Status praesens subjectivus

Уилсон аккуратно прилепил на оконное стекло украшение, имитирующее витраж с очень ярким и до непристойности довольным собой Санта-Клаусом. — Что еще осталось? – спросил он у развешивающего игрушки Виктора. — Вроде ничего, спасибо. Для меня это много значит. — Ты действительно никого не собираешься приглашать? – еще раз на всякий случай осведомился Уилсон, проверив, как себя чувствует в духовке гусь. — Я же говорил, у меня нет здесь друзей. Наша съемочная группа празднует в каком-то клубе, но, на мой взгляд, это не то, что позволяет проникнуться духом Рождества. Да и вообще — я не очень люблю такие развлечения. Ну, то есть, я обычно хожу на вечеринки, когда мне надо присматривать новую работу. Не смотри так удивленно, Джеймс, если актер хочет быть востребованным — ему надо быть компанейским. Ты не собираешься пригласить Хауса? – сменил тему Виктор, садясь на диван рядом с Уилсоном. — Хауса? Лишний подарок тебе от него получить не удастся, не рассчитывай. — Я не против, наоборот, мне это поможет не впасть в грех стяжательства. — Он будет весь вечер язвить и пытаться попеременно достать то тебя, то меня… Ты думаешь, что это поможет тебе проникнуться духом Рождества? — Ну, я смогу поучиться смирению и укрощению гордыни… А гордыня – смертный грех. Пригласи его, Джеймс, — тихо повторил он, приподнимая голову с плеча Уилсона. – Подумай, каково встречать Рождество в одиночестве… — Он, скорее всего, напьется и закажет проститутку… Правда, они, говорят, в Рождество берут по тройному тарифу, так что… — Уилсон помолчал, невольно представляя Рождество с викодином вместо гуся и крысой вместо гостей… Он давно говорил себе, что обычно у Хауса все не так трагично, как подбрасывает ему его жалостливое воображение, но только это ни к чему не приводило. Временами, правда, у Хауса все бывало намного хуже, чем Уилсон даже рисковал себе вообразить. – Хорошо, я ему позвоню. Хаус ответил по домашнему телефону после двух минут равнодушных гудков в трубке, в течение которых Уилсон размышлял, означает ли это молчание, что Хаус не догадывается, кто звонит, или что он как раз догадывается. Наконец, знакомый голос хмуро отозвался: — Городской морг слушает. — Счастливого Рождества, доктор Морг, — поприветствовал его Джеймс, включаясь в игру. Виктор снова поднял голову с его плеча и посмотрел на Уилсона с удивлением. Мужчина приложил палец к его губам, призывая помолчать. — Уилсон… зачем ты звонишь в морг? Нет, ну я, конечно, понимаю, что твой актер развратил тебя, правоверного еврея, духом Рождества, но не настолько же… — Хаус, — бесцеремонно перебил его Уилсон, успевший в свое время выяснить, что его друг может говорить на заданную тему, какой бы степенью абсурдности она ни отличалась, бесконечно долго, — какие у тебя планы на это Рождество? Если нет ничего серьезнее, чем накачаться под завязку выписанным мной викодином в сочетании с виски, что, если мне не изменяет память, противопоказано, и в компании крысы, то приезжай к нам. — Не могу, проститутка должна прийти через десять минут, – ответил Хаус, удерживая трубку плечом и подливая Стиву в поилку виски, и тут же сам понял, что ответил неправдоподобно быстро. К сожалению, Уилсон это тоже заметил. — Я думаю, что она променяла тебя на другой такой же правдивый заказ от полтергейста или лепрекона. — Скажи ему, — громким шепотом сообщил Виктор, — что мне презентовали ящик коньяка двадцатилетней выдержки, который я не могу пить. Если приедет – может забрать в качестве подарка от доброго Санты. — Хаус… — Я слышал. Ну, если проститутка не придет, то возможно… Хаус позвонил в дверь через два часа и с порога сунул в руки открывшему Виктору клетку с крысой. — Крыса, Хаус? – риторически вопросил Уилсон, поднимая брови. – Мы ждали щедрых подарков, но это уже чересчур. — Не мог же я оставить Стива встречать Рождество в одиночестве? А что, если он умрет от какой-нибудь чумной палочки? Кто будет держать его за лапу перед самым концом и нашептывать ему слова утешения, как не дядя Джимми? Ах, прости, я не подумал, — обратился он к Виктору, — ты