cherub vice

весна посредине лета

Существовали такие божественные пробуждения, что снисходили на тех, чьи сердца были достаточно легкими, чтобы выдержать тяжелый вес правды; достаточно светлыми, чтобы вера и благочестие сияли во всей красе. Чонгук знал о таких пробуждениях с самого детства. Именно к ним ему следовало стремиться, именно таким человеком он должен был стать. Пробуждение и просвещение — самая близкая к Богу дорога. Но были и Пробуждения, которые шли изнутри. Те, о которых в каждом веке истории любого народа рождались поэмы и песни; те, ради погони за которыми люди оставляли свои дома. Ради погони под названием «поиск самих себя». До этого Чонгук был еще в середине своего поиска, но затем... случилось его Пробуждение. Поздней ночью, когда он уже должен был быть — если те истории, что были на слуху в пастве, были правдивы хотя бы на грамм — связан, облит священным елеем и подвержен чтению всевозможных Библейских стихов, Чонгук просто плакал. Ранее он уверил Сокджина, что все в порядке, более чем в порядке — и это была не ложь. И пусть той же ночью он долго рыдал в постели, закусывая кулак, чтобы плач оставался тихим — чувствовал себя он отлично. Потому как Чонгук уже знал: он собирался сделать именно то, что пугало его всю жизнь. Он собирался стать им. Кем бы, черт подери, тот ни был. Давние страхи и тихий внутренний голос, что нашептывал Чонгуку, будто он был Богомерзким отродьем, оказались изгнаны из его головы. Чонгук наконец признал, что этот голос был вовсе не гласом совести, как казалось ему сначала, а обыкновенным чувством вины. Отречься от Старейшины Аса было легко. Покинуть церковь было легко. Оставить родителей — нет. Но после возвращения домой, где он должен был почувствовать облегчение, а вместо этого познал новый страх, этой самой вине не оставалось ничего кроме как растаять — как и надежде на то, что Чонгук может быть другим, не являться самим собой. Он слышал достаточно историй Сокджина и Эйши, знал достаточно о Тэхене, чтобы знать — или надеяться — что у него и его родителей будет другая история. С другой, счастливой концовкой. Что они могут стать редким исключением в этой жестокой жизни. В конце концов, именно эта наивность, что заставила Чонгука вернуться домой, и заставила вновь уйти. Но в этот раз он больше не думает возвращаться. И когда той ночью его плечи сотрясались в рыданиях, вздымались от внутренней бури, Чонгук чувствовал, словно перерождается. Каждая стекающая слеза, каждый болезненный вздох, каждая его часть, уничтожаемая этой бурей — все это было лишь переломным моментом. Ведь после бури цветут цветы. После слез всегда становится легче. И после разрушений — появляется шанс начать все с нуля. ⠀ Чонгук колесит на велосипеде по кварталу под названием «Цветочный остров». Этот квартал в самом сердце Рейми — возможно, самая оживленная часть района, по крайней мере в течение дня. Здесь есть пара кафе — одно из них, кстати, с кошками; трехуровневый книжный магазин (без упора на сексуальное просвещение); музыкальный магазин; «спиритический» магазин, в котором продаются только ладан, карты таро и кристаллы; и последний — но не по значению, секонд-хенд. Ну, вот. Это тот самый квартал, в который они с Сокджином ездили в поисках кофт с рукавами-фонариками и вельветовых брюк. И это тот самый секонд-хенд, посещение которого так долго откладывает Чонгук. Он ведь решил не приезжать. Правда, так и решил. Но потом он подумал, что нуждается в помощи и, хоть он вряд ли заслуживает ее от Тэхена, Чонгук не настолько гордый (или, может, не настолько хорош в самоанализе), чтобы хотя бы не попросить. Он покидает Сокджина рано утром, чтобы быть первым, кто прибудет в квартал — до того, как все начнет оживать. По приезде он проверяет график работы на двери магазина. Не откроется до девяти часов — это понятно. Не понятно — когда эти девять часов настанут. У Чонгука же нет часов. Нет телефона. Все, что он может — ждать. Пока минуты тянутся, как жвачка, он быстро крутит педали туда-сюда по кварталу, начиная с его начала, затем резко поворачивая руль влево и гоняясь с утренним ветром до его конца. Один большой круг — снова, и снова, и снова. Вроде бы