cherub vice

Чонгук с родителями были не единственными, кто пошел к церкви, и даже не первыми. Все выглядело почти так, как в воскресную службу: множество тесно стоящих машин и людей, со всех концов устремившихся к дверям входа. Небо серое, но не грозовое — наверху солнце, свет которого рассеивается из-за туч. Стоит лишь выйти из машины, его родители, как и все остальные, тут же спешат к дверям, но Чонгук волочется по дороге, задрав голову к небу. Приятно чувствовать, как дождевая капля целует в щеку, как легкий бриз обнимает лицо. Он думал, что вчерашний дождь будет последним дождем, который увидит в жизни. Он думал, что тени, плясавшие ночью на потолке, танцевали в последний раз. Целый год он только и думал о чем-то последнем. Но теперь, стоя под дождем и совершенно не переживая, промокнет ли он или нет, Чонгук думает лишь о первом. В церкви Старейшина Аса стоит за трибуной, пытаясь утихомирить толпу. Чонгук замечает в ней Квангов и чувствует, как живот ранит острая вспышка вины и печали. Их дом был продан, запасы иссякли. Карманы пусты даже в последней рубашке. Все ради Конца, которого так и не было. Как же Чонгук умудрился настолько сглупить? Как они все умудрились? Он смотрит на Старейшину Аса, и те глаза, которые он однажды посчитал добрыми, превращаются во что-то настолько злобное, что Чонгуку приходится отвести взгляд. Как же он попался на эту удочку? «Прошу прощения...» — первые два слова, которые удается разобрать Чонгуку, подобравшись к концу толпы. Именно хвост создает настоящую давку, напирая на стоящего впереди Старейшину. Хорошо, думается Чонгуку, он это заслужил. «...Я не ставлю под вопрос ваши добрые намерения, Старейшина. И не оспариваю Господа Бога. Мне просто хочется знать... это правда последний час?» Прежде чем Старейшина Аса может начать отвечать, встревает кто-то еще: «У Бога не было другого послания вам, может быть, еще один сон? Может, День поменялся?» Это встает Чонгуку поперек горла. Не то, что именно люди спрашивают, а то, как они это делают. Они так вежливы, так сдержаны, так застенчивы. Так настойчивы в желании сохранить хорошие отношения со Старейшиной. Чонгук понимает: для большинства Старейшина все еще небесный посланник, благочестивый божий сын, чья жизнь — пример всем и каждому. От мыслей об этом желудок наполняет самая настоящая кислота. «Это же полный бред», — подкидывает сознание. — Дети мои, — произносит Старейшина Аса. Его голос внушителен и глубок: достаточно громкий, чтобы услышал каждый. А тон мягкий, как слабая дрожь от землетрясения — землетрясения, которого не наступит. А слова напоминают негласные, но разбитые обещания. — Как же вы не понимаете? Это испытание вашей веры. Чонгук чувствует, как его лицо искажают смятение и отвращение. Кислота в желудке становится более едкой, более горькой. Старейшина продолжает. — Бог благоразумен. Таким было испытание веры, преданности, нашей стойкости против жестокости общества. Таким явилось благословение на продолжение святейшего долга на всей Земле. Нам дали больше времени. Разве вы не понимаете? Нас не бросили. Нас направили. Членов паствы вокруг него пробирает до самого естества. Кто-то падает на колени, забываясь в словах молитвы; кто-то со стоном и тяжким вздохом воспевает «аминь» и подобное; кто-то хватает руку Старейшины Аса так, словно вся его жизнь заключается в этих руках. Они все поверили в это. Чаша негодования Чонгука, до этого только кипевшая, начинает переполняться. Они все поверили в это. Поверили в полный— — Бред, — говорит Чонгук. Он удивляется сам себе. Через пару мгновений после того, как вырывается это слово, на его лице обнажается ужас; глаза и рот раскрываются шире. Чонгук слышит несколько вскриков, и все взгляды устремляются лишь к нему. А потом — гнетущая тишина. Она и становится самой последней каплей. Чонгук молчал всю свою жизнь. Молчание осточертело. — Бред, — повторяет он, глядя на Старейшину Аса, — вы и ваши слова. Затем он оглядывает всех, кто стоит вокруг. — В ваших умах только бредни. — Чонгук, — гремит отец сурово и холодно. — Все, что вы слышите, — продолжает Чонгук, глядя уже на родителей, — и все, что вы говорите — сплошные бредни. Полная чушь, чушь, чушь, а вы все хаваете и хаваете. Вы и не знаете, как же потом пасет. Довольно. Старейшина Аса выходит из-за трибуны и, раскрывая руки, медленно движется на Чонгука. Вчера — этот жест был бы объятием. Сегодня — он видит только ловушку. — Сын мой, я знаю, ты огорчен. Я понимаю тебя. Мы все понимаем, ведь так? Чонгук слышит чьи-то согласия, но игнорирует их. Паства будет согласна со всем, что им положат в рот. — Мы скоро покинем этот прогнивший