cherub vice

кожа

Апокалипсис все-таки наступает — даже больше, чем один раз. На самом деле, по три раза на дню. Он случается каждый раз, когда Сокджин целует Чонгука, и его нежные ласки — будь то по тыльной стороне ладони или же затылку — прямая дорога до праотцов. Каждый раз, когда Сокджин наклоняется ближе — весь мир охватывает пожар, и к тому моменту, когда их губы соединяются, даже небоскребы становятся факелами. Стоит только переплестись языкам, стоит им только почувствовать вкус друг друга — Чонгук видит всю красоту выжженной земли, видит очарование катастрофы. Они с Сокджином устраивают Конец Света, а затем мир восстает из пепла, когда поцелуй прекращается. Языки уже не в безумном танце, но губы никак не могут друг друга покинуть, глаза не могут напиться взглядами — и мир становится сладкой утопией. Мир становится лучше, безопаснее, чище, чем был до этого поцелуя. Чонгук рассчитывал, что теперь перестанет мечтать, что настоящие поцелуи с Сокджином не оставят места фантазиям, но те только ожесточились и начали возникать в самые неожиданные моменты. Это было логично — чем больше у тебя есть, тем больше тебе и хочется. Чем больше поцелуев, тем больше Чонгук о них станет думать. На эту беду они и так целуются слишком часто — это стало почти обыденностью. Раньше было намного легче вернуться в реальность и отогнать эти мысли — ведь сам шанс быть вместе с Сокджином казался таким невозможным, что Чонгук все равно не верил. Но теперь это по-настоящему. И если Чонгук и выучил что-нибудь в своей новой жизни, это то, что сложнее всего бежать именно от реальности. И теперь его фантазии перемешиваются с воспоминаниями. Перед глазами вспыхивают минуты, когда они утопают в тепле своего влечения; Чонгук не может перестать думать о мягких прикосновениях Сокджина. Он мечтает о них вновь и вновь. Чтобы Сокджин, как он иногда и делает во время их поцелуя, положил руку ему на шею. Или, как тоже бывает, обхватил его щеку ладонью и погладил ее большим пальцем. Но самое любимое для Чонгука прикосновение случается реже всего — когда Сокджин, точно так же потеряв голову в поцелуе, зарывается пальцами в его волосы. Неважно, что именно делает Сокджин, неважно, какую ласку он выбирает — нутро Чонгука трепещет, бурлит и шипит, будто бы газировка. Правда, Чонгук все еще не знает, куда ему девать руки, кроме как схватиться за рубашку Сокджина или положить одну — так как у него не хватает смелости сразу две — на его плечо. Ему хочется трогать, хочется дать волю своим рукам, но Чонгук боится, что если начнет ласкать Сокджина как ему хочется, то тот очнется от этого гипнотического состояния, в которое они впадают. Чонгук коснется его — и Сокджин отскочит, как от огня, когда осознает, что целует не Кого-то, а просто Чонгука. Когда они с Сокджином целуются, Чонгуку не хочется прекращать. Только после этого Чонгук понимает, что то удовольствие, которое он испытывает, когда они вместе — это именно то, от чего он пытался сбежать почти всю свою жизнь. Поцелуи так опьяняют, что он не желает терять ни секунды, даже чтобы отдышаться. Губы Сокджина поверх его губ — и вот, Чонгук мог бы задохнуться, мог бы умереть прямо так, и был бы безмерно счастлив. Если они не целуются, как сейчас, то Чонгук умирает от жажды. Он закусывает губу, стучит по ней пальцами, поднимает руку и кладет ее себе на заднюю сторону шеи — просто проверить, будет ли ощущение близко к Сокджину. И пусть Чонгук уже наловчился, ему все равно приходится прикладывать некоторые усилия, чтобы не быть совсем очевидным — поэтому, поглядывая на часы во время работы в секции книг «Занятия любовью с самим собой», он делает это очень искусно. — Куда-то торопишься? — спрашивает Хенджу. — В смысле? Коротко взглянув в его сторону, она продолжает