ничего особенного, но стимулирует будь здоров. Словно Чонгук медитирует. Вот в таком виде — с руками на руле и ногами на педалях, Чонгука вдруг настигает то, что он, казалось, уже давно позабыл. Его настигает воспоминание обо всех тех моментах, которые он пережил на велосипеде. Вроде того, как он свалился с него, пытаясь убежать от миссис Хан; царапина на локте, что сильно кровила около получаса, а потом вдруг перестала. Большинство воспоминаний, связанных с велосипедом (да практически все), у Чонгука остались от миссии. И теперь, прокручивая в голове эти кадры, что висят в его памяти в безграничных бесформенных рамках, тяжело разобраться, как много уже прошло времени. Как долго Чонгук уже в Casi Cielo? Практически месяц? Лишь одна мысль о том, что месяц назад в его жизни не было тех людей, что знакомы ему сейчас, а мир вокруг был настолько мал... поражает до глубины души. Чонгук и поражен, и расстроен; и счастлив, и в то же время напуган, благоговея перед той скоростью, с которой может кардинально меняться жизнь. Он раздумывает, как она — и вообще мир вокруг — поменяются еще через месяц. Станет ли мир снова меньше? Или вырастет еще больше? Станет ли Рейми, как и его миссия, далеким воспоминанием? А велосипед? А Сокджин? Вдруг так случится, что Чонгук потеряется в этом «Потом», потеряется в своих возникших вопросах — так, что будет совсем невозможно найти путь назад, к своему «Сейчас». И пусть он постоянно борется с этими мыслями, порой они атакуют его своим ядовитым жалом. И когда так случается, его разум защищает себя, стремясь в безопасное место. Стремясь — вот беда — к Сокджину. Сокджин — это безопасность. И именно поэтому Чонгук так и не рассказал ему о своих родителях и несбывшемся экзорцизме. Молчать об этом само по себе легко, но еще легче — молчать Сокджину. Еще с детских лет Чонгук боялся, что если поделится с кем-то чем-то плохим (страшным сном или происшествием) — это станет реальным, и ложка дегтя выест горечью мед. Если Чонгук будет говорить о чем-то плохом, выдуманном от переживаний или существующем по-настоящему, это плохое запятнает вокруг него все. Но если он это проглотит — это плохое будет жить только в нем и умрет, не увидев свет. Что-то раздражающе-близкое к гласу совести говорит ему, что Сокджин присвоил бы этой теории Чонгука заслуженный титул «бред». Но Чонгук скорее позволит этой чуме умереть в его глотке, чем она сможет выбраться изо рта и заразить все остальное. Дело не в том, что якобы он не может поделиться этим с Сокджином из-за смущения или страха показать, что Не Все Хорошо. Он уже понял, как легко с ним чем-то делиться; рассказывать о чем-то замечательном и ужасном, или о том, о чем обычно он бы умалчивал. Но Чонгук никак не может перестать думать, что вес той горы, что уходит с плеч, когда он позволяет себе открыться — этот вес берет на себя Сокджин. Он не хочет, чтобы кто-то нес за него это бремя. Мысли в голове становятся настолько громкими, что почти заглушают звук двух колес, проскальзывающих по асфальту. Но все же Чонгук замечает чье-то прибытие; он поднимает взгляд и видит Тэхена, что подъехал ко входу в магазин, глядящего вниз на педали. Тэхен всегда производил подобное впечатление на Чонгука: самые бытовые вещи становились из-за него до странного глубоки. Во время их совместных миссий Чонгук частенько глядел на него, когда как глаза Тэхена смотрели куда-то далеко-далеко, туда, куда не дотянуться, и размышлял, открыт ли Тэхену смысл жизни. И порой, внезапно, этот далекий взор наполнялся тяжестью, и Чонгук понимал — да, открыт. Точно таков взгляд Тэхена сейчас, когда он подъезжает ко входу, а темная челка почти скрывает его глаза. Чонгук смотрит на магазин. Магазин все так же закрыт; свет внутри не горит. Его взгляд возвращается обратно к Тэхену с неким благоговением. Впервые в жизни он видит, что Тэхен не опаздывает — если все пойдет хорошо, Чонгук ему это припомнит. Он подразнит его, они рассмеются, и все вновь будет легко и прекрасно. Но только если все пойдет хорошо. В мыслях Чонгука снова всплывает то, какими молниеносными могут быть изменения. Как разрастается мир вокруг. Он разминает плечи и делает глубокий вдох, готовясь