мир, — спокойно продолжает Старейшина Аса. — Я понимаю твою досаду. — Нет, не понимаете, — отвечает он, — потому что это не досада. Я просто в бешенстве. — Чонгук. — Вы врали каждому здесь присутствующему. Держали нас в напряжении целый год. Год. У вас вообще был этот сон? Бог давал вам послание? Или вы ткнули пальцем в небо, а потом понадеялись, что сработает? А когда мистер и миссис Кванг пришли рассказать вам, что отдали все, что имели, ради последнего дня, которого так и не было, вы задумались хоть на минуту? А когда-нибудь собирались рассказать эту правду? Или таким и был план — просто выдумать что-то еще? Отец. Отец — тот, чей тяжелый и натянутый, как тетива, голос посылает наиужаснейшие мурашки по телу Чонгука. Но даже пусть он и боится, Чонгук понимает, что страха нет. До этой минуты он никогда не знал такой смелости. — Чонгук. Не надо. Не заставляй меня сожалеть— — О том, что я твой сын? — перебивает Чонгук, а затем поворачивается к семье Кимов. — Ой, прямо как вы. А знаете, что забавно. Вам повезло, что у вас такой сын, как Тэхен. Потому что он слишком хороший человек, чтобы сказать, какое говно вы на самом деле. Но мне, мне-то до вас нет дела. И я говорю: с макушки до пят вы говн— Пощечина жалит в скулу, глаза опаляет жар; звук хлопка отражается эхом от стен. Паства тут же ахает при виде удара. Чонгук поворачивается и смотрит на отца, все еще держащего одну руку вверху, готовый отвесить еще. — Продолжай, — произносит отец. Чонгук скалится и кивает: — Ну, раз уж ты попросил. Он проходится взглядом по пастве — каждый пялится, раскрыв рот. В горле становится туго. Это не просто гнев. Чонгук чувствует, что его предали. Чувствует, что ему обещали весь мир, но оставили у корыта. Чувствует, что обманут; что может сейчас заплакать. Но плакать перед ними? Нет, ни за что. Чонгук встречается взглядом с каждым из них по очереди. — Идите вы нахуй. Отец пытается ударить его опять, но Чонгук уворачивается и пятится по проходу между рядами церкви. — Особенно ты, — обращается он к Старейшине Аса. А потом и к родителям Тэхена: — Вы тоже. Идите нахуй. А потом он бежит. Бежит из церкви, бежит из паствы, из-под надзора родителей. Бежит в мир, к которому — знает — он не готов. ⠀ Дождь укрывает его, когда Чонгук отпускает себя и плачет. Никто из проезжающих мимо не замечает разницы, да и сам он ее не видит. Когда он оказывается у двери Сокджина, он знает, что должен уйти. Знает, что здесь быть не стоит. Поэтому не стучит — но и не уходит обратно. Здесь его слезы так очевидны; плечи трясутся, всхлипы тихо звучат в пустом коридоре. Но в итоге дверь все равно открывается, и Чонгук видит Сокджина, прислонившегося к стене со скрещенными руками и самодовольным лицом. — Поздравляю с Концом Света, — тихо произносит тот, наклоняя голову. Чонгук не отвечает. Он не может ответить. Все, что он может — продолжать глотать свои слезы. Его тело подается вперед, голова падает вниз от стыда, рыдания вырываются из груди. Он ожидает, что дверь захлопнется перед его лицом, но вместо этого его обхватывают руки — и тянут к себе. Чонгук плачет в плечо Сокджина; тот потирает его спину и немного покачивает, как ребенка. — Прости, — пытается выговорить Чонгук, но голос ломается и становится сиплым, — прости, мне некуда было идти. — Хорошо, — мягко бормочет Сокджин в его шею, — тогда прости меня тоже. ⠀ Чуть позже Чонгук уже не совсем уверен, за что именно перед ним извинился Сокджин. Позже, когда он сидит за маленьким красным столиком с чашкой другого чая, — на этот раз это Эрл Грей, — закутанный в одеяло. С желтым полотенцем на голове — так приказал Сокджин. Также на нем еще кое-что от Сокджина: толстовка с капюшоном и спортивные треники. Какое-то время тишина нарушается только звуком сушилки из другой комнаты. Чонгуку и остается только что пялиться на пар из своей кружки, сжимая пальцами кончик желтого полотенца. Впереди — одна неизвестность. — Господи, — стонет Сокджин. Он стоит в кухне, заваривая лапшу в стаканчике. — Хватит киснуть. Конец света все равно когда-нибудь будет, я обещаю. Мы и так мчимся к нему навстречу. Чонгук продолжает таращиться в никуда. По волнению в животе и боли в груди понятно: он может заплакать снова. Но, наверное, тело уже обезвожено, потому что слезы никак не идут. — ...Это было единственным, во что я верил, — тихо произносит Чонгук. — ...