работу с новыми книгами. — Постоянно глядишь на часы. У тебя появилась тайная вторая работа, о которой я ничего не знаю? Чонгук опять смотрит на часы. — Нет. Он соглашается задержаться, чтобы они смогли расставить до завтра все новые книги. Чонгук думал, что «задержаться» значит остаться до четырех, в крайнем случае, до пяти. Но время уже подходит к шести, а у них впереди еще несколько коробок с товаром. Чонгук уже чувствует, что его тело дрожит. Эта спешка связана с рабочим расписанием Сокджина. Если он задержится еще, то у них не останется времени, чтобы поцеловаться, прежде чем Сокджин уйдет на работу. А впрочем, все равно нет гарантий, что Сокджин действительно захочет его сейчас поцеловать. Прошло уже несколько дней с начала их рандеву, а они все не сдвинулись с места. Нет, ну правда — они только целуются, ничего больше. Для Чонгука эти поцелуи — все. А для Сокджина... он понятия не имеет. Скорее всего, Сокджину уже надоело, может, он решил все прекратить, пережить это их влечение — или с самого начала ничего особенно и не чувствовал. Как уж тут быть уверенным, что они поцелуются? Чонгук даже не знает, есть ли между ними с Сокджином хоть что-то. Они ведь не говорили об этом. Хенджу уже что-то подозревает: — Если куда-то нужно, то я тебя не держу. — Нет. Я сказал, что помогу, значит, помогу. — Хм-мм. Ну и продолжай тогда злобно пыхтеть. — Я не пыхчу. — Бэмби, не строй тут мне дурачка. Мы же договорились. Нет, не договорились. Но она говорит это не без оснований. Чонгук только пожимает плечами в ответ, когда как Хенджу продолжает: — Ну и как, все получается? — Что? — ...Ты хочешь, чтобы я́ это сказала, или просто собираешься увильнуть? Чонгук тяжело вздыхает: — Понятия не имею, почему вы всегда все знаете. — Господи, я не всегда все знаю. Он стоит у тебя на заставке на телефоне. Да ты сам мне и говорил. — ...Все получается. Я весь горю. Хенджу хихикает: — Тогда я рада. — Да? Почему? — Смотреть, как ты возбужденно пыхтишь — куда лучше, чем когда вешаешь нос... Поэтому повторюсь: если тебе уже надо идти— — Нет. Мне не надо. Уже потом, когда они наконец заканчивают, действия Чонгука опровергают его слова: он мчится к выходу, даже не попрощавшись. Если бы он задержался хоть на секунду, то услышал бы смех Хенджу — и почувствовал себя еще большим дураком, чем уже себя чувствует. Но он крутит педали к дому так быстро, что мышцы бедер горят. Чонгук не замедляется, чтобы перевести дыхание, не замедляется ни для чего вообще. К тому времени, когда он въезжает в комплекс, он уже в легком поту — остается только надеяться, что у него будет время хотя бы обтереть себя влажной тряпочкой, прежде чем они начнут целоваться. Когда Чонгук заходит в дом, то прежде чем он успевает снять с шеи ключ, Сокджин уже открывает дверь и появляется на пороге. Одетый к работе, с ключом в руке. Чонгук дышит так загнанно, что приходится закусить губу — и сделать все возможное, чтобы не выглядеть таким расстроенным, каким он вдруг себя чувствует. Между ними остается только неловко затянувшаяся тишина, наполненная звуками его сбившегося дыхания. Сокджин оглядывает его с ног до головы и пытается сдержать смех. — Зайка, — чуть погодя произносит он, — только не говори, что ты несся сюда на всех парах только чтобы поцеловать меня. Вдох. Выдох. Вдох. — Ладно. — «Ладно», ты несся не для этого, или «ладно», именно для этого? — Ладно, я не скажу. Сокджин улыбается, опускает взгляд на экран телефона и шагает назад, чтобы впустить Чонгука: — Пятнадцать минут. Сердце Чонгука подскакивает к горлу; он входит, забывая о ключах, забывая о слое пота, забывая обо всем, кроме того, что перед ним. А перед ним — Сокджин, который тянется к нему вперед, и Чонгук хватает его за рубашку и увлекает в глубокий поцелуй. Он