cherub vice

единороги, лепреконы и Бог

Теперь в любое свободное от работы и быта время Чонгук упивается своими фантазиями. И самое важное в них отнюдь не объект, а то чувство, что они за собой влекут. А чувство обычно одно и то же — полная удовлетворенность. В этих фантазиях могут меняться места, погода и даже некоторые аспекты личности самого Чонгука. Грезы уносят его в высокие горы, в маленькие деревни, на фермы в Ирландии и к морскому берегу в тропиках. Но в этих мечтах неизменно не только чувство. Его фантазии всегда по умолчанию только о том, каково это — поцеловать Сокджина. В мыслях Чонгука нет места чему-то другому. Он винит во всем поцелуй той пары. Если бы они не выпячивали свои чувства (по крайней мере в вопиющем слоу-мо), Чонгук осилил бы воздержание от подобных фантазий. Но теперь, все последующее время, он не может не соблазняться этими мыслями: какими были бы губы Сокджина, каким было бы прикосновение — ведь даже в те моменты, когда он свято верил, что никто и ничто, кроме Всевышнего, не может быть без изъяна, губы Сокджина казались ему совершенством. Чонгук не умел целоваться, не имел ни малейшего опыта — и никогда не питал надежд, что вдруг сможет все с первого раза. И все-таки... он мечтал. Окно в прекрасный мир вымышленных возможностей резко захлопывается, когда обыкновенно тихая и приятная музыка в книжном магазине вдруг превращается в скрежет гитар и яростные барабаны. Чонгук немного вздрагивает от громкого агрессивного звука и вскоре слышит Хенджу, которая все это время стояла за его кассой и развешивала постеры с объявлениями о скидках. Услышав эту музыку, она начинает ругаться на Эйшу. Но саму Эйшу это не очень-то и волнует: она только смеется и делает звук потише. — Не хотела тебя напугать, — заверяет Чонгука она. Эйша сидит в крутящемся кресле Хенджу, что обычно стоит за столом в подсобке; одна нога прямо на сиденье, когда она крутится влево-вправо. Эйша присоединилась к ним сразу же после начала обеденного перерыва и заявила, что ей надо как-то убить время, пока ее девушка не вернется с работы, и она лучше проведет его с теми, кто ее не совсем уж бесит. Она наблюдает за бранью Хенджу с плохо скрываемым удовольствием: — Да что? Я же убавила звук. — Включай какую угодно громкость, — отвечает Хенджу, — но не этот же ужас? Ты зовешь это музыкой? — Это? — Эйша поднимает руку, в которой держит телефон — через него она и включила тот трек — и трясет ею в воздухе. — Группа называется «Crying Nut». — А нормального названия нет? — Ох, онни, ты о хорошей музыке знаешь? Панк-рок в его чистом виде. Чонгук с беззаботной улыбкой глядит на этих двоих. Ему никогда не наскучит смотреть, как они цапаются между собой. Они словно сестры — могут грызться до самой старости; правда, порой эти небольшие размолвки напоминают Чонгуку о старых женатых парочках. Но с другой стороны — частота их размолвок заставляет задуматься, действительно ли они такие подруги. Хотя, может быть, все друзья так себя и ведут. Чонгуку все еще кажется, что он что-то упускает. — В чистом виде? Вот это? — Думай как хочешь. «Balad Body» — классика. А что, что же Хенджу считает реальным панком? — «The Comes». Никто с ними не сравнится. Эйша громко брюзжит. — Щас ты отсюда вылетишь, — угрожает Хенджу. А затем смотрит на Чонгука: — Выпнуть ее, да, Бэмби? Чонгук округляет глаза и немного тушуется, пожимая плечами: — Я даже не знаю, о ком... о чем вы. Хенджу посмеивается и с добродушной улыбкой возвращается к своим скидочным плакатам. Теперь очередь Эйши с любопытством взглянуть на Чонгука. — А какую музыку ты́ любишь слушать? — Обычно диско. Она морщит свой нос и переспрашивает о диско так, будто бы не расслышала, что Чонгук ей сказал. Когда он кивает в ответ, Эйша отворачивается, чтобы обдумать услышанное. Ее голова немного покачивается из стороны в сторону, словно она выбирает между одним и другим. Наконец, она говорит: — Твоя честность — очень по-панковски. Мне это нравится. — Благодарю? — Дай-ка мне свой телефон, — влезает Хенджу, обращаясь к Эйше. Когда телефон оказывается в ее руке, музыка затихает; Хенджу смотрит на экран. — Надо найти баланс между диско и панком. А то Бэмби перепугается. — А вот