Поверишь во что-то другое. Я хз, но инопланетяне тоже пойдут. Бигфуты. Приведения. Иллюминаты. — Прекрати, — коротко улыбается он в ответ. Сокджин немного молчит. Когда Чонгук поднимает взгляд, он видит, как тот перемешивает в стакане лапши тертый сыр. — Или... Ты можешь, например, — пожимает плечами Сокджин, его рот кривится во время паузы, — поверить в себя, мне кажется. Чонгук издает смешок, хотя никакой шутки здесь нет, и улыбаться нечего. Он трясет головой и помешивает, остужая, свой чай. — Этого мало. — Слушай, если ты собираешься здесь ночевать, самоуничижение оставь за порогом. Это уже задолбало. Чонгук краснеет. Сокджин садится рядом с ним с двумя плошками лапши и уже со своим стаканом холодного чая. Он дает Чонгуку вилку, не отрывая от него взгляда. — Я серьезно, — говорит он, — чем бы ты хотел заниматься теперь? — Я... я не знаю, — признание кусачее, как пиранья. У Чонгука никогда не было времени для каких-нибудь хобби. В старшей школе, как и в пастве, он избегал дружеских отношений, потому что не хотел терять из виду самое, как казалось, важное в его жизни. Он думал, друзья будут его отвлекать, думал, что занятия чем-то еще — прямая дорога к Дьяволу. Как же глупо все это было. Сокджин зачерпывает побольше лапши. — Тогда надо что-нибудь подыскать. — Каким образом? — Ну, просто жить своей жизнью. Ради себя самого. Не ради мамы, не ради папы. Не... не для кого-то другого. — Ага, — бубнит Чонгук, немного погодя, и ворочает вилкой в лапше, — только я все равно не знаю, как это. — Видишь, мир не разрушился, — Сокджин поднимает взгляд, — так что время для этого есть. Становится тихо. Сокджин ест, а Чонгук нет. Затем Сокджин хлопает по столу. Не громко, не агрессивно, без всякой ненависти, которую узнал теперь и Чонгук. Когда тот смотрит в ответ, Сокджин машет на него с набитыми, как у хомяка, щеками: — Если не будешь есть, отдавай еду мне. — Нет, нет, я буду. Спасибо. Прости... Я благодарен. Наконец и Чонгук принимается за еду; Сокджин украдкой следит за этим. Когда лапша оказывается на языке, Чонгук вдруг вспоминает детство. Лапша точно такая на вкус, какую готовила мама, когда он был совсем юн. Он вздыхает, но продолжает есть. — Я сказал моим родителям пойти нахуй. Я сказал пойти нахуй всей церкви. И только после того, как он говорит это вслух, до него доходит содеянное. Чонгук и впрямь сделал все это, сказал все эти слова. Это было на самом деле. Из-за воспоминаний щеки начинают гореть; ему вдруг хочется зарыться в сиденье и вернуть сказанное обратно. — Не надо было так делать, — выдавливает он с трудом. — Готов поспорить, они заслужили, — отвечает Сокджин так беспечно, что Чонгук поднимает взгляд. — А что? Хочешь сказать, твоя скула такая красная от влюбленности? Чонгук отводит глаза, набивая свой рот едой: — Он этого не хотел. — Ну ты хотя бы впервые был прав, — смеется Сокджин, — нахуй все это и нахуй его. ⠀ Сегодня нет ни Джию, ни Хиен. Именно сегодня, сейчас — никому из друзей Сокджина не нужен ночлег. Чонгук понимает (возможно, принимая желаемое за действительное), что это он друг Сокджина сегодня. Когда он заходит во вторую спальню, та кажется темной; лишь лава-лампа на столике у кровати отбрасывает разноцветные тени — фиолетовые, голубые, зеленые. Комната маленькая, но это самая большая из маленьких комнат, что только видел Чонгук. Кровать стоит в углу у стены, оставляя место небольшому книжному шкафчику у двери. На окне — плотные черные занавески. На полу хватит места даже для упражнений. Сейчас там лежит белый плюшевый коврик — самый чистый из белых ковриков, что повидал Чонгук. Он поднимает взгляд на Сокджина с немым вопросом. Тот смотрит на коврик, встает на него ногами и улыбается: — Да, моя гордость. Никаких еды и бухла тут, ну, очевидно. Это не все. На стене напротив висит доска для мелков, где написана куча разнообразных фраз, и каждая разным почерком. Цветные неоновые признания в любви и привязанности к Сокджину. Некоторые из них довольно развязного содержания. Чонгук не первый, кто будет спать в этой комнате, и точно уж не последний. Он думает о Сокджине, двери которого всегда открыты, а затем внезапно опять вспоминает Тэхена. Так тяжело проглотить возникшее чувство вины. Сокджин отходит вглубь комнаты, и Чонгук замечает еще один важный источник света: прямоугольный аквариум у стены напротив окна. Сокджин встает перед ним и указывает на нескольких рыбок: — Вот тут вот у нас Урсала; Севс — который не Зевс... Смотри-ка, тут у нас Фрида. И последняя, точно не по значению, Донна Саммер. Чонгук прослеживает взглядом за разноцветной рыбкой: — Ты назвал рыбку Донна Саммер? — Это самое малое, чем можно почтить такую икону, да? — Сокджин выпрямляется и указывает на кровать: — Ну, располагайся. Не буду тебя тревожить, если ты не будешь тревожить меня. Полотенца в ванной в шкафу. Можешь устраивать ночные зажоры, только не трогай мои сладкие сэндвичи из мороженого. Они только на крайний случай. И не открывай занавески. Аквариум не должен находиться на солнце, иначе зарастет водорослями. Окей? Чонгук кивает в ответ. Сокджин уже поворачивается, чтобы уйти, но Чонгук окликает его. — Прости, что я вернулся, — тихо говорит он. — ...