ко всему тому, что может сказать Тэхен; к суровому тону, что ранит в самое сердце. К тому, как эта рана померкнет в сравнении с теми, которые Чонгук на самом деле заслуживает. Прежде чем он полностью понимает, что делает, его ноги уже жмут вперед на педали, и он тормозит прямо у велопарковки. Тэхен сидит тут на корточках, занятый замком своего велосипеда. Появление Чонгука не ознаменовывается ни взглядом, ни словом. Но они оба это знают. Чонгуку кажется, что Тэхен знал об этом и раньше — ехал себе на работу, все это время как-то будучи в курсе, что Чонгук его будет ждать. Сначала Чонгук остолбевает. Его взгляд кружит по изгибам лица Тэхена, по его щекам, подбородку. И только тогда, когда взгляд доходит до рук, он понимает, что ищет рану, которую нанес Тэхену той ночью. Чонгук надеется, что если найдет на его теле ту рану, что если найдет ее точное местоположение, то сможет ее излечить. Ему так хочется в это верить. Что у него получится. Что все станет хорошо. Он открывает свой рот для приветствия— — Я опоздаю, — произносит Тэхен. Коротко. Рвано. И холодно. Чонгук снова смотрит на магазин. Свет еще не горит. Он опускает голову вниз. — Я знаю, что мне не следует ждать одолжений, но из всех, кого я знаю, ты единственный можешь помочь. Наконец Тэхен поднимает на него свой прищуренный взгляд, прикидывая варианты. Он не заинтересован, но хотя бы обращает внимание на присутствие. Чонгук сжимает руками руль: — Я забрал свой велосипед. Глаза Тэхена опускаются вниз на велосипед, словно он впервые его замечает. Любому другому человеку Чонгук пояснил бы, что он имеет в виду, но Тэхен жил практически той же жизнью, что и Чонгук. Он — единственный, кто знает, что значит вернуть свой велосипед обратно и, что особенно важно, в подозрительно хорошем состоянии, как и до этого. Тэхен бросает на велосипед еще один взгляд, а затем снова поднимает его на Чонгука; в его глазах появляется что-то сродни презрению. Но это презрение уступает согласию, и он кивает в ответ. — Жди у черного входа, — вздыхает он. ⠀ Чонгук твердо настроен стоять и ждать за магазином часами. Секонд-хенд должен открыть свои двери для покупателей, затем Тэхен должен приступить к работе, начать свою смену — и работать до обеденного перерыва. Чонгук — не приоритет, и не должен им быть. Он этого и не ждет. Он удобно устраивается на асфальте в окружении окурков и бутылочных крышек. Велосипед стоит у кирпичной стены; Чонгук развлекает себя, мыча под нос песню. Время от времени он закрывает глаза и представляет, как бы Сокджин под нее танцевал. Как только перед глазами встает картинка, тихий напев превращается в должную песню: с мелодией, оркестровой партией, вокалом и правильным текстом. В последующие дни после поездки к родителям к Чонгуку пришло понимание, что музыка — одна из тех двух вещей, что рождают на его сердце покой. В тихие дни он узнал, что когда в гости заглядывает Тишина, она дарит Боль; когда в гости приходит Боль, она дарит Тень минувшего дня; а когда приходит Тень минувшего дня — та ничего не дарит, только вот остается она надолго. Во избежание этого Чонгук бдительно следит, чтобы музыка не выключалась. Даже когда Сокджин уже приходит с работы или сам он идет в постель, он берет наушники и плеер — и погружается в диско. Тишина стала Чонгуку врагом, а у него нет ни сил, ни желания с ней сражаться. Второе, что рождает на сердце покой, когда мысли Чонгука доводят его до головокружения — это смотреть, как танцует Сокджин. Не то чтобы тот профессиональный танцор. Он не танцор балета, у него нет таланта к превращению тела в искусство. Но наблюдать за ним — даже за бытовыми действиями — равно отключаться от мира. А наблюдать за его танцами — вообще становиться ослепленным своим восхищением. На самом деле Сокджин не танцует особо старательно, тогда бы ему пришлось следить за каждым шагом и жестом. Его танцы тихие и прохладные, как ветерок по весне. Вот Сокджин постукивает пальцами в ритм, а вот слегка покачивает плавными бедрами — и каждый раз у Чонгука захватывает дыхание от красоты. Кажется, его восторг танцами Сокджина незамеченным не оставался. Так и всего пару дней назад: посреди своего приплясывания