белая рубашечка №2
Солнечный свет отражается от лавандовых очков Сокджина в форме звездочек, кое-где переливаясь бирюзовым; серебряная оправа становится ослепительно-белой. Его волосы все еще спутаны ото сна, на фигуре висит очередная, на этот раз сиренево-оранжевая, гавайская рубашка. Если Сокджин — сказочный сон Чонгука, то ему не хочется просыпаться. Он видел машину Сокджина всего пару раз — лишь мимоходом, никогда толком не задумываясь о том, насколько же она странная. Такая машина подошла бы больше какой-нибудь пожилой тетушке, чем тому, кто даже кормежку рыбок превращает в соблазнительное занятие. Hyundai Stellar 1986-го года, как гордо поведал Сокджин, желтого цвета с ржавчиной по левому боку. С зеркала на радужной ленточке свисает ароматическая елочка с запахом пина колады. Внутри — потертые кожаные сидения и такие старые окна, что открываются и закрываются только механически, ручкой. Все в этой машине так же странно, как и в гостиной Сокджина: сочетание несочетаемого, но при этом здесь тоже ухожено, чисто и нет беспорядка. Для машины, которая рассекала по улицам еще до их рождения, она, судя по всему, не собирается пока сдавать ходу, и Чонгук за это искренне благодарен. За что он благодарен еще больше — за то, как солнце ложится на волосы Сокджина, превращая его коричневые пряди в настоящий мед, а кожу — в жидкое золото. Чонгук надеется, что вторые солнцезащитные очки, которые Сокджин дал ему, как только они сели в машину, скрывают его завороженный взгляд. Эта пара очков не такая яркая, как лавандовые, не настолько в стиле Сокджина. Обыкновенные темно-красные авиаторы — они постоянно сваливаются с лица Чонгука, поэтому он вынужден сидеть на пассажирском месте с вздернутым подбородком. Оказывается, сидеть в машине Сокджина более чем замечательно. Не в плане — просто сидеть, а быть именно на пассажирском месте. Когда за рулем Сокджин. Особенно когда он дает задний ход или паркуется, кладя правую руку на спинку сиденья Чонгука, оборачиваясь назад, к стеклу. До этого дня Чонгук и представить себе не мог, что параллельная парковка может быть такой привлекательной. Когда Сокджин заканчивает парковаться, он снова садится прямо и глушит мотор. Шум двигателя затихает, и он медленно снимает очки, чтобы направить взгляд на Чонгука. В горле Чонгука становится тесно. — Что? Сокджин покачивает головой и вешает очки на воротник рубашки, а затем забирает свой телефон у Чонгука. — Быть дорожным диджеем — это тебе не хухры-мухры. Я понимаю, тяжело находиться в близости к этому, — «этому», говорит он и обводит себя рукой с головы до бедер, — но я ждал, что ты будешь включать музыку. — Я включал. — Ты просто пялился. — Я не пялился. — Милый, ты же знаешь, что через твои очки все видно? Они не полностью темные, — Сокджин открывает дверь и начинает выходить из машины. — Пойдем, пока все хорошие шмотки не разобрали. На обратном пути чтобы были только хиты. Чонгук начинает оправдываться, вылезая со своего сиденья, но прежде чем он может произнести хоть слово, прежде чем его лицо покраснеет, прежде чем он вообще заикнется, что все было совсем не так — его взгляд падает на велосипед. Этот велосипед стоит рядом с другим на велопарковке — но Чонгук видит только его. Серебряно-черный, с длинной царапиной посередине от чьих-то рук. Он помнит, как вышел из комплекса и нашел этот велосипед побитым. Взгляд Чонгука отскакивает от велосипеда, чтобы проверить окрестности. Секонд-хенд — не единственный магазин поблизости; он стоит между музыкальным магазином и лавкой с сэндвичами. По тротуару туда-сюда ходят люди, но никто из них не знаком. Чонгук продолжает высматривать и крутит головой по сторонам, когда Сокджин подходит к нему, берет под руку и нежно тянет ко входу в нужный им магазин. Дверь позвякивает, когда они входят внутрь. Чонгук рассматривает обстановку. Снова: ни одного знакомого лица. Он настолько зациклен на поисках, что приходит в себя только тогда, когда Сокджин снимает с него очки и вешает на ворот его футболки. — Ну вот, — говорит он, — с чего хочешь начать? — Эм... — Чонгук снова оглядывается, но не на полки с одеждой, а на людей вокруг. Может, ему показалось. Он смотрит на Сокджина и пожимает плечами: — Не знаю. С чего-нибудь верхнего? — А именно? — тот тянет за край собственной футболки Чонгука. — Может, тебе пойдет с рукавами-фонариками. А потом Сокджин тянет его к ряду, где вся одежда рассортирована по цветам. От желтого к горчичному, от горчичного к оранжевому, от оранжевого к коричневому. — Что тут нравится? Чонгук едва смотрит на полки, щупая пальцами ткань: — Не знаю. — В этом все дело. Нужно понять... Давай начнем с конкретного цвета. — ...Мне нравится красный. — Красный, — повторяет Сокджин, обхватывая запястье Чонгука и уводя его к другому ряду, где одежда рассортирована от нежно-розового к красному и темно-бордовому. Фасонов много: от кофт с воротником и обычных поло до шелковых рубашек, что смотрелись бы куда лучше на теле Сокджина. Чонгук проводит рукой по вещам, пытаясь найти из них самую мягкую. Он не замечает, что Сокджин наблюдает за ним со стороны, пока тот не подает теплый и приглушенный голос. — Тебе не нравится выбирать глазами. Чонгук поворачивается; его рука замирает на обычной мягкой хлопковой кофте с круглым воротником. Его пальцы все еще кружат по ее ткани, когда он спрашивает, что Сокджин имеет в виду. Тот указывает на его руку, что все еще трогает кофту: — Только прикосновения. — Ну... не только, — Чонгук берет кофту и прислоняет к себе. — Выглядит хорошо. Мне нравится красный. Но вещи не служат долго. Она выцветет, или нитки треснут. Но ощущения всегда примерно похожие. Так что не только