Да, — кивает Сокджин, улыбаясь краешком губ. И улыбка... улыбка такая мягкая. Мягкая, как потерянное воспоминание. — Ты тоже прости. Ночи тебе, Чонгук. — Спокойной ночи, Сокджин. ⠀ По привычке возле постели Чонгук чуть было не встает на колени для вечерней молитвы, но прежде чем его колени касаются коврика, он передумывает. Его плечи опускаются и он ложится в кровать, даже не укрывая себя одеялом. Снаружи дождь все еще барабанит по крыше и по окну. Ветер все еще завывает на улицах, да иногда так сильно, что слышно даже сквозь стены. Там буря. Чонгук закрывает глаза и слушает. Слушает звуки мира вокруг него. Слушает ощущение этого хаоса. Слушает истину в каждой сказанной лжи. ⠀

розовая белая рубашечка

Свет и музыка будят Чонгука примерно к шести утра. Свет идет из гостиной и разливает по спальне тепло, яркие блики и золото. Музыка тоже звучит оттуда: голос далекого чужеземца, что качает песню как на волнах, туда и обратно. Когда Чонгук открывает глаза, он видит, что Сокджин стоит напротив аквариума спиной к Чонгуку. Он кормит рыбок, немного покачиваясь в такт с музыкой и подпевая мотив. Застыв на секунду, Чонгук просто смотрит, как тот двигается под песню. На какую-то долю секунды Чонгук закрывает глаза — на крохотный-крохотный миг, но лишь ради этой музыки. Пусть слова ему не понятны, но музыка почти заставляет верить, что мир не встал накануне с ног на голову. Но от такого приятного чувства он открывает глаза и вспоминает родителей. Вспоминает церковь, вспоминает свои сожаления. Что же Чонгук наделал? — Доброе утро. Волосы Чонгука колышутся, словно пудинг, когда он поворачивается на голос и встречается с нежностью взгляда Сокджина. Тот выглядит так по-домашнему. В пижаме в розово-черную полосочку, волосы стоят торчком — и при этом Сокджин почему-то не выглядит неопрятно. — Утро, — причмокивает Чонгук. — ...Мне нравится твоя пижама. Тот осматривает свою одежду, в одной руке у него контейнер с едой для рыбок. — Эм, мне тоже, — наклонив голову, он переводит взгляд на Чонгука, — ты ведь не умасливаешь меня только ради бесплатного завтрака, да? Было бы возмутительно. Так неловко, что Чонгук снова смотрит на потолок и делает голос тише: — Я даже не знаю, как это делается. — Обидно, — притворно вздыхает Сокджин уже на пороге, бросая через плечо: — Пять минут тебе перед завтраком. Чонгук не будет ждать пять минут. Он не подождет ни одной. Как только Сокджин делает шаг из комнаты, Чонгук делает шаг за ним. И пока он идет за Сокджином, то замечает, насколько небо за занавесками все еще темное. — Тебе скоро идти на работу? — усевшись за стол, спрашивает Чонгук. Сокджин усмехается, стоя за плитой и грея на огне сковородку: — Все пытаешься отделаться от меня? — Нет. Просто... Может, это глупо, но ты не выглядишь, как человек, который поднимается в самую рань. — Не выгляжу как? Как выглядят люди, которые встают в, — он смеется и бросает взгляд на часы над плитой, — шесть утра? — Не знаю. Моя бабушка поднимается в пять. — Моя бабушка круче твоей на два часа, — Сокджин поворачивается, чтобы показать озорную улыбку, — рыбки едят каждое утро. Когда я покупал их, продавец заверил, что лучше кормить их утром, нежели вечером, и только раз в день. В основном я работаю ночью, поэтому злоебучая рань — это да. Кофе, апельсиновый сок, молоко? Чонгук на мгновение зависает. — Я никогда не пил кофе. — Тогда точно кофе. Ух, посмотри, как я тебя порчу. Клянусь, тебе хватит одного глотка кофе моего приготовления, чтобы на нем помешаться. Разговор затихает, и тишину наполняет музыка. Чонгук старается не очень пялиться каждый раз, когда Сокджин пускается в пляс под любую новую песню; старается не сильно вслушиваться, когда тот начинает подпевать им; старается не растворяться в сладости его голоса. Но ни с чем из этого он не справляется хорошо. Когда завтрак готов, они накладывают себе рис и фасоль, омлет и треугольники почти подгоревших тостов с посыпанным сверху коричневым сахаром. — Ну, — чуть позже начинает Сокджин с полунабитым ртом, — что думаешь, что будешь делать дальше? — Я... пойду в душ, наверное? — Я имею в виду твою жизнь. Что собираешься делать теперь, когда Земля все-таки еще вертится? Куда теперь ты пойдешь? Когда Чонгук не может ответить сразу, Сокджин открывает все карты — конечно же, как всегда деликатно. — Ты же понимаешь, что остаться тут насовсем не получится? — эти слова не жалят — они так мягко ласкают слух, что почти не доходят мозга. — Не знаю точно. Я думаю, — Чонгук запинается и тяжело вздыхает, — я думал, нужно вернуться обратно. Может быть, я просто погорячился. Сокджин не отвечает — только хмуро смотрит с вопросом. Под этим взглядом Чонгуку приходится опустить взгляд в стол и сделать именно то, что умеет лучше всего: просто пожать плечами. — Я наговорил того, чего не должен был говорить. И... ну, как я уже и сказал, мне некуда больше идти. Есть смысл вернуться домой. — Хм, — Сокджин делает большой глоток кофе и отставляет чашку, а затем горбится над омлетом: — Вот настоящий Ад. — ...