подо что-то вроде S.O.S Сокджин поинтересовался, почему Чонгук никогда не подхватывает его танцы. У Чонгука ответа не было; но чем больше он задумывался об этом, тем больше убеждался, что лучше сидеть в стороне. Его песня прекращается неожиданно быстро, минут через пятнадцать, когда открывается дверь черного входа и из нее выходит Тэхен — уличный воздух на мгновение захлестывает его, развевая ворот расстегнутой зеленой рубашки. С некой тоской Чонгук начинать гадать: одалживает ли Тэхен одежду, как он, или это — его настоящий стиль? Чонгук еще несколько раз посещал секонд-хенд. И каждый раз он пытался найти в этой одежде себя, свой стиль. Помимо Сокджина, Casi Cielo переполнен еще и другими свободными и уверенными в себе людьми (Чонгук совсем не такой). Он нередко ловит себя на том, как восхищается их самовыражением. Восхищается тем, как это легко для них — знать, что нравится, а что нет. Знать, кто они такие и кем они не являются. Чонгук никогда особо не думал о моде или одежде, но теперь порой это кажется даже важным — словно носить ту одежду, что ему нравится, вдруг приблизит его к человеку, которым он хочет быть. Каким бы образом Тэхен ни нашел свой стиль, тот был ему к лицу и подходил куда больше, чем когда-либо подходила простая белая застегнутая рубашечка. Тэхен молчит, когда направляется к Чонгуку быстрыми уверенными шагами. Его походка деловая настолько, насколько вообще может быть; каждый шаг так и бьет — «мало времени, мало времени, мало времени». Он хватает велосипед Чонгука и ставит его на подножку, чтобы тот не опирался на стену, и тянется к промежутку между ручками руля. Чонгук наблюдает за этим, все еще сложа на коленях руки — и понятия не имеет, что говорить или делать. Язык становится слишком тяжелым ото всех этих слов, что он хочет сказать Тэхену. Но именно эта тяжесть и заставляет его бороться, пока он не выдавит из себя хоть что-то. С помощью инструмента Тэхен опытными движениями отвинчивает верхнюю часть передней балки велосипеда. Там внутри — полое пространство, в которое он начинает вглядываться. А затем покачивает головой. — Все в порядке, — говорит он. — ...И все? — Да, — Тэхен прикручивает верхнюю часть обратно. — Уверен? — Я смог вытащить трекер из своего. Думаю, я бы увидел. — ...Спасибо. Тэхен не отвечает. Даже презрительным фырканьем. Когда верхняя часть прикручена, Чонгук уже думает, что Тэхен без лишних прощальных слов зашагает обратно, но тот не уходит. Не сейчас. Он делает шаг назад, ближе к магазину, но он все еще здесь — рядом с велосипедом и Чонгуком, заламывает свои руки. — Перестраховаться никогда не мешает, — опустив голову, бормочет Тэхен. Чонгук кивает и отводит взгляд обратно к велосипеду. — ...Я искал тебя... — начинает он. — ...Эм, пытался. Я не знал, где искать. — ... — ...Ты пришел после этого сразу сюда, или...? Какое-то время Тэхен не отвечает. Тишина длится так долго, что Чонгуку хватает времени и на то, чтобы запереживать о своем вопросе, и на то, чтобы понять, что Тэхен не собирается отвечать. Это ничего — он помнит, что Сокджин говорил об извинениях и прощении. Его руки оказываются на руле; он готовится убрать подножку и укатить восвояси, оставить Тэхена здесь. Тихое утешение и спокойствие — наименьшее, что Чонгук может предложить. Самое меньшее, что он может для него сделать. — Нет, — отвечает Тэхен только тогда, когда Чонгук уже сидит на велосипеде, — ...несколько раз я спал на скамейке в парке. Чонгук сглатывает удушье и пытается избавиться от внезапной острой рези в глазах. Его взгляд утыкается в землю, ноги пинают мелкие камушки. — И как ты здесь оказался? — Могу спросить то же самое и у тебя. Но не буду. Потому что это не мое дело. Чонгук допускает, что он плох во множестве разных вещей. Например, плох в общении (порой даже в существовании). И это осознание того, в чем он плох, заставляет Чонгука по праву оценить все, в чем он хорош. В понимании намеков — это уж точно. Он кивает куда-то вниз и готовится уезжать. Но колеблется. Его язык борется с этим весом, что прижал его вниз, и тут, к своему собственному удивлению, Чонгук выпаливает: — Представляешь, они хотели лечить меня экзорцизмом. Он смеется — бесцветно