прикосновения... Долговечность тоже. — А эта прослужит вечно? — глаза Сокджина направлены на середину кофты, где грудь Чонгука. — Думаю, да. Сокджин молчит, но Чонгук может поклясться, что почти слышит это — хитрое, идущее наперекор «Ничто не бывает вечно, ДжейКей». Но в действительности он слышит только легкое согласное «угхум». Сокджин обводит взглядом магазин, и его глаза внезапно загораются интересом, когда несколькими рядами дальше он видит стеллаж со штанами. — Вельвет, — с придыханием лепечет он. Сокджин уходит, но мигом возвращается с двумя разными парами. Нежно-розовыми и темно-зелеными. Улыбка на его лице в два раза ярче, губы сжаты, удерживая восторженный визг. Он протягивает Чонгуку две вешалки и с предвкушением шепчет: — Ради меня? ⠀ Первыми Чонгук примеряет розовые. Ему кажется, они выглядят неряшливо, и, хоть он и никогда не был особым модником, он в курсе, что подобный стиль ему не подходит. Но когда он выходит из примерочной, реакция Сокджина почти заставляет поверить, что ему настолько идет, будто Чонгук сам изобрел этот стиль. — Ня-я-я-я, — умиляется Сокджин, подлетая к нему и прихватывая за пояс штанов. Пауза. — Не возражаешь? Чонгук мотает головой — вот и все, на что он сейчас способен, внезапно потеряв всякий дар речи. Сокджин продевает пальцы в шлевки для ремня и потягивает их туда-сюда. Чонгук смотрит вниз на его движения, но не столько на них, сколько на собственную промежность — с подозрением удивляясь тому, что та безразлична. Продолжать трогать Чонгука, видимо, для Сокджина жизненно важная необходимость. Толкания и тыканья сменяются длительной саморефлексией Чонгука в маленькой примерочной комнате. Не так давно он задавался вопросом (на самом деле, не надеясь найти ответ), как долго тайное будет оставаться тайным. И теперь, наблюдая, как Сокджин хлопочет из-за посадки розовых вельветовых штанов — которые совершенно не в стиле Чонгука — он узнает следующее: глубоко зарытые тайны, как и утопленные на дне, не остаются внизу навсегда. Правду, которую так тщательно избегал Чонгук, игнорировать больше нельзя. В полном здравии — Чонгуку нравятся парни. Он не сошел с ума. Он не болен. Ему не нужна ничья помощь. Ему просто нравятся парни. Ему нравятся мысли о поцелуях с ними, прикосновениях к ним, находиться в их руках тоже. И в особенности Чонгуку нравится Сокджин. Ему нравится его самоуверенность, его улыбка, его добросердечность и его честность — даже когда от нее в животе становится кисло. Ему нравится ощущение его рук в волосах; небольшие подъемы и спады голоса, когда он произносит имя Чонгука, балансирующего на грани подразнивания и ласки. Сокджин ему нравится. И Сокджин — мужчина. Встретиться лицом к лицу с правдой — значит окунуться в смесь свободы и страха. Безо всяких масок и самообмана: Чонгук был радужнее воздушного змея. Конечно же, он всегда это чувствовал и предугадывал. Но никогда не задумывался об этом прямо, не озвучивал, опасаясь, что все станет реальным, как только он это поймет. Когда Чонгук впервые обнаружил это, он хотел, чтобы оно оказалось всего лишь фазой, которую ему суждено перерасти. Ведь когда-то ему нравилось и играть в машинки, но ведь он вырос из этих кусков пластика так же быстро, как из своих первых кроссовок. Он думает о Натали. О ее любовном письме и фазах Луны. Правда о Чонгуке — а это было правдой, как ни крути — что это не фаза. Это сама Луна. И она никогда не перестанет существовать, не то что даже ослабнет. В мире, его собственном мире, никогда не настанет минуты, когда Луна полностью исчезнет с небосвода. Хоть ее фазы и будут немного меняться, когда Чонгук станет старше, Луна всегда будет там. И она всегда будет Луной. Его дыхание становится чаще. Вот так внезапное озарение. Где-то между ощущениями пальцев Сокджина на своем воротнике и новым самопознанием, ему удается лишь открыть рот, чтобы что-то произнести, но Сокджин влезает со своим комментарием. — Чего? Выглядит мило. Клянусь жизнью, ДжейКей, в расклешенных брюках ты был бы смертельно опасен. Чонгук трясет головой и отводит взгляд, пытаясь не горбиться под весом открывшейся правды. — Я... Он почти произносит это, почти признается, признается Сокджину — он очень, очень близок к признанию. Но затем его поражает молния. Удар молнии — это достаточно больно. Чонгук изучал это в пятом классе. Ему довелось увидеть оставленные ею шрамы, он читал об обжигающей боли, о последующих аномалиях. Из своего изучения он запомнил одно: быть пораженным молнией — значит измениться во многом навсегда. И пусть Чонгук никогда — он надеется, так оно и останется — не получал настоящий удар молнии, он думает, что сейчас наиболее близок к этому чувству. Потому как возвращение блудного сына, сколько бы тот ни исчезал и ни возвращался, всегда меняет жизнь полностью. В паре рядов от него, развешивая одежду по вешалкам, стоит Ким Тэхен. Несколько секунд Чонгук уверен, что это игра воображения. Чувство вины от того, как он прогнал Тэхена, поедало его с той самой ночи, превратившись в призрака, и верно теперь этот призрак будет преследовать Чонгука до конца его дней. Он моргает, смотрит на Сокджина, а затем снова в ту сторону. И Тэхен все еще там. Это он. Собственной персоной. Чонгук не знает, попытается ли объяснить это Сокджину, когда вырвется из его нежных рук, и ноги понесут его вперед по проходу. Он уверен, что если попытается, его слова не будут иметь никакого смысла. Все, на чем он может сейчас сосредоточиться, это Тэхен. Чонгук не сводит с него глаз, чтобы тот не испарился. И прежде, чем он может подойти, прежде чем он вообще может сделать шаг в проход, Тэхен поднимает взгляд и с явным удивлением смотрит прямо ему в глаза. Как