и нет! — Вот видишь, он уже агрессивничает. — А такое вообще существует? — задается вопросом Эйша. — Чтобы и диско, и панк? — Чтобы и башкой можно было трясти, и танцевать? — вступает другая песня и Хенджу поднимает взгляд, сияя самодовольной ухмылкой. — Вот для чего нужен Дэвид Боуи. Следующие пятнадцать минут их обеденного перерыва они тратят на прослушивание альбома под названием «Aladdin Sane» (как рассказала Хенджу). И за это время спор о том, что же является чистым панком, превращается в самую настоящую войну. С одной стороны — Хенджу, которая ратует за то, что «No More Heroes» группы The Stranglers — лучшая композиция панка; с другой стороны — Эйша, которая называет эту «No More Heroes» банальщиной и вместо этого ратует за «Oh Bondage, Up Yours!». Музыка заставляет Чонгука забыться, но вместо мечтаний в голове возникают воспоминания. О реальной жизни. О той ночи в клубе. Про себя Чонгук гулко вздыхает — что за неразбериха. Стоит Хенджу и Эйше перестать обращать на него внимание, как он тут же припоминает все в красках. После того, как ночь подошла к концу, Чонгук сделал кое-что, чего никак не мог от себя ожидать. Они с Сокджином вернулись в Casi Cielo, держась за руки, все в конфетти-блестках, что падали с потолка во время последней песни, а теперь прицепились к одежде. Из-за танцев Чонгук выглядел как беспорядок на двух ногах, а Сокджин — словно падший ангел: неидеальный, в потрепанной одежде, с уставшим взглядом. Но сияющий, как и прежде. А удивил Чонгук себя тем, что, прежде чем разойтись по комнатам, он смог спросить у Сокджина, что же значил ответ «Я знаю». Бо́льшую часть ночи Чонгук игнорировал эти слова. Притворялся, будто не слышал или не знал, о чем вообще Сокджин. К счастью, тот на него не давил, а с легкостью разрешил и дальше держаться обмана. И Чонгук уже было решил играть дурака все время. Но он вдруг спросил — настолько прямой вопрос поразил его даже более, чем Сокджина. Тот улыбнулся в ответ — как именно, Чонгук все не может вспомнить. Только одним уголком? Были ли видны зубы? Была ли улыбка сдержанной? А левый уголок поднялся вверх раньше правого? Или правый был раньше левого? Чонгук помнит лишь то, что Сокджин просто улыбнулся, жмякнул Чонгука за нос и беззаботно ответил: — Это значило, что я знаю. И Чонгук снова стал притворяться. Колокольчик над входом оповещает о новом посетителе магазина. Чонгуку колокольчик всегда кажется словно волшебным — хотя бы временно снимает с него дурман саморефлексии. Он открывает глаза, чтобы вернуться в реальность, и поворачивается к двери; рот открывается, чтобы произнести вежливое приветствие, но оно выходит, скорее, растерянным. Быстрым целенаправленным шагом к кассе идет Тэхен. При виде этого Чонгука парализует — по ряду причин. Во-первых, нахмуренные брови Тэхена. Во-вторых, его взгляд, неотрывно направленный на Чонгука с самой первой секунды. Чонгук чувствует себя маленьким и провинившимся. Последняя причина именно в этом — он как мог смирился, что Тэхен не хочет его прощать. Это Чонгуку понятно. А вот что ему не понятно (аж до боли в животе при одной мысли об этом) — почему Тэхен так настойчиво вступает с ним в конфронтацию по всякому поводу. Чонгук заслуживает знать, чем вызван этот напор, и частично уже догадывается об этом. Может, именно поэтому в животе так кисло. Тэхен подходит к стойке и слабо опирается на нее рукой: — Надо поговорить. — ...Хорошо, — выдавливает Чонгук. — Во сколько заканчиваешь? Чонгук быстро опускает взгляд на кассовый монитор, где в правом верхнем углу показано время. Глаз он больше не поднимает. — Через тридцать минут. — Я подожду. И прежде чем Чонгуку даже успевает придти на ум мысль о том, чтобы спросить Тэхена, о чем будет их разговор, или придумать какое-нибудь вранье, чтобы его избежать, Тэхен просто вежливо кивает Хенджу и Эйше и идет в сторону выхода. Хенджу ждет, пока закроется дверь, и потом уже спрашивает: — А кто это? Чонгук задумывается, и правда: кто такой Ким Тэхен? Не только как человек, а кто же он для Чонгука? Что у них за взаимоотношения? У них они вообще есть? А вообще когда-нибудь были? Он медленно покачивает головой и бормочет в ответ: — Не знаю. ⠀ Перед тем как