и тихо, пытаясь смягчить удар. Ведь он еще никому не говорил об этом, не говорил до этой минуты. Сказать это — все равно что почувствовать на зубок тень минувшего дня и ее нелепость. Почувствовать, как она гложет. Натянутый смех исчезает в неловкости. Тишина становится снова болезненной. По выражению лица Тэхена понятно, что он не ведется на этот смех. Его лицо, как и сам Тэхен, безразлично к фальшивой игре, храбрости или беззаботности. Это и было очередной причиной, по которой Чонгук так сильно хотел быть таким, как Тэхен. Тот читал людей, как открытые книги. Он знал их. Он знал себя. По сравнению с ним, Чонгук знал меньше чем с гулькин нос. Взгляд Тэхена и тверд, и участлив: — Они сделали тебе больно? — Нет, — поспешно отвечает Чонгук. На мгновение ему кажется, что Тэхен может принять его торопливость за отчаяние. Он трясет головой и повторяет чуть медленнее: — Нет, у меня все нормально. — Я не это спросил. И невысказанное «Я знаю, что не все хорошо» зависает в воздухе. Тэхен смотрит в сторону и тяжело вздыхает. — Мне все равно, почему ты оттуда ушел, — говорит он; взгляд возвращается снова к Чонгуку и становится пристальнее, — мне больше интересно, почему ты вернулся туда. Все дни после этой катастрофы — выживания его родителей из ума — Чонгук снова и снова задавался этим вопросом. Он думал о нем, когда принимал после работы душ и наносил мыло на плечи, а затем шипел от едкой боли, что с опозданием давала понять: от ногтей отца на коже остались раны. Этот вопрос — когда во время обеда он на долю секунды задумался о камчакуке, который так и не съел. Этот вопрос — когда нес покупки из секонд-хенда, и когда Сокджин одолжил ему другую рубашку и пару джинсов, и когда сидел в своей спальне и думал о той одежде, которую так и не дала мать. Чонгук будет и дальше жалеть; будет и дальше гадать, зачем вообще возвращался в тот Ад. Первоначальной причиной являлось то, что он соскучился по родителям, но теперь это слишком слабо и глупо, чтобы оправдать всю ту боль, что причинило его возвращение. Под тяжестью взгляда Тэхена Чонгук понимает, что не может ему ответить. Слова снова его покинули. Он может лишь развести руками; рот открывается, а сказать ничего не может. Когда начинает говорить сам Тэхен, Чонгук не поднимает на него глаз — но слышит, со смесью ужаса и облегчения, внезапную нежность в голосе: — Так нельзя. Не важно, как сильно скучаешь по ним или— просто забудь об этом. Ты не был им нужен, даже когда все было по-настоящему хорошо. Поэтому не возвращайся. Никогда. Ты меня понял? Чонгук молча кивает. — Чонгук. — Да, — почти грубо отзывается он, — я знаю. И тогда он бросает быстрый взгляд на Тэхена. Он успевает застать момент, когда взор Тэхена снова становится тверд. Но что-то вздымается у Чонгука в груди, что-то врывается в сердце. От радости? От облегчения? Чонгук точно не знает. Но что он знает точно: он просто счастлив, что Тэхен снова есть в его жизни. Тот молча разворачивается и направляется обратно к двери магазина. — Прости, — повторяет Чонгук, — мне правда очень жаль. Тэхен не удостаивает его еще одним взглядом. Но прежде чем войти в дверь, он тихо вздыхает в ответ: — Я знаю. ⠀ Ли Инсик пишет о сексе так, будто бы секс — не грех. Чонгуку требуется очень много напоминаний, чтобы вспомнить об этом (больше, чем ему бы хотелось). Во-первых, когда он наконец достигает того отрывка, в котором Инсик рассказывает о своем первом столкновении с сексом, с переплетением чужих ртов и рук в темноте, Чонгук останавливается. Его разум начинает борьбу с небольшим позывом — уменьшающимся с каждым днем — попросить у Бога прощения. И пусть секс теперь — нечто другое, не то плохое занятие, каким занимаются только последние грешники... уроки, которые Чонгук получал с самого детства, до сих пор звучат эхом в его голове. Потакая своим желаниям, во время чтения Чонгук частенько витает мыслями рядом с Сокджином. Он обнаруживает, что прямо посреди изучения материалов о первом поцелуе и первом сексе, он раздумывает, что понравилось бы Сокджину. Это рождает немалое чувство вины. На его удивление, оно вовсе не связано с проблемами религии и греха. Это связано только с тем, какой стыд