только их взоры встречаются, Тэхен опускает голову и возвращается к одежде на вешалках. Для кого-то, стоящего вдалеке, их переглядки показались бы безобидными, никто и не заметил бы напряжения. Но Чонгуку и еще паре людей, стоящих достаточно близко, прекрасно видно, как сильно сжимаются челюсти Тэхена; как его руки, поправляющие одежду, начинают двигаться с новой агрессией. Настоящая буря в каждом движении, гром и молнии, ярость от этой внезапной встречи — вот, каков Тэхен, когда пытается думать о чем угодно, кроме Чонгука. Плечи Чонгука дрожат, как при землетрясении; он пытается унять дыхание, пытается перебороть страх перед этим призраком. Боль в груди невыносима. Она проламывает ему ребра. Крошит их в порошок, взрывает, как динамит — мгновения длятся вечно. Нутро захватывает дикий огонь, глаза застилают слезы, и мир вокруг сотрясается. — Тэхен. Тэхен молчит, не откликается. Только крепко стиснутые зубы дают понять — Чонгуку не рады. Но с чего ему были рады? Неужели он ожидал, что Тэхен увидит его и как всегда улыбнется? Раскроет объятия и прижмет Чонгука к себе? Спросит, как у него дела? И все прошлое просто исчезнет? Чонгук делает глубокий вдох и смотрит вниз на свои сжатые руки. Ногти впиваются в ладони — больно, как он этого и заслуживает. — Я... рад видеть тебя... я не знал, что ты— — Мне нужна эта работа, — внезапно произносит Тэхен. Он не смотрит на Чонгука, но в его глазах неожиданный холод. Чонгук стоит, набрав в рот воды. — Поэтому, — продолжает тот; его голос дрожит, — буду признателен, если ты просто сейчас же уберешься отсюда. Я на самом деле не хочу тебя видеть, это не просто предлог поругаться. Первая слеза — просто пустяк. Она скользит из глаза по щеке, но не успевает докатиться до подбородка. Чонгук останавливает ее обратной стороной ладони, торопясь избавиться от своих слез. Он всхлипывает, наклонив голову в пол. — Прости меня, — просит он. Чонгук признает, что это приятно — наконец попросить прощения. Наконец-то получить шанс сказать эти слова. Знать, что он был не прав, и дать знать об этом Тэхену. Но чувство облегчения длится недолго, сменяясь еще бóльшим чувством вины. Огонь внутри сжигает дотла, боль заполняет каждый участок тела. Чонгук качает головой, поддаваясь тихому плачу. — Прости меня, Тэхен. Я правда— я не знал. Движения Тэхена настолько быстрые, что Чонгук почти пропускает их; колеса вешалки издают скрип, когда тот тянет ее за собой и уходит назад по проходу. Сначала Чонгук застывает, но затем идет за ним следом. — Прости, — повторяет он, когда нагоняет достаточно близко, — я не знал, что мне делать, мой папа— — Ты уже взрослый, чтобы перекладывать ответственность за свои действия на других, — Тэхен немного оборачивается, чтобы продолжить, и его голос становится ниже. — Я просил помочь не твоего папу, я просил об этом тебя. — Я знаю. И я очень раскаиваюсь. Они останавливаются; Тэхен становится перед секцией скидок, начиная развешивать уцененные товары. А Чонгук стоит рядом — достаточно близко, чтобы их разговор не касался чужих ушей, но достаточно далеко, чтобы не знать, как тело Тэхена продолжает потрясываться от злости. — Я... — Чонгук запинается, ощущая себя как зажеванная пластинка. Зрение размыто из-за вновь накативших слез. — Моих слов недостаточно. Но я буду говорить, пока ты меня не простишь. Я не мог это пережить. Ужасное чувство... я поступил так, потому что испугался до ужаса. Потому что— ты мне нравишься и я этого не хотел. Я такого не хотел, Тэхен. Не обязательно подбирать самые правильные слова. Когда Тэхен медленно поворачивается, впервые за все это время глядя ему в глаза — Чонгук видит, что его поняли. Он думает — всегда ли Тэхен знал, знал даже раньше Чонгука, всю зарытую правду? Тэхен покачивает головой с тяжким вздохом, делает шаг, чтобы встать ближе, и говорит поломанным голосом: — Разве ты не понимаешь, что так все только хуже? Он уходит, не дожидаясь ответа, волоча за собой эту вешалку. Скрип колес, как и вопрос, еще долго будет звучать в голове Чонгука. Он просто продолжает стоять, чувствуя невиданную беспомощность, горбя плечи. Он замечает это только тогда, когда рука скользит по его плечу, и запах шампуня с лемонграссом окутывает его вуалью. — Твой друг? — спрашивает Сокджин. Тот кивает. — ...Хочешь вернуться домой?дай пять, реган макнил
Севс и Чонгук находятся в разгаре усиленных соревнований по гляделкам, где Севс, продолжительность концентрации которого около трех секунд, каким-то образом побеждает, когда Сокджин появляется в дверях их спальни. Он готов идти на работу — гладкая черная рубашка хорошо подчеркивает фигуру, и запах его одеколона, которым Сокджин пользуется исключительно для салона, даже чуть одурманивает Чонгука. Он встает на пороге комнаты, прислонившись к дверному проему. — Можно войти? — интересуется он. — Это твой дом, — мягко выговаривает Чонгук, неохотно отрывая глаза от Севса и даруя свое внимание уже Сокджину. — Можешь делать все, что сам хочешь. Тогда он шагает вперед, садится на пол напротив Чонгука и подкладывает ладони под подбородок. Его взгляд сладок и нежен. Он ждет. И Чонгук ждет тоже. — ...Ты пришел... сказать мне о чем-то? Сокджин покачивает головой. — Я чувствую, будто ты хочешь поговорить, но... еще чувствую наоборот, что ты говорить не хочешь. Так что я весь твой следующие, — он бросает взгляд на часы, — эм, пятнадцать минут, если ты хочешь облегчить душу. Чонгук мотает головой и возвращает свой взор к аквариуму. Севс оставил соревнования по гляделкам и вместо этого начал гоняться за Урсулой с таким напором, с каким только может рыбка. — Все хорошо, — отвечает Чонгук. — Ничего страшного, если не все хорошо, — мягко говорит Сокджин. — Но все хорошо. — Хорошо. — Правда. — Хорошо, я сказал, — Сокджин наклоняется вперед, сжимает руку в кулак и игриво бьет по бедру Чонгука, — но если вдруг, гипотетически, все не хорошо... я рядом. Чонгук горбится и вместо аквариума теперь смотрит вниз на безупречный ковер, на котором они сидят. Он кладет ладонь на ткань и водит пальцами туда-сюда. Из всех ковров, этот — ангел. Признание Чонгук выдавливает тоже вниз, рукам: — Я просто хотел от него прощения. — ...