не прекращает целовать его даже чтобы разуться — просто не глядя стаскивает с себя обувь пятками. Чонгук совсем забывает о входной двери, пока та не захлопывается сама, пока Сокджин не подталкивает его спиной к ней — и потом все, о чем он может думать, это только о том, как они идеально друг другу подходят. Как Сокджин обхватывает его лицо и целует так мягко, что Чонгук чувствует, будто и правда может разбиться на маленькие кусочки. Одно дело — чувствовать себя сломленным. Но разбиться на маленькие кусочки — нечто совсем иное. От этого Чонгук чувствует себя мягким и податливым во всех смыслах. Сокджин облизывает его нижнюю губу, и Чонгук тут же (с надеждой, что выглядит не настолько нетерпеливым) открывает для него рот. Каждый выдох Чонгука, полный блаженства, сразу становится вдохом Сокджина. Трепет, бурление и шипение — газировка. Ему тоже хочется осмелеть, хочется удивить Сокджина, сделать что-нибудь, что обычно делают для него. Поэтому Чонгук поднимает свою дрожащую руку и обхватывает ей его щеку. Сокджин довольно мычит в поцелуй — довольно и удивленно, но затем отстраняется. Это пугает Чонгука: он вспоминает ожог от огня, вспоминает, что может быть не Кем-то. Он быстро опускает руку, но Сокджин возвращает ее к своему лицу и удерживает у щеки, чтобы убедиться, что тот ее не опустит. Тогда Чонгук открывает глаза. — Мило, — мурлычет Сокджин. Его слова — роса на коже Чонгука. — Да? — Угум. Я уже думал, тебе не хочется меня трогать. — ...Ты хочешь, чтобы я тебя трогал? — Только если ты хочешь. — Хочу. — Это ведь не просто пустые слова? Чонгук мотает головой и медленно тянется вперед. — Не пустые слова, — шепчет он в губы Сокджина, прежде чем снова прильнуть к ним. Короткий целомудренный поцелуй. — Хочу. И они целуются снова; мир сгорает и восстает из пепла. Пальцы Сокджина зарываются в волосы Чонгука, переплетаются с прядями. Не будь Чонгук постоянно настороже от того, как легко возбуждается, то застонал бы от ощущений. Ему так нравится, когда Сокджин трогает его волосы. Порой он вспоминает о том соседе, что кинул в него яйцо: если бы не его вспыльчивость, он бы не знал ощущение рук Сокджина. Касание их языков, думается Чонгуку, подобно танцу. Медленному танцу. Когда они целовались во второй раз, Сокджин сказал, что это походило на массаж. «Это же не борьба, понимаешь, — промолвил он, а затем проскользнул языком в рот Чонгука, вызывая головокружение. — Мягче.» Теперь поцелуй очень мягок; их груди прижаты друг к другу. Чонгук чувствует едва различимое биение сердца Сокджина. Ритм. Его пальцы находят полы рубашки Сокджина, и он слегка теребит их в руках. В голове проскальзывает мысль — а что, если бы он мог напрямую почувствовать дуэт их сердцебиений? Кожа к коже, без всякой одежды. И вот — Чонгука охватывает желание дотронуться до Сокджина. Не прямо сейчас, не для этого. А чтобы наконец ощутить тепло его оголенных рук, оголенной груди, почувствовать его самого без лишних покровов. Он почти тянет его за рубашку в своей немой просьбе, но Сокджин снова отстраняется, и Чонгук снова двигается вслед за его губами. Несколько секунд темноты. Прежде чем открыть глаза, Чонгук ждет, пока мир, восставший из пепла, не устаканится, и закусывает свою губу в попытке догнать исчезающий вкус языка Сокджина. А когда открывает, то первое, что он замечает — любовный взгляд Сокджина, его покрасневшее лицо, его порозовевшие губы. И именно Чонгук — виновник такой картины. — Пятнадцать минут? — Девять, — поправляет Сокджин. — Наверное. Если останусь еще на чуть-чуть, могу уже не уходить. Тогда и не уходи, — хочет сказать Чонгук. Он почти это говорит. Нет, кивает. — Ну ладно. Сокджин улыбается и целует его на прощание: — Спокойной ночи, любимка. Сердце Чонгука все еще колотится о грудную