испытывает Чонгук, ставя Сокджина в подобное положение. И пусть это всего лишь воображение, он всегда чувствует, словно нарушает этим самым его личные границы. — Прошу прощения? Чонгук отрывается от книги и смотрит на нового посетителя. Хенджу сказала, что ему очень повезло получить свою первую работу именно под ее руководством, потому что ее, цитата — «даже на полшишки не ебет», если он будет читать на смене, но хотя бы криво-косо, но выполнять работу. И Чонгук так сильно поверил в это, что действительно воспользовался преимуществом в виде чтения, потому что, кто знает, что там в реальном мире за пределами магазина? Что, если его следующим начальником будет... не Хенджу? — Да? — отзывается он, кладя открытую книгу на стол. — Могу я чем-то помочь? Молодой человек, должно быть, всего на пару лет старше Чонгука, подходит к стойке и опирается на нее локтями. Он поднимает солнцезащитные очки и оставляет их на голове. — Это, эм, это будет немного неловко, но... Чонгук выжидает, что парень скажет дальше. — Видите ли, мой парень... только недавно открылся как гей. Ну, вообще — он уже очень взрослый мужчина, но в этом совсем новичок. И я... я ищу книгу, которая его во все это посвятит. Понимаете? Чтобы мне не приходилось постоянно ему все подсказывать. Ищу что-нибудь... именно для него. У вас есть такое? — Парочка есть. Чонгук выходит из-за стойки и идет к третьему книжному стеллажу, поглядывая, чтобы посетитель не отставал. Он уже многому научился. Когда дело доходит до того, чтобы дать клиенту нужную книгу и направить в нужном направлении — он знает, как надо действовать. Но говорить на эти темы все еще тяжело. Вот Хенджу, например, в этом не знает равных. Она умеет заставить клиентов чувствовать себя особенными, даже не прибегая ко лжи. Будучи просто самой собой. Хенджу добра, но не изображает из себя супер-милашку, это уже притворство. Она дразнит посетителей так же, как дразнит Чонгука: это помогает внушить им чувство, будто им помогает давнишний друг. Чонгуку тоже хотелось бы так уметь, но ему не был дарован талант к непринужденным беседам. Зачастую он ведет клиента к нужной полке с нужным автором в абсолютном молчании. Чонгук ощущает, как его молчание делает ситуацию и без того более неловкой для них двоих. Но сказать что-нибудь, сказать что угодно — значит снова рискнуть выпалить какую-то чушь, о которой он потом пожалеет. Ведь посетители — это совсем не Сокджин. Никто не будет добродушно посмеиваться, называть его милым и повергать в ступор одним лишь ничего не значащим прикосновением к его плечу. Когда они приходят к нужному стеллажу, Чонгук опускается на корточки, чтобы поискать на нижних полках, а затем достает книгу под названием «Полуночный восторг». Без особого предисловия он отдает ее посетителю. — Эм, — Чонгук пытается собраться с мыслями, но то и дело спотыкается в каждой фразе. — Эта вот популярная. Не про... не именно инструкция к... тому самому, а больше для самопомощи. Ну, я так думаю. Посетитель вертит книгу в руках и смотрит на заднюю часть обложки. Чонгук продолжает: — Очень полезно для... ну, это облегчит процесс перехода, наверное. Тот поднимает на него вопросительный взгляд. — Я... если ваш парень... эм, только недавно осознал себя геем, — посетитель кивает на эти слова, — эта книга поможет, не знаю, развенчать некоторые мифы, допустим. Если вам это не походит, мы можем— — Нет, нет, подходит... Я еще посмотрю и скажу, если помощь еще понадобится. Добро. — ...Добро? — Спасибо. — А. Всегда рад. Чонгук возвращается на свое место за стойкой, и прежде чем он может снова взять книгу и зарыться по самые уши в мир взросления Ли Инсика, его прерывает Хенджу. Она стоит на выходе из подсобки, облокотившись о дверной проем, и по ее выражению лица отчасти ясно — она поражена. — Что? — спрашивает Чонгук. — Я видела, как ты справился, — отвечает она, скрестив руки, — очень неплохо, Бэмби. Чонгук закатывает глаза, но все же улыбается исподлобья. Он даже не прячется, когда его щеки немного краснеют. — Уходите уже, — бормочет он в шутку, зная, что Хенджу такой стиль общения любит. Чонгук возвращается к книге: наклоняется вперед и вновь погружается в