же, наверное, боишься мышек? — Шутишь? Я их обожаю. У меня жила крыса. Потом умерла… может, и от чумной палочки… — Нет, если ты — не восставший из мертвых труп, — отверг эту идею Хаус, пока Виктор нес клетку к журнальному столику. — Только на мой журнал не ставь, — крикнул ему вдогонку Уилсон. — И, кстати, официально заявляю, что отказываюсь поддерживать ободряющими словами дух умирающей крысы! Я терпеть не могу эту тварь, ты же знаешь, Хаус. — Знаю, конечно, не забыл же я про это… — пробормотал тот. К удивлению Хауса, квартира не стала выглядеть более жилой, даже украшенная к Рождеству. Обычно вся эта мишура и блестящие игрушки постепенно начинают носить отпечаток личности хозяина, но тут было такое ощущение, что все украшения купили в одном дизайнерском магазине разом. К удивлению Уилсона, большую часть времени Хаус вел себя вполне мирно – то ли Рождество на него такое влияние оказало, то ли запеченный гусь. Он знал, что команде диагноста так и не удалось найти разгадку происходящего с Тейлзом, и понимал, что Хаус должен быть этим раздражен. Неудач персональный гений Принстон Плейнсборо не терпел. Однако тот свое раздражение демонстрировал неожиданно умеренно, хотя обычно Хаус не проявлял склонности злиться молча. Единственное осложнение наступило, когда Виктор потратил полчаса на то, чтобы причесаться перед тем, как сесть за стол. — Аллилуйя, — мрачно сообщил Хаус, когда тот, наконец, пришел. – Ты не побил только рекорд Уилсона, торчащего в ванной со своим феном по сорок пять минут каждое утро — На самом деле, — пожал плечами Виктор, — к каждому своему появлению на людях в этом году я готовился тридцать семь лет. В следующем году получится, что я готовился тридцать восемь. — Ну, тогда, по сравнению с тобой, Уилсон просто метеор. — Цени. И, кстати, на самом деле я на своей внешности вовсе не помешан. — Когда ты приходишь куда-то, то твой первый вопрос — это: «Где здесь зеркало?». Для справки: Уилсон – болтун. — Я торгую своей внешностью так же, как ты — своими знаниями. Мне тридцать семь, а я играю парня, который младше меня на все десять лет. Более того, мне придется играть ребят-плэйбоев «около тридцати», пока я не стану достаточно старым, чтобы перейти к ролям шестидесятилетних почтенных отцов семейств. Если бы мы жили в идеальном мире телевидения, то в нем существовали бы роли сорокалетних небритых врачей-мизантропов в сериалах прайм-тайма, но – увы. — Да кто бы стал смотреть такую муру? – пробормотал Хаус, разливая напитки. — Ну, нет – такое я бы посмотрел, — рассмеялся Уилсон, поднимая бокал. – Хотя, боюсь, я был бы в меньшинстве. — Среди нормальных людей без комплекса «спаси и пожалей ближнего», несомненно, был бы, Джимми-бой. Виктор отпил из своего бокала и тут же закашлялся, давясь и силясь что-то сказать. Так и не произнеся ни слова, он вскочил и бросился в ванную. Уилсон обреченно посмотрел на его бокал с яблочным соком. — Там виски, да? – спросил он Хауса, даже не ожидая ответа. – Придурок… Последнее он пробормотал с тяжелым вздохом, уже направляясь следом за своим любовником. Вернулись они через несколько минут. Виктор был, под ровным загаром из солярия, очень бледен, и челка прилипла к мокрому лбу. Хаус подумал, что того рвало. — Вот это было не смешно, — сообщил мужчина, садясь на место. — Как посмотреть, — меланхолично возразил Хаус. – На мой взгляд – очень смешно. С удовольствием гляну на такой класс актерского мастерства еще разок. Думаешь, Бога заинтересовала эта пантомима «два пальца в рот»? — Тебя так веселят мои ограничения? — Ты спишь с мужиком, — хмыкнул он, — после такого на остальное, я полагаю, можно забить без особого ущерба. — Если Господь создал меня таким… — Он и алкоголь создал – где яблоки, там и сидр, а только с пьяных глаз может померещиться, что с тобой разговаривает змей. — Это совсем другое… — Вот то, что я все время слышу от тех безумных мамаш, кто не может использовать презервативы, потому что это противоречит их религиозным убеждениям, но считают нормальным держать впроголодь и без надзора с десяток ребятишек, похожих на беженцев из