выйти из книжного после смены, Чонгук тянет время, собирая свои пожитки. Последняя отчаянная попытка избежать разговора — он предлагает Хенджу сверхурочную помощь в подготовке к завтрашней распродаже. Должно быть, она распознает его намерения, потому что просто смеется в ответ и разворачивает его к двери. Но не страх охватывает Чонгука, не страх перед Тэхеном. Его охватывает взволнованность — но перед чем, он не знает. Когда он наконец выходит из магазина, то идет к велопарковке и видит, что Тэхен ждет его через дорогу. Живот вновь наполняет тяжесть. Чонгук опять тянет время: отцепляет велосипед, залезает на него верхом, ставит ноги на педали — и пересекает дорогу. А когда он останавливается перед Тэхеном, все еще глядя вниз, тот спрашивает, не хочет ли он поесть. Это — последнее, что Чонгук ожидал услышать из уст Тэхена. По крайней мере в свой адрес. Он поднимает глаза. Тэхен внимательно смотрит в ответ, будто следит, чтобы Чонгук не попытался солгать или сбежать от него. Чонгук опять опускает взгляд и пожимает плечами: — Можно. — Страсть как хочется чачжанмена, — как ни в чем не бывало говорит он. — Знаю местечко, давай за мной. Тэхен выезжает вперед; и прежде чем они разгоняются так, что ветер начинает трепать полы их рубашек, он добавляет следующее: — Я угощаю. Когда они вместе едут на велосипедах, все вокруг ощущается словно прошлое, но иное. Как размытое дежавю. Чонгук почти с теплом на душе вспоминает то самое время — время, что должно было быть простым и беззаботным и сделать таким же их настоящее. Кто же знал, что когда они впервые прикатят велосипеды в Рэйми — это и будет их первая встреча с будущими домами? Чонгук надеется, что Рэйми для Тэхена именно это. Дом. Через десять минут езды Тэхен медленно останавливается перед небольшой забегаловкой. Та почти незаметна, зажатая между кондитерской и коктейль-баром. В любой другой день Чонгук просто прошел бы мимо. — Часто бываешь здесь? — интересуется он, когда они прислоняют велосипеды к кирпичной стене забегаловки. — Не особо, — отвечает Тэхен, но когда они заходят внутрь, кассир приветствует его по имени. Чонгук позволяет себе улыбнуться. Интерьер незатейливый и уютный. Фотографии в рамках покрывают светлые стены; большинство из них, предполагает Чонгук, семейные. Он рассматривает каждую, пока следует за Тэхеном к столику в самом конце. Это напоминает Чонгуку их миссию и поедание мороженого в Scoops — они выбирали столик как можно дальше от большого окна. И пусть теперь все изменилось, воспоминания все еще жалят. Когда они усаживаются, к Чонгуку вновь возвращается чувство тревоги. Стои́т болезненная тишина — наверное, Тэхен сейчас скажет то, что Чонгук ожидает услышать. Но тот все молчит, и словно тучи сгущаются над столом. Темные тучи — когда подходит официант, и они заказывают поесть. Темные тучи — еще темнее, когда они ждут, не издавая ни звука. Чонгук решает, что выждет, пока Тэхен заговорит первый — слишком боится последствий, если вдруг нарушит тишину сам. Первое слово Тэхен говорит лишь тогда, когда им приносят еду, и официант уходит. Перемешивая соус из черных бобов со своей лапшой, он коротко кивает Чонгуку на его нетронутую порцию: — Налетай. Чонгук так и поступает. Он отпускает свои тревоги настолько, чтобы осторожно съесть хотя бы первую ложку, а затем — оказывается так ароматно, так вкусно — как воспоминания, от которых он улетает чуть ли не на седьмое небо. В детские годы чачжанмен был особенным блюдом. Чонгук знает, что были дети, уплетавшие его каждый день. Но это не про него. Это блюдо готовилось лишь по праздникам или особенным поводам. Чонгук ест, и его память ныряет в прекрасные воспоминания, о которых он и забыл — должно бы взгрустнуться, но нет. Воспоминания о радостных моментах жизни дают чувство облегчения, пусть даже они и редки. И как только Чонгук расслабляется в тишине, начинает есть свою порцию и ни о чем не тревожиться — все летит в тартарары. Сдержанное «Так вот...» разрезает всю тишину, и Чонгук поднимает взгляд. Тэхен потирает пальцами мочку уха и говорит: — Я все пытался понять, как тебе это сказать. Наверное, мне все еще хочется преподнести это так, будто ты ничего не знаешь. Но ты узнал. Так вот, суть в том... эм, я— ты не можешь просто заявляться домой к Чимину. Чонгук замирает с набитым ртом. Вскоре он понимает, что Тэхен умышленно выждал, пока Чонгук возьмет в рот побольше, прежде чем говорить. Но его это не остановит. Он проглатывает столько, сколько может, и произносит с наполовину набитым ртом: — Я не знал. — А теперь знаешь. — ...