насилие и не... это просто любовь, Чонгук. И ничего другого. Чонгук как уставился в пол, так и бормочет туда: — Это просто неправильно. — Ничего себе новости: любовь это неправильно. А я и не знал. — Ты можешь перестать шутить хотя бы на пару минут? Я же пытаюсь помочь. — Мне не нужна твоя помощь. Я ее не хочу. — ...Я не хочу, чтобы ты был наказан, Сокджин. — Так я же гей, — парирует тот. Впервые его тон лишается дружелюбия: — Наверное, заслужил, согласен? — Я просто— — Ты не можешь меня изменить, сечешь? И никого не можешь. Не важно, что ты считаешь правильным. Я тоже неправильный? Я испорченный? Ха, а что бы Бог сказал про тебя? Судишь тут всех нас подряд, говоришь, мы как-то ужасно живем. А сам эталон человека, ведь так? Лучше, чем каждый из нас. — Я не— — Что там по смертным грехам... — Сокджин хмурится и поднимает руку, чтобы начать загибать свои пальцы. — Алчность, чревоугодие, лень, гнев, зависть — вот это ты. Гордость — вот это ты. Похоть — вот это тоже ты. Очевидно, в каком беспорядке сейчас Чонгук. Это отпечатано на его лице, видно в его глазах; это то, как его рот хочет сказать что-нибудь; то, как его голос его покидает. — Хочешь, я поясню? Даже знать об этом не хочется. Чонгук не соглашается, но и не отрицает. Сокджин поясняет ему. — Тебе кажется, ты можешь спасти всех и каждого. Ты считаешь себя слугой Божьим. И вместо того, чтобы бросить все силы на то, чтобы быть хорошим, чтобы наверняка быть таким же в Его глазах — хорошим и праведным, ты тратишь все свое время на совершенно чужих людей. Все эти дни ты тратишь на то, чтобы сказать людям, что они отправятся в Ад, но как часто ты говоришь это сам себе? Как часто ты спрашиваешь — а делал ли ты все правильно? Дай угадаю... ноль. Вот где твоя гордыня. Похоть... Попробуешь угадать сам? Чонгук трясет головой, не отрывая взгляда от фигурки на кофейном столе. Это невыносимо. — В первый день, как мы встретились, ты так сильно пялился, что чуть не потек на ковер. Я знаю, почему ты так пялился... вот тебе новый грех — зависть. Ты бы хотел быть настолько храбрым, чтобы быть свободным, как я. Быть собой безо всяких сомнений. По моим подсчетам — у тебя уже три из семи. И знаешь, что интересно? Ни один из грехов не «быть геем». Итак, если взглянуть на это с моей стороны — я надеюсь, ты так и поступишь — это ты у нас тот, кого здесь нужно спасать. Сердце Чонгука колотит в грудь, норовя проломить вообще. Каждый удар отдает в ладони, опускается в плечи, учащает дыхание. Чонгук чувствует это в своей голове — каждую волну, что омывает его стыдом, каждый сантиметр горла, скованный желчью. Он не может поднять налившийся красным взгляд. Проходит время, прежде чем он может осилить речь. — Пожалуйста. Вознесение меньше чем через два дня. Когда Сокджин отвечает, его тон уже не такой ледяной. В него почти возвращается то тепло, почти возвращается дружелюбие — только почти. Голос все еще пропитан разочарованием и сожалением: — Ты ведь на самом деле в него не веришь, скажи? Это же полный бред. Зрение Чонгука становится как в тумане. — Вознесение будет, это не бред. — Тогда иди помогай тем, кто этой помощи хочет, окей? Не трать на меня свое время. Я потратил годы на ненависть к самому себе, и я не дам тебе разрушить весь труд, которым я от нее избавлялся. Следующие слова даются Чонгуку только с усилием. Они елозят и спотыкаются об его язык, прежде чем вырываются на последнем дыхании: — Другие спасения здесь не стоят. К его удивлению, Сокджин поднимается с подлокотника своего сине-зеленого дивана и шагает вперед. Он ставит