Ты сделал ему очень больно— — Я знаю, — вздыхает Чонгук и закрывает лицо руками. Он бормочет в ладони: — Я знаю, как я поступил. — Тогда ты знаешь, что дело за извинением. И это все. Ты не можешь заставить его простить, не можешь ожидать это как само собой разумеющееся. Ты ведь понимаешь, что он не должен. — ...Но почему нет? — Дело не только в тебе. Дело в нем. В том, как он к себе относится, если он относится достаточно хорошо. У людей два ответа на боль, Чонгук. И не ты выбираешь, каким он ответит. Прощение — его личный выбор, с этим надо смириться. —...Я... я правда хочу, чтобы он простил. — Я знаю, что хочешь. — Я мог... — Чонгук вздыхает и со стыдом выговаривает следующее, заливаясь краской: — Мне кажется, я мог его полюбить. И если Сокджина удивляет это признание, виду он не подает — только приподнимает бровь, да так быстро, что глаз, не наметанный на поведение Сокджина, ничего бы и не заметил. Следует деликатный вопрос: — Когда ты понял? Чонгук знает: не когда он понял, что ему нравится Тэхен — к которому он относился с ребяческим обожанием, когда был слишком юн, чтобы знать, что это не обычное чувство. Нет. Сокджин спрашивает, когда он впервые осознал, что он гей. — Наверное, я всегда знал, — признается Чонгук, — просто не хотел знать... Кстати, а ты? — Что я? В горле внезапно становится сухо. Он не понимает, почему спрашивать так волнительно, но все-таки спрашивает: — Ты простил меня? — За то, как ты поступил с Тэхеном? — горько посмеивается Сокджин и покачивает головой. — Это не мне решать. — А за то, как я поступил с тобой? Мои извинения уже рассмотрены? — Конечно же, я простил. С чего бы тогда мне с тобой сидеть? Он раздумывает об этом; и эта мысль давно витает вокруг, отдаваясь призрачными прикосновениями по всему телу. Резкий выдох разрушает тишину, Чонгук снова опускает голову вниз. Он не заслуживает всего этого. — Почему ты так добр ко мне? Сокджин выглядит довольным вопросом. — А ты бы хотел, чтобы я был злыднем? Я могу быть плохим. Слегка улыбнувшись, Чонгук трясет головой: — ...Я все еще не хочу верить в Бога. И теперь иногда я в него и не верю, почти. Но потом... я думаю о том, что из всех мест на свете я оказался здесь, с тобой. Я же мог оказаться где угодно вообще. Я мог ночевать под мостом. Но я рядом с тобой. Есть Он или Его все же нет, я уже и не знаю, во что мне верить. Когда он заканчивает говорить, то поднимает глаза на Сокджина. Сокджин пристально наблюдает за ним и слушает так, будто все, что произносит рот Чонгука — невероятно важно и заслуживает внимания. В ответ на это он разводит руками: — Я не могу говорить тебе, во что верить, Чонгук. К какому решению ни придешь, оно должно быть твоим. Иначе все равно вернешься к исходной точке. В тишине они устраиваются поудобнее. Сокджин передвигается со своего места и садится рядом с Чонгуком — теперь они оба сидят на полу, прислонившись спинами к краю кровати. — Я думал, что я атеист, — начинает Сокджин, — прямо был в этом уверен. Но потом я понял, что просто злился из-за всего, что узнал о родителях и вообще о церкви. Я хотел убежать как можно дальше. Но притворяться, что ты не тот, кто ты есть — такая же херовая затея, как притворяться, что ты тот, кем не являешься. В голове Чонгука внезапно вспыхивает вид юного Сокджина, стоящего посреди молодых ребят в царственных одеяниях, читающего песенник, поющего, словно ангел. Этот вид — всего лишь игра воображения. — Когда мы встретились, — смущенно произносит Чонгук, — ты сказал, что я тебе напомнил тебя самого. — И все еще напоминаешь. — ...Так что случилось? Сокджин вздыхает. — Более-менее то же самое. Только меньше конца света и больше... скандала. Наш священник просто... не был хорошим человеком. После всего этого я перестал ходить в церковь, но я не перестал, даже не пытался перестать, верить в Бога, это случилось уже куда позже. То, как Сокджин отвечает на вопросы, оставляет Чонгука с еще большим количеством вопросов, чем когда он только спросил. Но то, как именно он отвечает — с тихой и теплой вкрадчивостью — всегда говорит Чонгуку о том, что настаивать дальше не стоит. Вместо этого он бормочет: — Перестанет быть больно? — Со временем да. Но в жизни появляются все новые и новые раны. Так будет всегда, — а затем Сокджин вдруг переводит тему: — Тебе здесь как, нравится? — Да, — тут же с удивлением отвечает Чонгук, — я... спасибо тебе еще раз. Здесь правда... все так по-домашнему. — Но это не дом, — а потом, — разве ты не соскучился по семье? Чонгук кивает, внезапно чувствуя себя самым тупым созданием на Земле. Его собственный отец, которому он верил больше чем кому-либо в мире, в которого он в принципе беспрекословно верил, который, он знает, всегда заботился о нем — дважды его ударил. А его собственная мать, нежно любимая им, чей голос он слышал в минуты нужды и тревоги, чье существование облегчало жизнь даже тогда, когда жизнь была нестерпимо тяжелой — просто сложа руки смотрела на это. Чонгук должен их ненавидеть. Хотя на какую-то малую часть — так и есть. Но та часть, которой он жаждет вновь оказаться рядом с ними, постоянно затмевает все остальное. — Наверное, думаешь, что я идиот, — бормочет Чонгук. И