Я не— я не хотел его беспокоить. Я не знал, что там живет он. Я увидел твой велосипед, и— — То есть достать ты хотел меня? Чонгук вздрагивает, проглатывает оставшуюся часть еды и начинает ковырять остатки в тарелке. Он перемешивает лапшу и соус снова и снова, лишь бы не встречаться глазами с Тэхеном. — Ну, да, наверное. Тэхен вздыхает и устало, и раздосадованно: — Так не— — Я просто хотел увидеть, что ты в порядке. И все. — Ты видел меня и раньше. Все хорошо. — ...Я этого не знал. Да, я видел. Но я не знал, как у тебя дела, да даже сейчас не знаю. Просто хотел убедиться. — Чувство вины творит страшные вещи, да, — бурчит Тэхен и продолжает есть, с неким неверием покачивая головой. — Да. Это так. И я— — Еще раз попросишь прощения, и я заставлю тебя самого платить. Мне уже надоело. — Хорошо, я не буду. Но ты ведь сам знаешь, да? — Да, знаю. — ...И все в порядке теперь? Взаправду? Тэхен поднимает взгляд: — А у тебя в порядке? Чонгук пожимает плечами: — Достаточно близко к этому. — Я тоже близко, — кивает Тэхен, вновь приступая к еде. — Я ценю всю твою заботу. Но ты должен видеть... границы, да? В том смысле, что мы не друзья. Чонгук опять вздрагивает и вгрызается в свою верхнюю губу, продолжая мешать лапшу с соусом, хотя там все давным-давно перемешано: — Мы... нет? Он слышит крохотную улыбку в тоне Тэхена; боковым зрением видит, как тот покачивает головой, когда мягко отвечает: — Нет. — А... можем? Единственное, чем отвечает Тэхен на вопрос — поджатием губ и внезапной вспышкой сочувствия в его взгляде, когда они смотрят друг другу в глаза. Чонгук узнает в его взоре ту самую жалость, какой был одарен Сокджином в самую первую встречу. Другого ответа нет. Вместо него Тэхен повторяет снова: — Просто... все, что хочется сказать мне, говори только мне. К Чимину с этим не лезь. И тут все становится ясно. Может, дело в том, как Тэхен произносит имя Чимина или в живом огоньке в его взгляде, когда имя соскальзывает с языка. Он произносит «Чимин», и Чонгук вспоминает о фазах Луны. Должно быть, Тэхен от него без ума. Без задней мысли Чонгук выдает смешок: — Так ты все-таки гей? Их взгляды встречаются, они оба остолбевают; Тэхен округляет глаза, его рот приоткрывается. Чонгуку бы провалиться сквозь землю, чтобы больше не видеть дневного света. Но затем изумленное молчание Тэхена превращается в улыбку и даже смех. — Догадался, — вздыхает Тэхен. — ...Это все, что ты собирался сказать? — В основном, да. Должно было выйти как-то подраматичнее и подольше, но... я не знаю, Чонгук, с тобой тяжело быть жестоким. — А ты хотел быть жестоким? — В этом и был мой план. Чонгук вдруг понимает, что улыбается: — Не думаю, что ты знаешь, как таким быть. Не в плане — жестоким со мной. А жестоким вообще. — Ну, ты меня плохо знаешь. Невозможно не согласиться. — Зачем ты повел меня есть, если просто хотел сказать, что мы не друзья? — ...Ты был голоден, разве нет? Чонгуку кажется, такого ответа достаточно. Он отводит свой взгляд от Тэхена и от еды и смотрит в сторону кассы, на кухню, что находится позади; прислушивается к звону ножей и кастрюль и шипению масла. — Чонгук. Он поворачивается к Тэхену. — Как ты вообще тут оказался? — наконец интересуется тот. Поджав губы, Чонгук вспоминает все с того самого дня, когда он впервые слез с велосипеда в Рэйми. Он знает, о чем спрашивает Тэхен. Как Чонгук, человек, которого постоянно дразнили в школе за набожность, человек, который избегал мира вне церкви, словно там есть место только греху, вдруг очутился в Рэйми? Чонгук вздыхает устало и мягко: — Не было Конца Света. И все. — ...