сумку Чонгука на пол и садится с ним рядом. — Я польщен, — произносит он, — что за такое короткое время ты так меня превознес. Но о людях так думать нельзя. — Я сказал... есть еще другой человек, но... я не знаю, где он сейчас. Когда ответа не следует, Чонгук безоружен перед тем, как все остальные слова просто вырываются из него наружу. — Вчера он просил моей помощи, — продолжает он; зрение так размыто, что Чонгук ничего не видит, — но я прогнал его. Я думал, что я был прав, но... я не знаю, поступил ли я правильно. Он сказал, ему некуда больше идти. — Этот парень... был твоим другом? Чонгук и не знает. Тэхен абсолютно точно был наиболее близок к этому. Но Чонгук не уверен, что их взаимоотношения можно описать словом «дружба». Потому что чем больше он размышляет об этом, тем больше сомневается в том, что друзья прогоняют своих друзей, когда те нуждаются в помощи. Но Чонгук все равно кивает. — Я думаю... что он гей, понимаешь? Я не знаю, может и нет. Он сказал, что уже не такой. Сокджин парирует со слабой улыбкой в голосе: — Каким бы он ни был, точно не натурал. Ты не можешь прогнать такое молитвой, помнишь? Ты можешь лишь притвориться, что сделал это. — ...Его родители сказали, — слеза падает на штанину Чонгука. Он быстро вытирает щеки и трет глаза, чтобы затолкать свои слезы обратно, — они сказали, что он не захотел возвращаться. Но он сказал, они его выгнали. Он просил, чтобы я разрешил остаться, но я сказал ему нет... Я сделал правильно, да? Наконец Чонгук поднимает взгляд. Выражение лица Сокджина колет еще больнее, чем разочарование в голосе, потому что теперь оно в каждой клетке его лица. Он покачивает головой: — Ты же знаешь, что нет. Снова бежит слеза. Чонгук отворачивается и вытирает ее. — Он— — Мне кажется, ты засиделся, — голос Сокджина нежен, а вместе с тем — каменно тверд. Чонгуку не нужно повторять дважды. Он поспешно встает, поднимает сумку с пола и бросается к выходу, утирая глаза. В коридоре он натягивает ботинки. — И, Чонгук, — окликает его Сокджин, — не возвращайся сюда. ⠀один
Все заканчивается бурей. Тучи сгущаются; солнечный свет пропадает, и небо темнеет. Земля сотрясается, вторя раскатам грома. Одни говорили, мир сгинет в огне; другие твердили — во льду. Мир погибнет в огне. Хлынет огненный дождь, земная твердь разверзнется, и под ней будет Адское пламя. Грешники и неверующие будут брошены в подземный мир без последнего шанса на покаяние, а верующие вознесутся на Небеса во всем своем великолепии. Конец начинается с бури. За день до Вознесения Чонгук сидит в своей комнате, сложа руки вместе и глядя на вид за окном. Надвигается шторм: небо серое, ветер срывает листву. Он гадает — это начало того самого шторма или же просто последний ливень перед Концом? Предвосхищая эту картину, Чонгук закрывает Библию и поднимается с пола. Встав у окна, он прислоняет ладони к стеклу и поднимает взгляд в небо, глядя на начало дождя поодаль. Если это последний дождь, то Чонгук хочет быть свидетелем, хочет быть здесь для него. Он открывает окно, и ветер с воем влетает внутрь. Чонгук закрывает глаза; ветер бьет по лицу, челка откидывается назад, полы одежды танцуют. Когда по щеке наконец ударяет капля, он открывает глаза, чтобы оставить в памяти последний шторм перед Последним Штормом. ⠀конец света