клетку, когда он отступает от двери, позволяя Сокджину надеть свою обувь и уйти на работу. Колотится и потом, когда дверь закрывается, и потом, когда Чонгук плюхается на софу и счастливо вздыхает; его спина утопает в подушках, пока руки обнимают одну на груди. Он сворачивается в клубок и зарывается в нее лицом, пытаясь сдержать улыбку. Чонгук чувствует, как становится твердым. Это и было единственным неприятным последствием их поцелуев. Из-за возбуждения всегда приходилось буквально сидеть на своих руках, чтобы не дать им волю, и представлять трагедии и катастрофы в попытке стать снова мягким. Это так раздражает Чонгука. И вот, он решает проигнорировать свое состояние, поднимается с софы и идет в ванную, чтобы смыть с себя пот и отправиться спать. А затем — увидеть сны, которые, конечно же, распалят его еще больше. В ванной комнате он выползает из своей одежды, особенно аккуратно — из брюк. В какой-то момент они все-таки задевают его член, и Чонгук стонет от удовольствия. Он тут же закусывает нижнюю губу, задерживает дыхание и медленно снимает их с ног. Не стесненный одеждой, его член свободно покачивается, и Чонгук пялится на него так, будто впервые видит. А затем, как в каком-то трансе, он тянет руку и проводит пальцами по стволу. Совсем слабое прикосновение, а уже посылает мурашки по телу. Он трогал себя лишь однажды, давным-давно. Довольно большая работа — удержаться и не ласкать себя, если понял, что это грех. Неважно, насколько твердым он был (в самые неожиданные моменты), каким всепоглощающим было желание — Чонгук всегда умел сохранять рассудок. Не давать ему помутиться. Но с каждым днем решимость гаснет все больше. И все же... Он одергивает свою руку, включает душ и дожидается, пока вода не станет горячей. Когда за шторкой начинает клубиться пар, Чонгук заходит в душ и сосредотачивает внимание на мытье. После той ночи танцев он накупил целую кучу сандалового мыла. Ему, между прочим, и самому нравится этот запах, а то, что тот вроде бы нравится и Сокджину — только приятный бонус. Порой, когда они садятся поближе, Чонгук слышит, как Сокджин легонько вдыхает запах, и тогда приходится приложить максимум усилий, чтобы не заулыбаться во все тридцать два. Но лучше всего, когда Сокджин делает это открыто — пристраивается к изгибу его шеи и упирается носом или подбородком в ключицу. Или, как когда они целуются, прижимается телом к телу Чонгука. Или когда... Ах, неужели он стал еще тверже? Такое вообще возможно? С несдержанным стоном Чонгук закрывает глаза и в оцепенении останавливается под напором горячей воды. А затем — неумело, без всякой грации — он оборачивает ладонь вокруг члена; в горле спирает дыхание. Сперва Чонгук просто держит его в руке. А потом... двигает ею. Сначала — не сильно, просто поглаживая. Вверх и вниз, вверх и вниз, вверх и вниз. С дрожью в теле он наклоняется вперед и опирается на стенку душа. Его движения становятся жестче. Голова забита только одним — они с Сокджином целуются, они с Сокджином обнимают друг друга, Сокджин в своем мятном халатике, Сокджин без всего. Они вместе. Его бедра толкаются вперед, рот приоткрыт, выпуская слабые стоны, рука крепко обернута вокруг члена. Ему не требуется много времени. Пальцы на ногах сжимаются от удовольствия, тело пульсирует — и Чонгук видит, как тугая белая струя падает на пол и смывается в водосток. ⠀ Семейный уклад рода Кимов все чаще появляется в мыслях Чонгука. Чем больше времени он проводит с Тэхеном (видимо, с настоящим Тэхеном), тем больше раздумывает, имеют ли его родители хоть какое-нибудь представление, кем их собственный сын является. Знают ли они, например, что Тэхен предпочитает волосы подлиннее, нежели те, с которыми он обычно ходил (с которыми ему позволяли ходить), или что ему