Лапша вкусная? Он кивает в ответ. Тэхен тоже ему кивает; пальцы вновь теребят мочку уха, глаза смотрят куда-то в сторону, когда он добавляет следующее: — Можем снова сюда придти, если хочешь. Я тебе позвоню. — У меня нету телефона. Должно быть, сначала Тэхену кажется, что тот шутит. Но затем он принимает такой ответ: — Ты работаешь завтра? — Да. — Тогда, в это же время? — Да. — Раздобудем тебе телефон. Чонгук уже хочет начать возражать — «У меня нет на это денег; мне он не очень-то нужен; зачем ты мне помогаешь?». Но Тэхен опережает его, так как уже научен подобным опытом. И только когда тот встает и кидает деньги на стол, Чонгук вдруг осознает, что Тэхен уже все доел. Он молча уходит и оставляет Чонгука со всеми его возражениями. ⠀ Несмотря на то что Чонгук прилагал максимум усилий, чтобы после той самой ночи держаться от Сокджина как можно дальше, они все-таки пересеклись. Сокджин проинформировал Чонгука о том, что он не собирается постоянно быть дома после работы, чтобы его впускать. И это было довольно важно — потому как после этого Сокджин дал Чонгуку ключи от квартиры. Логика и здравый смысл, которые, безусловно, у Чонгука всегда присутствуют — только часто берут перерыв на обед, говорили ему, что ключи от квартиры — разумный ход, обозначающий не что иное, кроме как защиту Чонгука от неудобных ситуаций. Но как бы то ни было, он все равно попался в ловушку семейного быта. Попался в ловушку их теплого соседства, в ловушку его последствий — и, что важнее, в ловушку осознания, что Сокджин ему доверяет. Почему-то заполучить доверие Сокджина — что взять его руку в свою: кажется грандиозным и поразительным событием в жизни Чонгука. Ключ болтается у Чонгука на шее на шелковой черной ленте, которую Сокджин специально ему повязал. Он лично надел этот самодельный кулон Чонгуку на шею — вот любил же делать что-то такое, чтобы заставить его краснеть! Ведь это был просто ключ. Но, Господи, из-за него Чонгук чувствовал, будто... Что же он чувствовал? Будто соткан из звезд. Будто это земля была Раем — стоило лишь присмотреться. И теперь Чонгук это понял. Возвращаться в пустую квартиру немного странно, но когда он заходит и закрывает за собой дверь — все же страшно этим доволен. Сегодня ночью у Сокджина нет смены, и он сказал, что может чуть припоздниться (но не вернуться поздно). Время он не уточнил, да и Чонгук не спросил, потому что боялся случайно выдать себя. Чонгук не знает, сколько он будет готовить ужин, но знает — уже пора. Он сбрасывает вещи в своей спальне — когда, ох, ну когда же он начал ее называть своей — и проверяет рыбок. Затем он надевает другие штаны, которые купил в секонд-хенде и хранил для особого случая — черные вельветовые брюки за 5,500 вон, и потертую серо-белую футболку с музыкальной группой. Грязную одежду он оставляет в ванной, чтобы разобраться потом, моет руки и направляется в кухню. Чонгук начинает с керан мари. Первый шаг — порубить овощи. Обычный лук, зеленый лук, сладкий перец. Потом — кусочки ветчины и сыра; Чонгук старается нарезать как можно более мелкими кубиками. Пока он подготавливает яйца и перемешивает все вместе, его мысли уже не о том, что на это скажет Сокджин и понравится ли ему еда, а о том, что вообще Сокджин думает о Чонгуке. Он вряд ли высидит долго с этим «Я знаю». Тогда, в свете огней, в море танцующих тел, эти два слова Чонгука ранили. И если бы не он сам так просил танцевать в этом свете Сокджина, он бы прямо тогда и сбежал. После той ночи даже сама мысль о том, чтобы признать случившееся, вводила его в замешательство. Но теперь игнорировать это сложно. Чонгук стоит в кухне Сокджина, занимается готовкой с помощью кухонной утвари Сокджина, с помощью кастрюль и сковородок Сокджина — и собирается сделать Сокджину ужин. Когда он размышляет об этом теперь и задается вопросом, почему же его настолько потряс этот случай, то Чонгук понимает, что дело вовсе не в том, что, как оказалось, Сокджин знает о его чувствах. Ведь когда его разоблачила Джию, его поразила тоже отнюдь не догадка. Дело было в том, что после этой догадки Чонгук ожидал сиюсекундную и неизбежную отставку — «Ты не в его вкусе». Но Сокджин усилил это десятикратно — его отказ был прямым. «Ты не в моем вкусе». И, так как это Сокджин, потом отказ станет только мучительнее со всеми этими «зайка», «сладулька» и «любимка» — убереги Чонгука Господь. «Любимка» была где-то на грани самого лучшего прозвища и самого худшего. То, как