Когда Чонгук просыпается утром последнего дня, за окном поют птицы. Его глаза открываются и взгляд фокусируется на потолке; все, чего ему хочется — просто заснуть обратно. Не ведать о предстоящем хаосе, не услышать криков и выстрелов. Впрочем, он знает: пришло время встретить лицом к лицу этот день, столкнуться с самим собой. И тот самый вопрос до сих пор в голове Чонгука: заберут ли его Небеса? Он остается в постели так долго, как это возможно, пока мать не стучится в дверь. Она медленно приоткрывает ее с такой бесконечно доброй улыбкой, какой Чонгук не видел годами. — Время пришло, — произносит она. На сегодня не было планов. А какие они могут быть? Все, что тут можно сделать, это усесться и ждать, пока не настанет конец. Единственное, чего желали родители — лишь совершить это вместе. На словах все невинно и мило. Но Чонгук не знал, что и думать. Ему казалось, быть вместе — всего лишь предлог для чего-то. А для чего, он не знал. И искренности не чувствовал. Они втроем садятся у стены напротив окна и начинают ждать, когда вознесутся наверх, прежде чем небо и земля дадут трещины напополам. Чонгук берет за руку мать, та берет руку отца. Ожидание невыносимо. Он боится, что будет с каждым из них. И пусть он думал, что должен испытывать облегчение и даже счастье, Чонгук все равно беспокоится за других. За Тэхена и за Сокджина; за всех тех Потерянных Душ, спасти которых он так и не смог, не смог использовать шанс. Но в то же время он размышляет и о себе — что, если он тоже Потерянная Душа? Если Тэхен и Сокджин потеряны вовсе не были? Что, если Сокджин был прав — в каждой фразе и каждом слове? Что, если Чонгук не попадет наверх? Прошлым летом, когда Старейшина Аса называл последний час мира, слова его были такими: часы пробьют десять, тогда начнется конец. Сейчас уже десять тридцать. Они все так же сидят у стены и держатся за руки; но теперь беспокойство, что наполняло сердце Чонгука, начало превращаться во что-то совсем незнакомое. Трое возле стены у окна. Они ожидают конца. В какой-то момент тучи вновь начинают сгущаться. Вот и оно, решают Чонгук и родители, переполняясь надеждой вместе. Дождь начинается с мелкой измороси. Дети под их окнами кричат и смеются, пытаясь обогнать непогоду на велосипедах. Машины продолжают свой путь вверх или вниз по улице. Дождь начинает хлестать сильнее. Но землетрясения нет. Небо не разражается пламенем. Луч света не поднимает их в Рай. А внизу не ждет никакого Ада. Ни ужасающих криков, ни запаха жженой плоти. Живот начинает болеть — в том месте, о существовании которого Чонгук и не знал. Такой болью, какой и не знал, что может испытывать. Холодный пот проступает на затылке Чонгука, и что-то тяжелое — что-то сродни леденящего ужаса — начинает давить на тело. Они ждут часами. Шторм продолжается. Но шторм — это просто дождь. А дождь — это просто вода. В какой-то момент они отпускают руки. В какой-то момент их кости становятся мягкими. В какой-то момент их ноги немеют, и им приходится шевелиться, чтобы кровь снова хлынула в вены. В какой-то момент опаска Чонгука превращается в замешательство, а оно, к его удивлению, в злость. Даже больше, чем просто злость — горе прошивает каждую клетку тела, отрицание произошедшего жалит в глаза и разбухает в горле, не думая отпускать. До тех пор, пока солнце не начинает садиться, и его родители не понимают то, что было ясно Чонгуку с тех пор, как часы пробили одиннадцать. Вознесения не было. А если бы и было, то не сегодня — точно, никак не сегодня. Нижняя губа Чонгука трясется, пока он не хватает ее зубами. Но это не помогает против желания плакать. Именно отец наконец поднимается на ноги и тихо молвит: — Нужно увидеть Старейшину Аса. Он разберется, что это значит. Я знаю, что это значит, — хочет сказать Чонгук. «Это же полный бред», — звучит у него в ушах.