чтение. Впрочем, после пары предложений он останавливается и оборачивается обратно к подсобке, чтобы крикнуть удалившейся вглубь Хенджу: — Можно мне эту купить? Она опять появляется на пороге и, коротко взглянув на его книгу, кивает в ответ: — Покупатели — это мой хлеб. Делай что хочешь, пока ты платишь за это. Чонгук пробивает книгу, вынимает одну из десятитысячных купюр из кармана и кладет их в кассу, а затем забирает чек и использует его как закладку между страницами. Когда он кивает Хенджу, та покачивает головой и хмурится. — Если следующее, что ты купишь, будет не кошелек — ты уволен. Бóльшую часть времени Чонгук игнорирует ее слова, только тихонько посмеиваясь. Он возвращается к чтению, уже решив, что диалог закончен, как Хенджу заговаривает с ним снова. — Если захочешь, когда закончишь эту, я порекомендую другие похожие книги. И... ты можешь брать их на время когда угодно. Чонгук закрывает книгу и с улыбкой смотрит Хенджу в глаза: — Большое спасибо. — Без проблем, — она вскидывает руку и убирает ее в задний карман своих брюк. На мгновение она молча смотрит в ответ, но затем медленно и аккуратно спрашивает другое: — ...Как идут дела со Стрельцом? Ах вот оно что. Это было настолько неловко, ну абсолютно невыносимо — так оплошать и назвать в присутствии Хенджу имя Сокджина. Эта неловкость увеличилась в десятикратном объеме, когда он узнал, что Хенджу и Сокджин знакомы. Чонгук думал, что никогда не переживет этот случай. Ему и так пришлось тяжело при осознании, насколько сильно ему нравится Сокджин, но чтобы об этом знал кто-то еще — совершенно другое дело. — Не нужно вот этого, — отвечает Чонгук. — Я знаю, что вы знакомы с Сокджином. Могли бы и рассказать. — И в чем тогда был бы фарс? — она посмеивается себе под нос. — Тебе же он нравится, да? Он молчит. Он знает, что он не первый, кого Сокджин сразил наповал, и чувствует — далеко не последний. В этом мире есть такие же, как Чонгук: кто неловко молчит перед лицом тревоги, кто живет заурядной жизнью. В этом мире есть и такие же, как Тэхен: харизматичные и живые, кто легко находит подход ко всему на свете. А есть такие же, как Сокджин: те, кто встречается только один раз в жизни. Чья улыбка — больше, чем целая жизнь. Чей смех — настоящая музыка. Не так уж и тяжело принять влюбленность в мужчину. У Чонгука таких влюбленностей было много, только он их никогда так не называл. Но он с этим все же справится. В конце концов, они все обычные люди. Влюбленность в Сокджина во многом подобна влюбленности в солнце, в его тепло — если Чонгук окажется так близко, что сможет к нему прикоснуться, это его убьет. — Ничего страшного, — наконец говорит Хенджу, — можешь не отвечать. ⠀ С каждым днем Casi Cielo все больше и больше становится домом. И для Чонгука странно не его чувство, что Casi Cielo становится домом, а что это заставляет его осознать — до этого момента он никогда в своей жизни не знал, что такое дом. Местами были лишь непонятные проблески. Когда его мать заботилась о нем во время болезни; когда отец катал его на своих плечах в парке. Но бóльшую часть времени рядом с родителями Чонгук проживал в своем страхе — не перед ними (затем и перед ними тоже), а перед риском совершить какой-то проступок. Стать грешником и узнать карающую руку Бога. Жизнь всегда висела на волоске, имела определенный срок. И пусть нет ничего особенного в том, чтобы осознавать, что у всего есть свой срок, что конец неизбежен — краски жизни от этого меркли. Но просыпаясь каждый день в Casi Cielo, Чонгук ощущает, что краски становятся ярче, что он сам становится все живее. И теперь, когда он проезжает мимо всех этих разноцветных домов, когда всевозможные радужные флаги перемешиваются в одно большое буйство цветов — Чонгук не знает тревоги. Мир не стоит вместо ног на голове. Это дом для Чонгука. На пути к концу комплекса возле почтовых ящиков он замечает Сокджина. Чонгук считал, что это неимоверное неудобство — почта в середине подразделения (в особенности для тех, кто живет в самом конце или в самом начале). Но Сокджин сказал, что ему все равно: прогулки ему по душе. Чонгук медленно сбавляет ход велосипеда, пока не оказывается в паре шагов от Сокджина, а