легко Сокджин произносил это, как звук покидал его губы — Чонгук просто таял как снег на солнце. Он не хотел, чтобы Сокджин звал его по-другому. И если бы Сокджин открыто отверг его вслух — то обязательно бы смягчил свой удар «любимкой», и слово «любовь» изменилось бы навсегда. Чонгук даже частично — читать: едва ли — смирился с тем, что Сокджин не питает ответных чувств и никогда не будет. Даже представить, что он ответит Чонгуку взаимностью — все равно что верить в существование единорогов, лепреконов и, может быть, даже Бога. (Чонгук все еще не уверен, на каком месте этого предложения он находится). В общем, даже думать об этом смешно. И вот так, пока в сковородке жарится первая часть омлета, Чонгук наконец понимает, что отказ, которого он так боится, скорее всего уже был ему дан, и в глубине души он об этом знал. Непонятное маленькое «Я знаю» и было этим отказом — вот почему Чонгук тогда так расстроился. Он весь замирает: взгляд мечется от сковороды к продуктам, что лежат на столе, а от продуктов ко всяким маленьким кухонным безделушкам, которые так и скандируют имя Сокджина. Сахарница в форме грибка; сито для чая в форме маленькой черепашки; нежно-розовая прихватка. Чонгук вновь смотрит на продукты. Он придумал причину, чтобы сготовить ужин, причина была проста: отплатить Сокджину за все добрые дела. Да, повод хороший, но это еще не все. Чего Чонгуку хотелось на самом деле, так это быть для Сокджина другом, быть для Сокджина... А впрочем, как там сказала про них Хенджу? Выжженная земля? Чонгук стряхивает с себя все сомнения и продолжает готовить. ⠀ Через два часа и двадцать минут ключи Сокджина бренчат во входной двери. Заслышав это, Чонгук спрыгивает с софы, где он сидел до этого, и мчится к стерео, чтобы включить первую попавшуюся на Айподе песню. «Sunny» Бобби Хебба. Он слушал ее так часто, что будь она кассетой или пластинкой, наверняка бы уже просто протерлась до дыр. Пока дверная ручка не повернулась, Чонгук отчаянно осматривается по сторонам, чтобы схватить что-нибудь в руки — потому что он не знает, куда сейчас их девать. Как же он хочет быть непринужденно очаровательным или равнодушным, если в его руках пусто? Он теребит футболку и вытирает ладони о брюки. После того, как Чонгук приготовил ужин и вновь навел в кухне порядок, он сходил в душ и использовал новое мыло. Ему нравилось пахнуть так же, как пахнет Сокджин — шлейф лемонграсса на коже. И особенно нравилось ходить вместе с ним за продуктами или почтой — и каждый, кто их встречал, мог сказать, что они одинаково пахнут. Чонгуку нравится запах Сокджина, и иногда — эти моменты сопровождаются самым жутким смущением и стыдом — он даже зарывается носом в воротники рубашек Сокджина и глубоко вдыхает. Именно по этой причине, даже несмотря на то, что у него и так появилось много своей одежды, он все еще хранит одну-две одолженные рубашки Сокджина в шкафу. Но ввиду событий той ночи танцев, на утро после нее Чонгук проснулся с идеей: ему нужно другое мыло. Он знал, это очень глупо, но все же надеялся, что если купит другое мыло, то, возможно, перестанет зацикливаться на лемонграссе. Чонгук долго искал в аптеке что-нибудь новое. Он выбирал между дубовым мхом и лавандой, лавандой и ванилью, ванилью и корицей, корицей и лимоном, лимоном и мятой. В конце концов его выбор пал на сочетание амбры и сандалового дерева. Прежде чем открывается дверь, Чонгук поднимает ворот футболки и вдыхает свой запах — заметит ли Сокджин разницу? Дверь скрипит; Сокджин заходит в квартиру и почти сразу же находит глазами Чонгука, а затем расплывается в улыбке. Захлопнув за собой дверь, он стаскивает ботинки и говорит: — Я был уверен, что ты посеешь ключи. — Ты повесил мне их на шею, тяжело потерять. — Ну, мало ли что, — Сокджин заходит в гостиную и оглядывается вокруг, оценивая обстановку. — Вау, ничего не сгорело, я в шоке. Чонгук не может сдержать улыбки, хоть и закатывает глаза: — Я уже хотел, но... С отчасти усталым вздохом и все тем же выражением удовольствия на лице, Сокджин падает на другую софу напротив и задирает ноги на рядом стоящее кресло. Он прикрывает глаза, а улыбка тускнеет, начиная с уголков губ. — Тяжелый день? — спрашивает Чонгук. — Уже на меня не злишься? — Я никогда не злился. — А я не знаю, — Сокджин вздыхает и прочесывает рукою волосы, взбивая их так, как Чонгуку хотелось бы тоже. — Показалось, ты отдалился. — ...