тут Сокджин берет его руку, разворачивает ладонью кверху и начинает прочерчивать пальцем линии. Его голос становится ниже: — Мой отец... когда он узнал обо мне и моем, эм, парне — он был моим парнем, наверное, точно не знаю. Странно, да? Мы — радужные детишки, у которых даже не было нормального первого поцелуя, первого свидания или... всякого. Когда у нас появляются чувства, мы запираем их в ящиках, запираем себя в шкафах, пытаясь не задохнуться от нехватки воздуха в них. И не каждым из нас везет... Сокджин держит паузу и отводит взгляд. Его мысли в милях отсюда. Но вскоре он приходит в себя и снова концентрируется на своих пальцах, кружащих по ладони Чонгука. — Так вот, — продолжает он, — когда мой отец узнал, он сбрил мои волосы и заставил спать в той же одежде на улице целых три дня. Здорово, что он узнал об этом в самый разгар зимы, да? Он цокает языком. — А я по нему скучаю. Каждый, блин, день. Спокойную гладь обыкновенного голоса Сокджина трогает рябь разочарования, скорби и гнева, вмиг омывая этим все существование Чонгука. Он чувствует, что готов заплакать — может, так бы и было, если бы не сидящий рядом Сокджин, и если бы он не настолько отчетливо осознавал, как и без того часто норовят пролиться слезы в его присутствии. Чонгук заталкивает их обратно, сжимает зубы и фокусируется на спокойном дыхании. — Мне очень жаль, — произносит он, — ты этого не заслуживал. — Никто этого не заслуживает. Ничего страшного. Чонгук снова задает тот вопрос — на этот раз с оттенком отчаянной меланхолии в голосе: — Так почему ты так добр ко мне? После всего случившегося? — ...Как я уже и сказал: у людей две реакции на дерьмо, что преподносит жизнь. Одна может быть: «Это случилось со мной, так почему не должно случиться с другими?», а другая: «Это случилось со мной, и я никогда не позволю, чтобы кто-то другой проходил через это». Тебе просто повезло, что ты поймал тот момент моей жизни, когда я реагирую вторым способом. Вот и выходит время. Пятнадцать минут стали девятнадцатью — почти двадцатью, когда Сокджин отпускает руку Чонгука и начинает вставать. Он желает спокойной ночи, используя его полное имя. И тогда Чонгук тихо спрашивает, словно разговаривая сам с собой: — Можешь снова меня называть «любимкой»? Он не знает, перешел ли этим черту, сделал ли что-то неправильно, расстроил ли этим Сокджина. Он не рискует поднять взгляд и увидеть его реакцию, не рискует убедиться в последствиях своего вопроса. Но Сокджин мягко спрашивает в ответ: — Почувствуешь себя лучше, если я назову? Чонгук кивает: — Я знаю, это так тупо. Сокджин легко тянется вперед и, словно тысячи раз до этого, прочесывает волосы Чонгука рукой. — Хорошо. Спокойной ночи, любимка. — Спокойной ночи, Сокджин. ⠀ В том, чтобы наконец открыть на что-то глаза, есть небольшая загвоздка: как только ты начинаешь что-то видеть, развидеть уже невозможно. Иногда ты видишь «это», даже когда «этого» нет. Но сейчас «это» прямо здесь — и Чонгук задается вопросом, всегда ли оно тут было, или это что-то новенькое? Днем позже Чонгук замечает Чимина, вошедшего в книжный с другой коробкой, уже не такой большой, и добродушно здоровается. До этого момента Чимин был всегда вежлив, раздавал приятные улыбки и мог поддержать беседу, ну, только не подпускал Чонгука ближе, чем просто знакомого. Но сегодня, когда Чонгук улыбается и говорит «добрый день», Чимин отвечает лишь взглядом. Ни улыбки. Ни приветствия. Ни взаимности. В его взгляде нет злости, или грусти, или боли. Это просто... взгляд. У Чонгука появляется наистраннейшее ощущение, что Чимин видит его насквозь. Тот идет в сторону подсобки, разыскивая Хенджу, которая отлучилась за обедом для себя и Чонгука. Продажи пошли хорошо, и магазин даже получил внимание от одного «обзорщика», заходившего к ним. Поэтому она решила, что очешуенный обед — подходящая награда за это. Когда Чимин возвращается, не найдя никого в подсобке, Чонгук прокашливается, чтобы заговорить. — Я могу поставить подпись сам, — произносит, пытаясь сделать это как можно внятнее. Чимин, все еще с коробкой в руках, немного колеблется. Он выглядит так, словно предпочтет выбросить ее куда-нибудь в океан, чем отдать в руки Чонгука. Но в конце концов он уступает и несет ее к стойке администрации. Молча. Он отдает Чонгуку счет и даже не глядит в его сторону, когда тот ставит подпись. — Как дела? — спрашивает Чонгук. Бессмысленная попытка — Чимин не отвечает. Он просто вздыхает и ждет, пока Чонгук все закончит. Тогда он тут же тянется через стойку, нажимает на чековый аппарат и забирает пустую бумагу. Затем Чимин хватает ручку и начинает черкать записку, предположительно, для Хенджу. Тишина пожирает кости Чонгука, но оставляет нетронутой плоть. Положив сверху записку, Чимин оставляет коробку и безмолвно уходит прочь. Чонгук пытается вспомнить, в чем же он мог оступиться, как же мог обидеть Чимина в последнюю встречу, но все было как обычно. Он ждет, пока Чимин выйдет из магазина, и только тогда бросает взгляд на записку. И пока Чонгук не вчитывается в то, что там написано — она не имеет особого смысла. Он лишь очарован красивым почерком. ⠀ Не так-то уж и просто найти другой секонд-хенд в округе, особенно чтобы там были розовые вельветовые штаны (или призраки прошлых ошибок), но после рабочей смены Чонгук все же находит один и бесцельно шатается там около получаса. Он берет три вещи: обычную кофту с круглым вырезом — максимально похожую на ту, которую он присмотрел в тот раз, какую только смог тут найти; черно-зеленую футболку; и кристально белую аккуратную рубашку на пуговицах. Последнюю Чонгук надевает сразу после покупки, переодеваясь в уборной, а свою кофту складывает в пакет