затем останавливается совсем и спрыгивает на тротуар. С маленькой стопкой конвертов в левой руке, с ключами от дома в правой, завернутый в свой шелковый нежно-зеленый халатик (что то и дело распахивается и развевается на легком ветру), в своих очках в форме звезд — Сокджин выглядит как сонет. По сравнению с этим пижама под халатиком выглядит просто: обычная белая футболка и штаны с цветочным узором. Видеть, как Сокджин без зазрения совести всегда остается собой — и неизменно трудно, и неизменно очаровательно. Сокджин переводит взгляд с лица Чонгука на велосипед; брови слегка поднимаются, а губы становятся маленькой уточкой: — А это кто? Чонгук пожимает плечами и смотрит вниз на велосипед. Уже долгое время тот был самой ценной вещью. Чонгук купил его на собственные деньги, вырученные за работу в саду и помощь в переезде друзьям семьи. Пару раз доходило аж до того, что он помогал в переезде и незнакомцам. Каждая капля пота, ломота в костях, боль в его мышцах — этим велосипедом все окупилось с лихвой. Единственный раз в жизни, когда Чонгук решил себя чем-то побаловать. Единственный раз, когда он задался вопросом, чего он сам хочет, и просто пошел за мечтой. Это просто велосипед. Но для Чонгука он значит все — и сейчас даже больше, чем раньше. — Велосипед. — Ну, да, зай, я вижу, — усмешка в ответ. — Откуда он у тебя? — Это мой. Сокджин отводит взгляд от велосипеда и поднимает глаза на Чонгука. Как только их взгляды встречаются, Чонгук понимает, что он сейчас сказал, и наклоняет голову вниз. — Тот, который ты оставил у себя дома? Он молча кивает. К счастью, Сокджин, что всегда давит до последнего, также всегда точно знает, когда вообще не нужно давить. Он не спрашивает о доме, вообще ничего не спрашивает. Он просто поправляет воротник своего халатика и вновь смотрит на велосипед, покачивая головой. — Хорошенький, — легко произносит он. Чонгук улыбается. Его руки сжимают руль, плечи поднимаются вверх, и он немного покачивается взад-вперед. В животе слабой спиралью закручивается волнение, а на языке — вопрос. — Эм, — прокашливается Чонгук, щурясь от яркого солнца; вопреки этому он все еще пытается выглядеть круто. — Хочешь— я могу подвезти тебя обратно домой. И наперекор всему здравому смыслу, когда Чонгук поднимает взгляд и встречается глазами с Сокджином, тот улыбается с уже знакомым ему озорством. Правый уголок губ приподнят, а левый нет; в глазах мерцают огни. Чонгук запоминает это выражение лица Сокджина, чтобы когда-нибудь в нем разобраться. — У меня нету шлема, — чуть погодя отвечает тот, но вразрез со словами его тон до игривого мягкий и сладкий. Раньше Чонгук считал, что является лишь развлечением для Сокджина. Он думал так во время своей благой миссии, когда убеждал самого себя, что возвращается на его порог вновь и вновь только из-за того, что хочет его спасти. Не потому, что ему нравится взгляд Сокджина, или как он наклоняет голову, или как запросто веселится ото всех слов Чонгука. Чонгук прекращает ерзать, выпрямляет спину и расслабляет плечи. Губа оказывается закушена между зубами. — У меня тоже нет, — покачивает головой он. Сокджин тихо смеется и всплескивает руками, но затем уступает и подходит к велосипеду: — Если я сломаю шею или еще чего, я тебе этого не забуду. — Хорошо, — улыбается он в ответ. Чонгук твердо упирается ногами в асфальт, пока Сокджин усаживается сзади и убирает ноги на ось заднего колеса. Затем он тоже садится и сжимает покрепче руль; руки Сокджина опускаются на его плечи. Живот вновь совершает кульбиты — два, может, три, поэтому приходится вдыхать глубже. — Готов? — Не покалечь меня, — отвечает Сокджин вместо «да», и они отправляются. Ветер обхватывает их лица и развевает их челки и пояс халата Сокджина. Поначалу Чонгук не спешит — медленно жмет на педали, концентрируясь на балансе велосипеда. Но когда они перекатываются через лежачего полицейского, руки Сокджина сжимают плечи сильнее, и Чонгуку приходится это слишком по нраву. Поэтому он ускоряется. Иногда он переходит на средний темп — лишь для того чтобы вновь поднажать, ведь тогда Сокджин прижимается еще крепче. И его прикосновения кажутся настоящими. Может быть, солнце его не убьет.