нравится слушать психоделику, или, что особенно важно, что он влюблен? Это уж вряд ли. Чем больше они общаются, тем более расслабленным тот становится. Хотя в памяти Чонгука Тэхен и не был особенно напряженным до момента их примирения — но глядя на него теперь, он очень явно улавливает изменения. Теперь Тэхен не озирается по сторонам через каждые пару секунд. В этот раз они встречаются в местечке, где делают бабл-ти. Там они берут два разных вкуса — матча, зеленый чай, и таро, полезный корешок фиолетового цвета. Когда они проводят время вот так, Чонгук всегда начеку, чтобы случайно не заговорить, пока его самого не спросят. Официальные правила их не-дружбы еще не изданы специальным пособием, но Чонгук уже начинает понимать некоторые из них. Самым главным правилом, нарушив которое он лишится любого шанса стать с Тэхеном друзьями, является то, что разговоры о Чимине запрещены. Иногда, только очень осторожно, Чонгук может делать какие-либо поползновения в эту сторону, и до тех пор, пока он не называет имя Чимина, а у Тэхена хорошее расположение духа, все более-менее спокойно. Второе правило — никто из них не заявляется на работу к другому без предупреждения хотя бы в виде смс. Третье правило (Чонгук придумал его сам для себя) — когда они видятся, он не нарушает тишину, пока Тэхен не заговорит с ним первый. Бывало, что Тэхен вообще не шибко-то разговаривал. Они выбирали едальню, садились там, рассматривали меню, неохотно перекусывали — и никто не произносил ни слова. И порой казалось, что Тэхен не столько хочет поговорить, сколько просто нуждается в чьей-то компании. Чонгук хорошо его понимает — он тоже частенько такое чувствует. И Тишина, особенно между ними двоими, уже не приносит ему даров. Тишина теперь стала уютной. И все же — это огромное облегчение, когда Тэхен выбирает ее нарушить. — Почему ты работаешь в секс-шопе? Вот таким вот вопросом. Чонгук пожевывает шарики из стакана и разглядывает других посетителей, но тех, похоже, он совсем не интересует. Затем он переводит взгляд на Тэхена и, столкнувшись с его внимательным взором, тут же утыкается в стол. — 'то не секс-шоп. — ...Ладно. Почему ты работаешь в магазине с книгами о сексе? — Потому что меня приняли там на работу, Тэхен. Какая еще может быть причина? — Тебе там нормально платят? — В смысле, за мою работу? Не знаю. Я даже не чувствую, что реально работаю. За такое она могла бы платить и меньше. — Нет, я имел в виду... она платит тебе в конверте? — А. Да. В конверте. — Мне тоже, — мычит Тэхен, отхлебывая из стакана. — Тебе нравится работать в секонд-хенде? Во взгляде Тэхена видно непонимание, он посмеивается: — Конечно же нет. Но, знаешь, не в наших интересах сейчас придираться. Нужно компенсировать потерянное время. Когда Чонгук вспоминал периоды ненависти к себе, видел перед глазами того человека, кем, ему казалось, он действительно был — его заботило вовсе не время. Он до сих пор злится на себя за то, во что верил, злится, что с собой делал. Но на родителей он злился редко. Мысль о родителях всегда приносила самые глубокие, самые острые чувства страха и скорби. Сила этих двух чувств никогда не давала и шанса ярости или досаде. Но после слов Тэхена Чонгук чувствует пузырьки злости. Когда он вспоминал родителей, то всегда думал только о том, чего они не́ сделали, и никогда — что натворили. И мысль о том, что́ они все-таки натворили, душит. Они отобрали не только его свободу, но и весь жизненный опыт и, самое важное, время. И только когда Тэхен говорит это вслух, Чонгук понимает, чем именно он занимается с того самого дня, когда Конец Света был отложен на неопределенный срок: он пытается наверстать упущенное. — Хочу найти какое-нибудь жилье до конца года, — вздыхает Тэхен, — но это нелегко. Чонгук согласно