с остальными вещами. Он полностью застегивает рубашку и заправляет ее в свои — Сокджина — потертые голубые джинсы. После этого он наклоняется к раковине и умывает лицо, стараясь так хорошо уложить прическу, как это возможно без расчески, или мастерства рук Сокджина, или шампуня с запахом лемонграсса. Убрать беспорядок на голове нелегко, но он пытается придать волосам респектабельный вид. Чонгук смотрит на свое отражение и упражняется в улыбке; упражняется в том, чтобы не выглядеть как человек с разбитым сердцем. Не выглядеть таким отчаянным, какой он и есть. Дорога из Рэйми до его части города не занимает так много времени, как заняла в самый первый раз, когда он покидал «дом» и ехал сюда. Автобус, пересадка, автобус; Чонгук раздумывает, о чем же говорит этот факт. Может, дорога до Casi Cielo на общественном транспорте в тот раз казалась настолько долгой из-за того, что он ждал конца света, ждал, когда спасет душу Сокджина. Может, она была долгой потому, что он по-настоящему желал побыстрее приехать. И может, сейчас дорога до дома так коротка именно потому, что где-то в глубине души он не уверен, что на самом деле хочет ехать домой. Но с другой стороны — он не хочет такой участи, какая была у Сокджина. Скучать по родителям каждый день и даже не попытаться вернуться обратно к ним. Пока Чонгук въезжает в свои окрестности, он изумляется, насколько же идентичны между собой дома. Жизнь в подобной среде никогда не оставляла простора для воображения, но никто не в силах это понять, пока не покинет эту среду. Пребывание среди людей с пирсингами и разноцветными волосами, среди людей, которые раскрывают свою личность через одежду, среди девушек, встречающихся с девушками, и парней, встречающихся с парнями — все это будто в принципе превращало поездку сюда в настоящее путешествие. Ступая на порог дома, Чонгук слушает собственные шаги и старается не искать морали в тишине между ними. Его дом кажется больше, чем когда он уходил. Но он чувствует нарастающее тепло. Это все еще его дом. Он у него еще есть. Может, Джеймс Болдуин был неправ. Может, это все еще дом вне зависимости от того, как долго ты там отсутствовал. Чонгук идет все быстрее, приближаясь к двери, и медлит не более двух секунд, прежде чем трижды в нее постучать. Его ладони зудят, подначивая сжать их в кулаки — нервный тик, от которого он так и не смог избавиться. Но он сопротивляется такому позыву, находя успокоение при виде родного дверного проема. Вскоре он слышит по ту сторону шаги, шарканье и щелчок замка, а затем, наконец, поворот дверной ручки. Дверь открывается, и перед ним появляется его мать, одетая в одно из своих многочисленных домашних платьев — желтое. Мама подобна солнцу, и Чонгук вдруг чувствует, будто все это время жил в ночной зимней тьме. Когда она видит Чонгука, ее глаза заметно округляются. На мгновение не остается ничего кроме. Мать смотрит на Чонгука, Чонгук смотрит на мать, и они оба вне себя от радости. Прошло всего пару недель. Может, три. Он потерял счет времени. Но когда она произносит его имя сдавленным взволнованным шепотом, а затем тянет в свои объятия, ему кажется, словно он уже тысячу лет не ощущал ее прикосновений. Их объятия длятся крошечную бесконечность, пока они стоят там, слитые воедино. Ее пальцы добираются до его волос, до затылка, и она прижимает его к себе крепче. Ее нос утыкается в его плечо, и она вдыхает этот запах. От этого разум Чонгука заполоняет давнишний образ: он, новорожденный, и его молодая мама. Доктор отдает ей закутанного в пеленку Малыша Чонгука, и она прячет его у груди, наклоняясь вперед и прислоняясь носом к его голове, а затем встречает его новую жизнь поцелуем. Чонгук еще крепче прижимает ее. Пока они обнимают друг друга, она приговаривает всевозможные молитвы и всевозможные нежности, от «Спасибо, что он вернулся» (адресовано Богу) до «Я так люблю тебя. Прости меня». Эти слова облегчают назревавшее беспокойство. Когда они наконец отрываются друг от друга, мать тянется и обхватывает запястья Чонгука, после этого хмурясь от ощущений. — Ты вообще питался? — со слезами на глазах спрашивает она, поднимая взгляд. — Заходи же, заходи. Тебя надо накормить. ⠀ В первую очередь мать ставит греться чайник и насыпает в свою кофейную кружку смесь для горячего шоколада. Затем она летает туда-сюда по кухне, набирая всячины, чтобы приготовить что-нибудь горяченькое. Чонгук изумленно наблюдает за ней, сидя за обеденным столом. Он обводит взглядом свой дом. Вся мебель вернулась обратно. На секунду он даже задумывается — верила ли его мать в апокалипсис Старейшины Аса с самого начала? Продала ли она всю мебель, как и сказала, либо же просто спрятала ее на тот случай, если Конец никогда не придет? Ингредиенты образуют собой камчакук, суп из картофеля — любимый суп детства Чонгука; мать ставит его на плиту и усаживается напротив Чонгука с кружкой горячего шоколада. — Спасибо, — говорит он, не в силах оторвать взгляда. Она протягивает руку и кладет ее сверху руки Чонгука, а затем ласково обхватывает, приголубливая. — Где ты был? Отец постоянно повторял, чтобы я не переживала, но я не могла. Все, что могла — молиться, чтобы ты был в порядке. Ты был в порядке? — В целости и сохранности, — подтверждает Чонгук. — Ты ел что-нибудь? — она опять берет его за запястья. — Стал совсем тоненьким. Нужно добавить курицы в суп. Она уже встает, чтобы сделать это, но Чонгук мягко останавливает ее. — Ма, не надо, все хорошо. Честно. Тогда она возвращается, чтобы вновь держаться за его руку с улыбкой. — Где же ты ночевал? Чонгук не знает, почему мысль о том, чтобы рассказать кому-нибудь вне района Рэйми о Сокджине, или вообще о самом Рэйми, о том, каково там жить — пахнет предательством всего их сообщества. Поэтому он не рассказывает. — У друга. Хорошего друга. — Он был добр к тебе? — ...