Ну... ты сам сказал, я не могу остаться— — И вернуться тоже не можешь, — Сокджин со вздохом откладывает палочки в сторону и тянется к Чонгуку свободной рукой. Он обхватывает его щеку — ту, по которой его ударили, и сердце Чонгука в этот момент пропускает удар. — Все еще больно? Но ему совсем нечего на это ответить. Не потому, что он не знает, что тут сказать; не потому, что находится в тупике. Просто пока он пытается дышать, когда рука Сокджина находится на его лице — не получается вымолвить ни словечка. Но затем Сокджин опускает руку и снова берется за палочки. Чонгук вспоминает, как надо дышать, и изо всех сил пытается не выдать дрожи. — Ты не можешь просто разрешать людям обращаться с тобой как попало, — говорит ему тот, — так всю свою жизнь можно возненавидеть. — ...По своему опыту говоришь? Все еще лениво жуя свой завтрак, Сокджин подпирает голову рукой, а в его взгляде, как и всегда, только сладость: — А что, Чон Чонгук, если да. Я... Ты когда-нибудь читал «Комнату Джованни»? Там есть часть, о которой я всегда помню. Что-то вроде... ну, персонаж Джованни спорит с другим персонажем, Дэвидом, насчет дома. Не то чтобы даже спорят, на самом деле они флиртуют — и не надо так пялиться, Гук, ты только что ночевал в доме гея, — и Джованни говорит что-то типа «Видишь ли, когда ты возвращаешься домой после долгого отсутствия, ты понимаешь, что это уже не прежнее место. Вот как странно. А ведь незнакомое место никогда не может быть домом. И пока ты туда не пришел, у тебя всегда остается это — дом, куда ты можешь вернуться». Прикольно, скажи? Чонгук не знает, что и думать об этом, не то что вообще — ответить. Вздыхая, он кладет локти на стол: — Сокджин, у меня нет никаких друзей. У меня нет вообще никого. Почему, ты думаешь, я сейчас здесь? — Потому что ты чувствуешь, будто можешь мне доверять. Да и потом, почему, ты думаешь, я разрешил остаться? Чонгук не отвечает на это. — Могу я остаться тут? — спрашивает вместо этого он. — Я заплачу за все. Воцаряется тишина. А потом: — Ты знаешь, где тот твой друг? — спрашивает Сокджин. Чонгук отвечает в тарелку с рисом, мотая головой и чувствуя, как внутри него происходит крушение. Воспоминания о вчерашнем падают камнем в живот. Он слышит, как Сокджин глубоко вздыхает, и кресло немного скрипит, когда тот облокачивается на спинку: — Хорошо, но... как долго—? Как много времени нужно, чтобы ты нашел себе новое место? — Я не знаю. Сколько стоит снимать квартиру? — Смотря еще где, сладулька. Сколько у тебя денег? Сколько накоплено? Чонгук чувствует себя идиотом, когда в ответ трясет головой: — Я никогда не работал. — ...Ва. Эм. Ты, дружок, позарез как нуждаешься в помощи. Все эти разговоры о том, во что нужно верить... Тебя надо поставить на ноги для начала. Во что бы ты там ни верил, с капитализмом надо считаться, нравится нам то или нет. Сокджин поднимается из-за стола. Чонгук наблюдает, как он проносится мимо гостиной в коридор, где находится ванная, и пропадает из виду. Когда Сокджин возвращается, в руках он держит блокнот и ручку. — Заключим тогда договор, — усаживаясь за стол, он кладет на него блокнот, — останешься здесь до тех пор, пока не найдешь работу, пока не начнешь копить на квартиру. Платить за комнату не нужно, потому что, как ты и сказал, денег у тебя целых ноль. — Я могу заплатить, когда начну получать зарплату. Улыбка Сокджина дразнится, пока он составляет их соглашение: — Мило. С минимальной зарплатой всех денег на свете не заработать, придется считать любую копейку. Плюс ко всему, у тебя еще нет работы, и не факт, что ты найдешь ее прямо сейчас. Поэтому в договор пока это не вносим. Не хочу потом тащить тебя в суд. Судье нужно будет только разок взглянуть на меня, чтобы без лишних вопросов бросить тебя в тюрьму. Совесть мне этого не позволит. — Спасибо, — шепотом отвечает Чонгук, — сегодня же начну искать работу. Но... у меня больше нет велосипеда. — Тогда что-нибудь в пешей доступности? ⠀ Теперь помещение лавки с мороженым выглядит по-другому. Внешне, конечно