Я не злился на тебя, честно. Он хмыкает в ответ: — Хочешь, сходим сегодня куда? Знаю отличное место с греческой кухней. Ну... нормальное место. — Я, эм... Я уже приготовил ужин. Тебе. Чонгук слегка вздрагивает, когда произносит «тебе». Так вот о чем говорила Джию, когда укоряла его в очевидности? Сокджин открывает глаза и глядит на Чонгука будто бы сквозь пелену. И вот, при виде того, как челка Сокджина слегка закрывает глаза, гвоздик в ухе переливается бирюзовым цветом, а губы — приоткрываются, Чонгука опять омывает волна поцелуйных грез. Он закусывает губу и отводит в сторону взгляд. — Правда? Чонгук кивает куда-то в пол: — Керан мари. И хобак поккым тоже. Я не—... надо было спросить, я не— ты любишь керан мари? Я добавил еще ветчины и— — Спасибо, — произносит Сокджин; его улыбка вновь возвращается — маленькая, но очень нежная. — Подожди, пока я смою с себя этот день, и можем идти трапезничать. ⠀ Сокджин возвращается из душа в своей пижаме в полосочку и с тапочками на ногах; пряди волос еще влажные, лицо раскрасневшееся от пара. Такой его внешний вид вполне может стать у Чонгука любимым. Есть в этом что-то до боли искреннее — в пижаме и «я только из душа» цвете лица. Чонгук невзначай поглаживает ключ на шее и улыбается своим мыслям. Затем он усаживает Сокджина за стол и берет с него обещание не рваться ему помогать — он все ему сам подаст. Чонгук кладет на тарелку шесть маленьких яичных рулетиков, с другой стороны — свежий рис и жареные цукини посередине. Также он заварил к ужину перечно-мятного чая, и тот хорошенько остыл как раз к возвращению Сокджина. Чонгук наполняет два изящных бокала и аккуратно расставляет все это перед Сокджином, который пытается (безуспешно) закусить расцветающую улыбку. Когда все готово, Чонгук усаживается напротив него и старается не выдавать волнения. — Бон аппетит, — улыбается он. Сокджин все-таки улыбается тоже; он оглядывает все яства и поднимает бровь: — Знаешь, если не учитывать рестораны, никто никогда для меня не готовил. Ну, разве что бабушка. — Как, никто? — Никто, — отвечает Сокджин. И пусть Чонгук так удивился, что даже переспросил — хорошо, что Сокджина это не очень задело — еще он абсолютно точно поплыл. Поплыл от мысли, что он для Сокджина первый. Так вот каково это, стать наконец-то Кем-то? — Никогда прежде не ел на ужин керан мари. Что за великолепный вечер... Спасибо. Чонгук кивает, почти что кланяясь, и тоже берется за палочки. Он еще не притрагивался к своей порции — слишком фокусируется на том, как попробует блюда Сокджин. Чонгук выжидает хоть какую угодно мелочь, что выдаст его реакцию — может, даже маленькую морщинку на лбу. Он уже готовится к тому, что Сокджин это выплюнет, но этого не происходит. Вместо этого тот улыбается, пробуя вкус, и кивает с явным впечатлением, глядя Чонгуку в глаза. Только в этот момент Чонгук понимает, что, да, теперь он и сам может приступить к ужину — только вот живот уже полон бабочек и фейерверков. — Неплохо, — выносит вердикт Сокджин, прикрывая рукою рот. — Твое коронное блюдо? — Я никогда его раньше не делал. Если честно, я особо вообще не готовлю. Сокджин округляет глаза, и вот теперь появляется та морщинка: — Серьезно? С чего тогда ты вдруг решил сделать ужин? На этот вопрос он настраивался. Одно дело — приготовить Сокджину ужин, другое — признаться, зачем Чонгук это сделал. Слова, чувства и искренность — вот от каких трех вещей он убегал всю жизнь. Но нужно быть честным. И смелым. Он должен это не только Сокджину — важнее, себе самому. Он делает глубокий вдох и опускает голову. — Я хотел отблагодарить тебя. Ты не разрешаешь платить аренду и... спасибо, кстати, за это тоже. Ты приютил меня, хоть и не обязан был это делать. Если подумать, это даже бредово. Что, если бы я был убийцей или кем-нибудь вроде того? — Но ты ведь совсем не такой, любимка. И потом, а если б убийцей был я? Чонгук смеется в ответ. — Справедливо... Так вот. Сначала ничего не шло в голову. Но потом, знаешь, ты же всегда готовишь