кивает. Работая на Хенджу и получая восемь тысяч вон в час за семичасовую рабочую смену пять дней в неделю, он накопил приличную сумму денег. И хоть он еще и не начал искать квартиру в этом ценовом диапазоне, Чонгук уже понимает, что его сбережений более чем достаточно для простой одноместной студии где-нибудь в городе. Благодаря доброте Сокджина, его проблема не в накоплениях. А в этом злополучном «где-нибудь». Чонгук не знает, где будет находиться его новый дом, если такой вообще будет. Он не знает, как далеко он будет от Casi Cielo. Самое легкое решение этой проблемы — вообще не искать жилья. Но он соглашается: — Да, копить тяжело. Но Тэхен трясет головой: — Нет, таким как мы копить-то легко. У нас еще ничего нет. Значит, что и платить нам не за что. Начать все по-новой — вот что действительно трудно. Только теперь Чонгук понимает, о чем тот вообще говорит. Он хмурится, качает головой и повнимательнее вглядывается в Тэхена: — Нет, но... погоди, я думал, что ты живешь с Чи— Он осекается и поджимает губы, когда Тэхен прошивает его своим взглядом. Чонгук согласно кивает — запретная территория. — Прости, — тихонько бормочет он. Однажды, когда они сблизятся, когда они станут теми самыми друзьями, которыми, по мнению Тэхена, они не являются, Чонгук спросит его, почему тот прячет Чимина за пазухой. — ...Я не живу с ним, — чуть погодя отвечает Тэхен. Чонгук молчит, но его лицо выдает растерянность. — Чонгук, тебе не приходило в голову, что мы бы рано или поздно тогда столкнулись? Если бы я все это время был с ним? Ты же сказал, что остался там. — Так и есть. — Ну и? Тогда бы ты точно меня заметил. Чонгук разрывается между желанием задать вопрос и желанием промолчать. — Я... Можно спросить? — О чем? — Это не про него, хорошо? Но... если вы— я думал, что вы встречаетесь. — Да. — Но почему ты живешь не с ним? — Ты всегда был таким любопытным? — это разумный вопрос. Чонгук тут же бы прикусил свой язык — но в тоне Тэхена сплошная легкость. Он ее не заслуживает. — Скажу только одно: он мне дорог. Это «одно» было и так очевидно. — И, — продолжает Тэхен; лицо трогает тень беспокойства, оно переполняется озабоченностью и любовью — к другому, — когда мы съедемся, это будет не потому что мои родители выпнули меня из дома и мне некуда больше идти. Я хочу, чтобы это было чем-то особенным. Уловил?.. Однажды я спрошу его об этом, он ответит «да», и мы вместе обставим наш новый дом. Я хочу сделать все правильно. Понимаешь? Частично — да, и частично — нет. Чонгуку кажется, что единственная причина, по которой он понимает не полностью — он слишком разбалован временем, проведенным с Сокджином, совместными обедами, сном под одной теплой крышей. Кажется, если что-то будет иначе, Чонгук сломается. Не на кусочки. Он кивает Тэхену в ответ. — ...Тебе нравится о нем говорить. — Чонгук. — Я просто заметил. Так... если тебе это нравится, почему ты не говоришь? Он спрашивает только потому, что ему самому хочется рассказать о Сокджине, рассказать Тэхену вообще все. У него миллион вопросов — каждый раз, когда Сокджин делает что-то, чего Чонгук не может понять до конца. Каждый раз, когда его сердце пропускает удар, вздрагивает, уходит в пятки от удовольствия. Каждый раз ему хочется спросить об этом Тэхена. Словно обдумывая вопрос, Тэхен пожимает плечами и делает очередной глоток. Ответ получается тихий, хоть слова и жестоки: — Я тебе не доверяю. — ...Честно. — Я знаю, — мягко признает он. — ...Ничего, если мы тогда поговорим об отношениях? Ну, в смысле, моих? — Валяй. — Хорошо... Так.... Как понять, что ты с кем-то встречаешься? Тень беспокойства уступает под озарением одной маленькой улыбки Тэхена. Тот посмеивается и мотает головой, с любопытством подпирая голову руками: — А спросить-то не вариант?