же, ничего и не изменилось. Все те же мятно-зеленые стены. Все те же рисунки с улыбающимися рожками и поющими вишенками. Все то же самое — но ощущения совсем поменялись. И Чонгуку кажется, что дело не только в том, что он заходит сюда один — а в том, что его цель отнюдь не мороженое. Он неосознанно озирается по сторонам. Сканирует каждый столик, осматривает прилавок, где находится рядом уборная: ищет Тэхена глазами. Конечно, он его здесь не видит. Когда Чонгук подходит к кассе, он вдруг осознает, что понятия не имеет, как это сделать. По-хорошему надо было узнать у Сокджина, но тот вернулся в кровать, уповая на необходимость отдыха перед первой сменой на этой неделе. И Чонгук не осмелился докучать ему еще больше. Все это так чудно́. Скажи ему кто-то еще вчера, что он будет искать работу в лавке с мороженым, проживая в Casi Cielo вместе с одним милым парнем и его рыбками, Чонгук в жизни бы не поверил. Мир, вообще-то, должен был в одночасье рухнуть. Но даже если и нет... Даже если бы Старейшина Аса не выдумал весь этот бред, даже если бы Чонгук не был так недалек, чтобы в него поверить — он бы никогда не подумал, что окажется там, где он сегодня. С другой стороны — если бы мир не собирался рухнуть, если бы Старейшина не сказал того, что сказал, Чонгук бы не встретил Сокджина. И ему не нужно было бы место, чтобы остаться. Выйдя из квартиры Сокджина, Чонгук проходит по комплексу и множеству разных дорожек, где узнает, как разные существа проживают самые разные жизни. От людей и птиц до ярко-зеленой гусеницы, которую он примечает на тротуаре. Повсюду кипит буйство жизни. Никто не был мертв, и никого не пытали. Небо ярко-голубое, а солнце светит так славно, что и словами не передать; ветерок обдувает лицо, поэтому не так жарко, но и совсем не холодно. Ощущения потрясающие: словно он видит весь мир впервые. — Добро пожаловать в Scoops, что будете сегодня? Девушка за кассой не похожа на ту, что встречали они с Тэхеном во время своих вечерних визитов. Ее волосы ярко-зеленого цвета — но черные у корней; короткая стрижка пикси очень подходит для овала лица сердечком. Бровь и верхнюю губу украшает пирсинг. Девушка выглядит как человек, которого Чонгук бы еще вчера обошел за версту. Но если бы так случилось, он бы так и не знал, как добр ее голос, как нежен взгляд. И эта доброта — куда большее, чем просто обязанность работника месяца. Повисает пауза, и девушка в недоумении наклоняет голову. — Все в порядке? — спрашивает она. — Выглядите немного... — Немного как? Кажется, она не хочет произносить это слово, но все-таки говорит: — Потерянным. — Да, — чуть погодя признает Чонгук. Он кивает, полностью соглашаясь. Быть потерянным — подходит как никогда. Это же целый другой новый мир. — Эм, прошу прощения, я в этом не разбираюсь, но, эм... у вас тут, случайно, нет набора сотрудников? Видимо, она понимает. Ее губы растягиваются в улыбке, а в глазах вспыхивает симпатия: — Черная полоса? — Что, настолько заметно? У меня теперь нету дома. Она хмурится и тянется к Чонгуку, чтобы ободряюще погладить по его плечу: — Нужно пристанище? Моя девушка состоит в жилищном кооперативе, она могла бы— — Нет, нет. Спасибо. У меня, ах, к счастью все же есть один друг в этом мире. — Теперь целых два, — ее хмурый вид снова становится добродушным, и она похлопывает Чонгука по руке еще один раз, прежде чем указать на себя, — Эйша. Какая ирония, я почти ненавижу своих родаков. Чонгук поступает так же: кладет руку себе на грудь и называет имя. Стрелки тикают, и, впервые за долгое время, Чонгук чувствует себя понятым. — Ну, Чонгук, — вздыхает она, — ничего не могу обещать, но узнаю и поспрашиваю вокруг. У меня много друзей, которые работают неподалеку, уверена, хотя бы у кого-то найдется что-нибудь для тебя. Можешь оставить свой номер или—? Это всегда смущало. И пусть даже Чонгук всегда полагал, что он слишком благочестив, чтобы заботиться о таких низменных ценностях, как что-то материальное... Когда он был в старшей школе, признаться в следующем было равно что оказаться под неоновым ярлыком парии — человека из низшей касты. А теперь — это всего лишь смущает. Чонгук немного склоняет голову, когда застенчиво признается: — У меня нет телефона. Эйша даже не реагирует: — Тогда я оставлю им свой. Она что-то пишет на краешке бланка заказов ручкой с зелеными блестками, ниже подписывает свой телефонный номер и отрывает листок. Свое имя она выводит большими красивыми буквами. Эйша передает ему бланк и сжимает его руку, когда Чонгук забирает листок: — Приходи в любое время. Серьезно. — Спасибо тебе... Эм, наверное, нужно сказать, я еще никогда не работал. Но я... я буду