беднейшей Африки. Религия всегда на редкость непоследовательна, а, в конечном итоге, в основе всех стигмат лежит заражение некротизирующим стафилококком. — Значит, надо понять, что Он хочет донести до нас, посылая кому-то некротизирующего стафилококка. Не следует требовать от религии того, что она не обязана тебе давать. Делать людей счастливыми и вести к гармонии – это не ее задача. Задача религии – научить тебя переносить несчастье. По возможности, достойно. Преодолевать страх, душевную боль, физическое страдание, черпая силы в ней, а не в наркотиках… — А не включить ли нам телевизор, раз уж я свой тоже перевез сюда? – перебил поспешно Уилсон, решив, что эта дискуссия зашла слишком далеко, несмотря на то, что ему нравилось смотреть, как они подбирают аргументы – один из религиозного чувства, а второй — просто из желания поспорить. * Хаус получил в подарок свой коньяк, но и для Уилсона от Виктора нашелся презент — галстук, правда, завернутый в газетную бумагу вместо упаковки — Я знаю, что тебе не положено праздновать – но так ты можешь считать, что это не рождественский подарок. — Тебе не стоило, — слабо возразил Уилсон. Галстук был такой скучно-элегантной раскраски, что у Хауса будто разом заныли все зубы. Он мысленно поставил себе отметку не забыть проследить при ближайшем удобном случае, чтобы на этот галстук вылился кетчуп. Спать Хаус остался на кушетке, потому что отпустить его подшофе вести машину Уилсон, тоже слегка опьяневший, отказался наотрез. На журнальном столике рядом с кушеткой обосновался Стив в клетке и пузырек с викодином. — Ну что ж, — заметил Уилсон, забираясь в постель в спальне, ожидая Виктора, — если ты смог при этом при всем проникнуться духом Рождества, то я тебе завидую. — Зато меня первый раз тошнило на рождественской вечеринке… Хоть будет, что рассказать, — не согласился тот. Уилсон, возбужденный от алкоголя, потянул его к себе, увлеченно целуя шею и скользя раскрытыми ладонями по обнаженному телу, ощущая, как гладкая кожа под прикосновениями наливается жаром. — Джеймс, Джеймс… — беззвучным шепотом позвал его Виктор, судорожно стискивая его за плечи, когда Уилсон повалил его на постель и перекатился сверху, — Хаус за стенкой спит… — Хаус? – слегка задыхаясь, переспросил Уилсон, наблюдая, как любовник выгибается под ним, прикусывая нижнюю губу. – Хаус – взрослый мальчик и догадывается, чем люди занимаются в одной постели, так что тише… С последним словом, произнесенным страстным шепотом, он прихватил губами шею Виктора, и тот дернулся всем телом, пытаясь одновременно и уйти от поцелуя, и подставиться еще больше. Его всего било крупной дрожью, когда он запустил пальцы в темные волосы Уилсона, ласково перебирая пряди и прижимая его еще крепче к себе. — Смотри, наставишь мне синяков – гримеры тебя убьют… — Я аккуратно, — прошептал ему Уилсон, скользя ладонью по плоскому животу и ниже, а потом замер, резко подняв голову. Виктор под ним тоже затих, прислушиваясь. — Что за чертовщина? – пробормотал Уилсон. — С улицы? — Нет… это телевизор, — заключил Виктор. Уилсон обреченно вздохнул. — Я попрошу его, чтобы уменьшил громкость? – предложил он устало. — Да уж пожалуйста! Джеймс, накинув халат, вышел в соседнюю комнату, где Хаус щелкал пультом со скоростью одно нажатие в секунду. Девушку, одетую в бикини и колпак Санты, рассказывающую о погоде, сменила жуткого вида женщина-волонтер, спасающая хорька из мусорного бака. — Хаус, мы, конечно, спать не собираемся, но все же сделай потише. Хаус посмотрел на него каким-то странным долгим взглядом и молча уменьшил громкость, снова уставившись в мигающий экран. От такой покорности Уилсону даже стало как-то не по себе. Когда речь шла о Хаусе – покорность обычно была плохим знаком. Хаус проигнорировал пожелание спокойной ночи перед тем, как Уилсон ушел назад в спальню, и выключил телевизор вовсе. Глядя в потолок, освещаемый вспышками разноцветной гирлянды, обвивающей окно, он внимательно вслушивался в темноту, ловя приглушенные, еле слышные стоны и неповторимый узнаваемый звук ритма. Заодно он гадал, действительно ли они