У меня появилась работа. Пару дней назад мне дали мою первую зарплату. Он и не ожидает, что она запрыгает от радости, услышав такую новость. Его родители всегда были и, вероятнее всего, если Чонгук хорош в предположениях, будут и дальше из тех людей, кто считает работу необходимым и неизбежным злом. Они всегда наставляли, что ему не нужно работать, и до тех пор, пока у семьи есть деньги, Чонгуку надлежит тратить время на распространение Божьего Слова — и избегание Дьявольского Соблазна. Работа как раз приравнивалась к последнему. Мать не поздравляет Чонгука, но вновь улыбается, хоть и сжимает его руку сильнее, похлопывая другой. — Это радость, что ты был в сохранности. Я так боялась, — повторяет она, — боялась, что ты сошел с праведного пути. Не знала, где ты, чем занимаешься, с кем занимаешься этим. Могла только молиться и ждать. Бог привел тебя обратно к нам в дом. Целым и невредимым. Чонгук отводит взгляд в сторону. — Скажи, — просит мать и еще крепче сжимает руку, — ты все еще молишься? Ты просил о прощении? Он лжет только потому, что ее хватка становится невыносимой. — Да, — отвечает он. — Молюсь. Просил. — Хорошо, — вздыхает мать и ослабляет ее. Чонгук смотрит на свою руку. Смотрит на то, как побелевшая от этой хватки кожа медленно начинает становиться обычного цвета. — Старейшина Аса тоже молил за тебя, — лепечет она. Чонгук пытается не дать презрению проступить на лице. — Он понимает, что произошло в тот день. Ты был очень расстроен. Это было ошибкой. Важно лишь то, что теперь ты вернулся. — ...Нет, ма, я... Я пришел не чтобы остаться, — медленно произносит он, наблюдая за ее реакцией на эти слова, — я пришел... навестить. Она убирает руки. — О? Когда исчезает тепло ее прикосновений, у Чонгука остается лишь воздух вокруг. И этот воздух теперь холодный. Его руки соскальзывают со стола и приземляются на колени. — Да, я... меня ждут, я не останусь. Она словно копирует его движения: руки соскальзывают со стола и оказываются на ее коленях; спина прислоняется к спинке стула. А выражение лица становится нечитаемым. — Понятно, — отвечает она. Затем ее взгляд опускается на рубашку: — У тебя ведь нет одежды, да? Конечно же, ее нет. Она цокает языком и качает головой, поднимаясь со стула. — Соберу тебе вещи. Сиди здесь, ешь суп, а потом мы еще немного поговорим, хорошо? — ...Хорошо. Он смотрит, как мать выходит из кухни, и когда она наконец исчезает за дверью, Чонгук пытается начать смотреть куда-то еще. Он сидит с горячим шоколадом, попивает маленькими глотками и поглядывает на часы. Сокджин, наверное, думает, куда же Чонгук запропастился, да? Он же об этом думает? Вскоре Чонгук понимает, что просиживание на стуле никак не облегчает тяжесть в его животе, да и матери нет уже как-то долго. Тяжесть. Эта тяжесть была еще по пути сюда, но теперь увеличилась в десять раз. К тому времени, когда Чонгук допивает шоколад, ожидание уже отдается в животе болью. Побродить по дому — вот капля успокоения. Он проводит пальцами по мебели — каждый кусочек стар, но ощущения новые. Вся обстановка едина: диваны подходят к кофейным столикам, те подходят к лаунж-креслам и книжным полкам. Чонгук понимает, что скучает по своеобразности Casi Cielo, по абстрактным коллажам и скульптурам из пластиковых бутылок. Когда он заходит в гараж, то с удивлением обнаруживает, что его велосипед все еще там. Чонгук так давно не видел его, что тактильные ощущения и внешний вид уже исчезли из памяти. Его руки опускаются на сиденье, и он улыбается, упиваясь воспоминаниями. Но его прерывает шаркающий звук позади. Чонгук оборачивается и видит в дверном проеме отца. Не возникает того же тепла, что он почувствовал при виде матери. Возникает тот холод, что он почувствовал, когда она убрала от него свои руки. — Отец, — произносит он, кивая в подтверждение картины перед глазами. — Заходи внутрь, Чонгук. Любой оптимизм и любые добрые намерения Чонгука тут же испаряются, стоит отцу открыть рот. Он опускает взгляд на свои руки на сиденье велосипеда и пытается проглотить эту желчь, что поднимается вверх по горлу. Да, он заходит в дом — шаги тяжелые, как свинец. Отец впускает Чонгука и кладет руку ему на плечо, сильно сжимая его. Это больно. Не так, как хватка матери — она сжимала, но не причиняла боли. Его отец не церемонится: его ногти впиваются в плечи Чонгука с силой. — Пап, — болезненно шипит тот. Толкая его в угол коридора, отец крепко прижимает его к стене. — Ты не виноват, — его голос становится неоправданно нежным, — мы потеряли контроль. Но все можно исправить. Чонгук открывает рот, чтобы спросить, что это значит, но затем он смотрит на мать — она держит крест, что всегда висел наверху в коридоре, и... веревку. И только тогда Чонгук замечает в свободной руке отца Библию. Ресницы Чонгука трепещут, когда он закатывает глаза и прислоняется головой к двери. — Вы шутите что ли? — шепчет в неверии он. Чонгук слышал и раньше, что церковь промышляет экзорцизмом, но никогда не участвовал ни в одном из них, не говоря уже о том, чтобы быть тем, над кем этот ритуал проводится. — Старейшина Аса уже в пути, — говорит отец, — он поможет тебе избавиться от твоих демонов. Ты сможешь вернуться домой. Чонгук поднимает голову и смотрит отцу в глаза: — Я не хочу возвращаться домой. Я не поэтому сегодня приехал. Отец закрывает глаза, словно ему слишком больно все это слышать. А затем он обращается к матери: — Миран. Тогда Чонгук видит, как его мать — в своем солнечно-желтом домашнем платье — приближается к ним со своими распятием и