очень стараться. Она улыбается и кивает: — Даже не парься. — Спасибо, — повторяет он снова и снова, пока не выходит из лавки. ⠀ Не то чтобы Сокджин сказал Чонгуку не возвращаться, пока он не получит работу. По-правде, стоит вернуться в Casi Cielo, вернуться к Сокджину, вернуться к Донне Саммер и Желто-Голубым Полосатым Данио. Но Чонгук чувствует, что не может. Он не хочет занимать еще больше места в квартире Сокджина, чем уже занимает. Он не хочет сидеть там в тишине — ни сложа руки, ни занимаясь делом. Оставаться там, когда у него нет никакого предлога, кроме как места для сна, словно мешать Сокджину. Поэтому Чонгук заглядывает еще в парочку магазинов, чтобы узнать о работе. И ни в одном из них его не вышвыривают за дверь: большинство людей говорят, что дадут знать, если освободится вакансия, и вручают визитную карточку. В самый разгар этой охоты за разными вакантными местами, Чонгук понимает, что все еще ищет Тэхена. Он ищет его за каждым прилавком, к которому только подходит; в каждом магазине, на чей порог он вступает. Пытается узнать его лицо в каждом лице, которое только встречает. Больше всего он мечтает о том, чтобы понять, кто такой Ким Тэхен, за всеми этими круассанами в Pop's и неуместными шутками. Мечтает узнать, какой же он человек. Куда он пошел, когда ему было плохо, с кем он общался вне паствы, когда был его день рождения. Он мечтает — вот бы найти Тэхена. Он мечтает — вот бы не прогонять его в ту злополучную ночь. Он мечтает — лишь бы с Тэхеном все было в порядке. Обход магазинов заканчивается, и он возвращается после четырех вечера. Когда Чонгук заходит в комплекс и проходит первые пару домов, он видит оранжевый, в который ходил Тэхен. Какая-то его часть хочет постучаться в дверь, но он понимает, насколько нелепа затея: будто кто-то, с кем Тэхен общался на тему религии, будет знать, где он сейчас находится. Но это единственная зацепка, а больше никаких нет. Может, именно поэтому он не идет в этот дом, а несется во весь опор до конца дороги. Как очередной удар по лицу — теперь Чонгук понимает ту сцену из книги. Пока он не отправится в этот оранжевый дом, у него всегда будет шанс, что Тэхен находится там. ⠀ Когда Сокджин открывает перед ним дверь, Чонгук слышит музыку. — Ах вот ты где, — восклицает Сокджин, но куда-то в сторону, и убегает в ванную, когда Чонгук заходит в квартиру. Пока Чонгук стаскивает ботинки, Сокджин кричит ему уже оттуда, — я почти и забыл. Нужно устроить тебе опрос. Чонгук закрывает за собой дверь и проходит внутрь, а затем плюхается на софу: — У тебя нашлась для меня работа или это другое? — Это другое, — снова кричит Сокджин. — Ты теперь мой сосед, ну, если ты тоже так думаешь. И я хочу знать, с кем таким я живу. Он выходит из ванной и идет по коридору в гостиную, попутно надевая сережку. — Я даже не в курсе, сколько тебе. — Двадцать два, а тебе? — отвечает Чонгук. Сокджин заканчивает с сережкой, выпрямляется и разглаживает свою черную рубашку. На его лице расцветает улыбка: — Это не для меня опрос, а для тебя, ДжейКей. — ДжейКей? Он машет рукой, усаживаясь на диван: — У меня нет столько времени каждый день, чтобы называть твое полное имя всякий раз, когда захочется присмотреть за тобой. Сокджин издает довольный вздох, когда наконец расслабляется на диване. — И кто ты по знаку зодиака? — добавляет он. — Я не знаю. Сокджин закатывает глаза: — Когда ты родился, зайка? Чонгук скорее умрет, чем признается в этом Сокджину или кому-то еще (что хуже, себе самому), но ему стали нравиться появляющиеся клички. Сладулька, снова всплывает в памяти. — Первого сентября. — Дева, — задумчиво тянет Сокджин, кивая в такт африканскому мотиву, зазвучавшему из его стерео, — бабушка предупреждала меня о таких, как ты. И пусть Чонгук не совсем понимает, что тот имеет в виду, он все равно улыбается — только потому, что Сокджин улыбается тоже. Чонгук уже это понял: ему просто нравится получать от Сокджина внимание. — А какие люди под знаком дев? Что в них такого опасного? — Такие же, как и ты, — подмигивает Сокджин, — ты недооцениваешь, сколько таишь опасностей. Моя слабость как раз в милых мальчиках, которые не подозревают, какая они угроза. А так, следующий вопрос — какую ты слушаешь музыку? Даже не смей говорить— — В основном гимны. — Господи. — Но мне нравятся еще и баллады. Что-то помягче, например, Айю или Юна, или... Думаю, Карла Бруни хорошая. — Карла Бруни, — повторяет Сокджин, и из его уст это звучит куда лучше. — Я думал, в доме Господнем вся французская музыка под запретом. Даже если они поют не про секс, французская музыка все равно сексуальна, да? Грязные мыслишки норовят проскочить? Сокджин