и... помогаешь во всем чем можно. Я хотел сделать то же и для тебя. Я, — тут он запинается — правильно ли сказать такое? — Я могу о тебе позаботиться... Так что прости меня. — Твои извинения давным-давно уже приняты. — Нет, не за это. Прости меня за, — Чонгук опять останавливается; зажмуривает глаза, делает глубокий вдох и приводит тело в готовность, — за то, что ты мне нравишься. Настолько сильно. Ну или вообще. Наверное, я ставлю тебя в неудобное положение этими чувствами. И извиняюсь за них. Ты не думай, ты... я знаю, что я не нравлюсь тебе в этом смысле, и я этого не жду, поэтому.... пожалуйста, не переживай из-за них. Наконец Чонгук открывает глаза, расслабляет плечи и поднимает взгляд на Сокджина, чтобы проверить реакцию. К его полному удивлению, Сокджин не выглядит ни смущенным, ни раздосадованным, ни расстроенным. На губах — улыбка, которую он прячет за рукой с палочками, а на щеках — еле заметный (такой, что Чонгук чуть было не упускает из виду) румянец. Он уже ожидает, что Сокджин посмеется над ним. Вместо этого, все так же глядя в глаза, Сокджин опускает руку и подцепляет очередной яичный рулетик. — А с чего ты решил, что не нравишься мне? — ...Ну ты же не говорил, что нравлюсь. — Я и что не нравишься не говорил. Чонгук уверен: сердце прекратило свое биение и выбросилось из его груди в погоне за пониманием данного феномена. Чтобы Сокджин заинтересовался Чонгуком? Единороги, лепреконы и Бог. Он открывает и закрывает рот, словно рыба, выброшенная на берег. Нужно что-то ответить. Но, черт возьми, что именно? — Так что не вешай нос, — говорит Сокджин, пересекаясь с ним взглядом. А на его лице... блаженство и обожание. Обожание и блаженство. — Я тебе... — Чонгук опускает голову, чтобы снова осилить речь, как вдруг Сокджин обхватывает его подбородок пальцами и поднимает вверх, чтобы вновь заглянуть в глаза. Чонгук путается и сбивается с мысли, жар опаляет лицо. — Посмотри, пожалуйста, на меня, — почти шепотом просит Сокджин. Посмотрю, хочет сказать Чонгук. Я так на тебя посмотрю. Я никогда не отведу взгляда. Он решает продолжить, хоть голос его подводит: — Я тебе нравлюсь? Прикосновения обрываются; Сокджин подпирает свое лицо ладонями и пожимает плечами: — Не знаю. Это ты мне скажи. Кажется, ты осознал. Чонгук активно трясет головой: — Я нет, нет. Я не осознал. Скажи мне? —... Знаешь, что мне в тебе нравится? Ты весь как на ладони, — Сокджин показательно обхватывает ладонь Чонгука. — По твоим глазам видно все. Это свидетельство честности. Чонгук слышит каждое его слово, но в голове крутится только «Знаешь, что мне в тебе нравится?» — Так я тебе нравлюсь? За этим следует смех — плечи Сокджина трясутся, когда он покачивает головой, а затем вновь возвращается к ужину. Чонгук сглатывает ком в горле. Какое же сильное откровение. Его взгляд падает вниз, на руку Сокджина, в которой тот держит палочки, направляя их прямо к хобак поккым. Не обдумывая, что он делает, Чонгук опережает его и подцепляет цукини своими палочками — и тянет их к его рту. Палочки Сокджина остаются в закуске, но он ее не берет. Его взгляд устремлен на Чонгука — теплый и пристальный взгляд. Это опять порождает в Чонгуке мечтания. На мгновение ему кажется, что Сокджин проигнорирует его жест. Но потом Сокджин наклоняется, открывает рот и откусывает цукини. Когда он мельком обхватывает губами концы его палочек и закрывает глаза, Чонгук совершенно плывет. — Ммм, — произносит Сокджин, — как вкусно. ⠀ Конечно, Чонгук замечает то, что на вопрос Сокджин не дает ответа. Но ужин он покидает довольный его словами. Их смысл все еще не ясен, но внутри появляется невиданное облегчение. Чонгук настаивает на том, чтобы вымыть вдобавок посуду, и отправляет Сокджина спать, когда тот хочет сделать это вместо него. Сокджин не сильно сопротивляется и вскоре уходит; Чонгук идет к раковине, включает кран и наполняет водой левый отсек. Стоя спиной, он не видит, как на полпути к своей спальне Сокджин разворачивается и на цыпочках крадется обратно в кухню. Чонгук не замечает, как тот останавливается прямо позади него. А потом, как лепреконы, единороги и Бог — целомудренный поцелуй в его щеку и тихое «спасибо» теплым шепотом в ухо.