веревкой. Он выворачивается из хватки отца, толкает его и выбирается из угла. — Вы шутите? — его голос ломается, он почти что кричит. — У вас с башкой все в порядке? Вы заболели? Или просто нахуй свихнулись? — Ты хочешь, чтобы мы помогли, — отвечает мать. — Ты знаешь, что ушел слишком далеко, заблудился — поэтому и вернулся. — Я вернулся, потому что по вам соскучился. Какие же вы недалекие, что ничего не поняли? Со мной все в порядке. Раньше — было не в порядке, но сейчас все хорошо, и знаете, почему? Потому что все это время моя проблема была только в вас. Чонгук не может в это поверить. Он так скучал. И он знает — даже сейчас это знает, что будет скучать и дальше. Но также он знает, что Джеймс Болдуин не ошибался. Чонгук мысленно извиняется перед писателем за то, что сомневался в его мудрых словах. Его отец надвигается на него, и Чонгук уже видит, что его ждет, прежде чем это может случиться: отец бросится вперед, прижмет его к полу, а мать налетит сверху с веревкой и крестом наперевес — и никто из них не поймет, насколько у них поехала крыша. И он бежит в сторону выхода из дома, не позволяя этому произойти. Отец и мать кидаются за ним следом. Их бег и крики раздаются эхом вокруг, когда они несутся за ним — пока Чонгук не вспоминает о велосипеде. Он молнией меняет свое направление, разворачивается и мчится со всех ног назад в дом. Его отец догоняет и тянет руку, хватаясь за рубашку Чонгука, рывком тянет ее на себя: что-то трещит, и Чонгук вырывается из его рук. Он вбегает в дверь и мчится по дому, по коридору — в гараж. Наконец он хватает велосипед, в груди пульсирует боль. Он открывает выезд из гаража, уже готовый ринуться прочь, но там его встречают знакомая черная машина Старейшины Аса, что подъезжает к дому, и запыхавшиеся родители на дороге. Взгляд Чонгука мечется от них к выезду из гаража и к двери обратно — и он безо всякого колебания хватает велосипед и заносит в дом. Чонгук запрыгивает на сиденье и мчится по коридорам прямо к двери на улицу, оставляя на ковре грязные следы шин. ⠀ Когда Чонгук прилетает в Scoops, Эйши нет на работе. Сначала, когда он только понял, что никто за ним больше не гонится, он планировал просто вернуться в Casi Cielo. Но затем вспомнил, как родители Тэхена легко разыскали сына. Он не знал, можно ли отследить велосипед, но это было логично. Если кто-то переживал, что его велосипед могут украсть, нацепить на него отслеживающее устройство — будет логично. Чонгук просто никогда не думал, что люди могут использовать такое устройство, чтобы отслеживать каких-то других людей. И теперь он сомневается, не склонны ли к такому его родители: могут ли они просто прийти за ним позже, когда он меньше всего будет этого ожидать? Такая мысль ужасает Чонгука — не потому, что они вдруг придут за ним к двери Сокджина, а потому, что Сокджин, как уже знает Чонгук, заслуживает очень многое. Кофе, который не нужно варить самому; кого-то, кто покормит рыбок; кого-то, кто, может быть, помассирует его руки после долгой рабочей смены. Но он ни за что не заслуживает такого. Поэтому на ум Чонгуку приходит Эйша — может, она бы разрешила оставить велосипед в лавке или взяла бы его домой. Но потом Чонгук понимает, что она тоже не заслуживает такого. Никто не заслуживает и сотой доли такой проблемы, как паства, стоящая на пороге с мыслями об экзорцизме. Вместо этого Чонгук решает оставить велосипед в переулке между двумя неизвестными ему магазинами, которые, насколько он знает, не имеют никакого отношения к тем, кто важен ему в этом районе. Он сидит на велосипеде за мусорным баком, скрытый этим от улицы — подальше от взглядов всяких прохожих зевак. А затем, не оглядываясь, он уходит домой. ⠀ Когда в этот раз Сокджин открывает дверь, то выглядит обеспокоенным — но все же продолжает излучать ту самую легкость, в какую и начал медленно влюбляться Чонгук. Если уже не влюбился. — Я уже почти начал звонить в полицию, — говорит Сокджин вместо приветствия, — то есть, конечно, у тебя нет комендантского часа, и все такое, но— Чонгук? И посреди грядущей тирады Сокджина, со всеми вытекающими сценками и плохой актерской игрой, Чонгук перешагивает порог и тянет его в объятия; руки обхватывают талию и прижимают Сокджина ближе. Чонгук прячет лицо в его шее и бормочет в рубашку: — Правда, спасибо. Опять. Рука нерешительно ложится на его спину, но затем все оборачивается таким же крепким объятием в ответ. Сокджин сжимает его тело и растерянно спрашивает: — Все хорошо? — Более чем, — отвечает Чонгук. Самое шокирующее здесь то, что он не врет, когда произносит это. Сокджин сказал — ничего страшного, если не все хорошо. Поэтому впервые за долгое время Чонгук может признать, что, правда, не все у него хорошо. Но сейчас, обнимая Сокджина, будучи в Casi Cielo, слушая доносящийся из квартиры альбом «Балтимор» Нины Симон на стерео, Чонгук чувствует себя лучше, чем когда-либо чувствовал. Раньше он был неправ. Он умирал, тонул, испытывал мышечные судороги и атрофию, пытаясь бороться с приливом. А Сокджин стоял на берегу, протянув руку, и вытащил его из воды. Чонгук думал, что он будет тем, кто спасет Сокджина, но теперь он знает: это Сокджин его спас. Он прижимается еще крепче, прежде чем они наконец медленно отстраняются друг от друга, и Сокджин вглядывается в его глаза, словно пытается прочесть там, что же творится внутри. — Заходи, — говорит он и берет руку Чонгука, заводя его внутрь. Это не остается незамеченным — ведь Чонгук не может думать ни о чем кроме. Ни о чем кроме того, как Сокджин в этот раз по-настоящему берет его за руку, не за запястье или предплечье. За руку, и их пальцы тут же переплетаются. Может быть, именно это и дом.