не делает паузы, скорее всего, и без того понимая — Чонгук не горит желанием отвечать. Так что просто задает следующий вопрос. — Увлекаешься или, может, увлекался когда-то книгой Владимира Набокова «Лолита»? То, каким взглядом смотрит на Чонгука Сокджин, заставляет его почувствовать себя не в своей тарелке. Заставляет заерзать на месте. Захотеть забиться в темнейший угол, где его никто не увидит. Взгляд пронзительный и серьезный — совсем не такой, какой бывает обычно. Чонгук ломает голову, что же он должен ответить. Может, Сокджин хочет услышать «да». А может, он хочет услышать «нет». Чонгук выбирает честность. — На самом деле... я вроде как о таком не слышал. Взгляд Сокджина смягчается: — Тогда это значит нет. Отлично, а то это полный разврат. Ладно, теперь я закончил. Чонгук тяжело сглатывает и смотрит в пол, когда осмеливается сказать: — Думаю, тогда теперь моя очередь. Сокджин поворачивается к нему с зевком, словно он больше не заинтересован в их разговоре, и выдает чепуху: — Кто с кем тут трется? Трется, но не ебется, конечно. — Сколько тебе? — Серьезно что ли? — он бросает взгляд на свои наручные часы и вздыхает, откидываясь обратно на спинку дивана. — Ладно, я все равно свободен. В декабре будет двадцать семь. — И кто ты по знаку зодиака? — Стрелец. Чонгук хмыкает точно так же, как последние пять минут хмыкал Сокджин — притворяясь, что не впечатлен: — М. Понятно. Тот посмеивается, закрывая глаза ладонью и запрокидывая голову вверх: — Да ты хоть что-нибудь знаешь об этом? — Подходим к другому вопросу. И какие они, Стрельцы? Чего я должен остерегаться, какие там у тебя подводные камни? — Ах, крошка, нет у меня подводных камней. На какой-то момент отклик Чонгука выходит из под контроля, и, кажется, становится совсем очевидно, насколько все это ему нравится. Очередное имя для него, питомца Сокджина, проявление хозяйской привязанности — Чонгук гадает, надолго ли это? — Почему ты назвал рыбку Донной Саммер? — А почему не назвать рыбку Донной Саммер? — Следующий вопрос — кто такая вообще Донна Саммер? На лице Сокджина тотчас появляется смесь из шока и — только совсем чуть-чуть — гнева. Он хватается за грудь, будто его оскорбили, а его ресницы трепещут: — Во-первых, это кощунство. Во-вторых, этот вопрос даже не про меня. Я думал, твои вопросы будут обо мне. — Если честно, у меня нет, — признается Чонгук, — наверное, просто хочу продолжать разговор. — ...Теперь мы вместе живем, времени для этого будет вагон. Но мне нужно идти на работу, — Сокджин снова смотрит на время и достает телефон из кармана, — но сначала хочу проверить, насколько мы совместимы. И хотя Чонгук понимает, — а это понимание очень мучительно, — что он еще совсем зеленый на этом кусте под названием Жизнь, и все же он это осознает: они с Сокджином — что-то совсем особенное. Может, «особенное» не совсем подходящее слово, не самое. Они с Сокджином образовали прямую связь, и пусть Чонгук мог никогда в своей жизни даже не думать об этом... То, что он был не способен объяснить, как люди могут подходить друг другу, словно детальки, не отменяло следующего: при их столкновении с Сокджином был слышен щелчок. Сокджин печатает что-то в телефоне, немного читая себе под нос, а затем на его лице возникает ухмылка. Он откидывается назад и читает вслух: — Ну вот, тут написано, больше всего мы подходим друг другу в общении. Видимо, для наших знаков разговор — все равно, что афродизиак. У тебя аналитический склад ума, у меня философский — тут верно. Еще написано, что тяга к интересным разговорам может исчезнуть, как только мы переспим и... Сокджин замолкает, поверженный во смущении. Он не замечает, как очевидно краснеет Чонгук, как напрягаются его плечи, как он выпрямляется на сидении. — Гм, — продолжает наконец он, — написано, что Девы любят ублажать в постели, а Стрельцы более эгоистичны. Вот видишь... Он закатывает глаза, сует телефон в карман и поднимается с места. — ...Вот почему нельзя верить всему, что написано в интернете. Он хватает со стола сумку-шоппер, идет к двери и начинает надевать обувь. — Ладно. Я иду делать деньги. Пожалуйста, не спали мой дом и ничего у меня не кради. До скорого? Сокджин открывает дверь и почти выходит, когда Чонгук окликает его. — Погоди, — Чонгук практически взвизгивает, крутясь на диване. Сокджин просовывает голову в дверной проем, чтобы взглянуть, — и что все это значит? Про нашу совместимость? Ну, в целом, конечно. Сокджин выглядит абсолютно очарованным, абсолютно сочувствующим и — вот так смесь — словно еще и совершенно обожает Чонгука. Он одаривает его своей хитрой улыбкой, а затем шепчет: — Хорошего мало. И закрывает дверь.