там занимаются сексом или это его воображение так издевается над ним. Хаус не очень-то доверял своим гениальным мозгам в таких вопросах. А еще он пытался представить, каков Уилсон в постели. И это тоже был очень плохой признак. А еще он думал, что этот профессиональный козел-болтолог, похоже, был прав, приписывая Хаусу склонность к мазохизму. Потому что согласиться лежать на кушетке в чужой квартире и слушать, как человек, который тебе небезразличен, занимается любовью с другим, можно только из мазохизма высшего пошиба. * Хаус ненавидит ярлыки. От взгляда на ряд банок, на каждой из которых написано «Крупа» или «Мука» у него начинается острый приступ идиосинкразии, потому что весь его деятельный ум, занятый поисками разнообразия, протестует против того, чтобы крупа всегда лежала в одной и той же банке. Еще больше Хаус ненавидит ярлыки, которые вешают на людей. То есть, он щедро развешивает их сам, но, в глубине души, понимает, что даже Чейз заслуживает более сложного определения нежели «Правильный блондинчик». Уилсону за столько лет знакомства он вообще подобрать ярлыка не сумел. Фигурально выражаясь, у Джеймса их целая стопка, где есть и «Я — самый правильный зануда во всем Джерси», и «Авантюрный друг безумного гения», и «Манипулятор, который подтасовывает правила игры», и «Тот единственный, кто заставляет Хауса улыбаться», и, это самое печальное, просто «Тот единственный для Хауса». И вот в этом последнем ярлыке действительно все: начиная от искры какой-то настоящей связи/сопричастности с первого взгляда, через желание разделить все, включая даже обед, принесенный на одного, до того, что Хаусу временами жарко и горячо просто от присутствия Уилсона рядом, и холодно, когда его нет. Он говорит, что они друзья, и это чистая правда. Они – друзья, и, похоже, этого ничто уже не в силах изменить. Кроме того факта, что Хаусу хочется временами прикосновений, объятий, поцелуев, близости, близости совсем не дружеской. И временами он ловит себя на том, что он смотрит на Уилсона слишком внимательно, что знает о нем слишком много, и представляет его в такие моменты, в какие обычно положено представлять голую Анжелину Джоли. И, на самом деле, Хаус уже даже не помнит, когда же эти времена начались. Определенно, еще при Стейси, и Хаус уверен, что, не случись тогда этого инфаркта, они с ней уже все равно долго не протянули бы. Он испытывал влечение, потребность, одержимость, как ни назови, к Уилсону, и отнюдь не был доволен этим фактом. А для Хауса самого не было секретом, что он предпочитает срывать недовольство на том, кто ближе всего. Потом был инфаркт, и на долгое время он вообще отсек у Хауса вместе с частью мышц бедра все желания. Потом Уилсон был женат, и Хаус ненавидел его жену. На самом деле он ненавидел всех его жен и любовниц. Как теперь выяснилось — любовников тоже. Потом… потом было что-то еще, но неизменным оставалось главное и самое важное, из-за чего влечение Хауса никогда не выливалось ни в сознательно анализируемое и подавляемое чувство, ни в попытку добиться желаемого – Уилсон был абсолютным и непререкаемым натуралом. Именно поэтому Хаус не позволял своему чувству стать осознаваемым желанием – в его жизни и так достаточно вещей, которые он страстно желает и никогда не сможет получить, просто потому что это невозможно. Черт, да одного желания свободно ходить или прожить пару суток без боли вполне достаточно. К этому совсем незачем прибавлять страстную любовь к человеку неподходящей ориентации. Правда вот, выяснилось, что ориентация у Уилсона вполне себе подходящая… Достаточно подходящая, чтобы завалить смазливого актера, например. О своей ориентации Хаус не задумывался. Ориентация – это тоже ярлык, а любым попыткам навесить ярлык на себя он яростно сопротивляется, включая даже ярлык «Врач» с его атрибутикой в виде белого халата и опрятного внешнего вида. Его сексуальный опыт с мужчиной ограничивается связью с соседом по комнате в колледже, которая даже названия, которое использует Уилсон — «интрижка» — не заслуживала. Для того парня это была лишняя тренировка для оттачивания навыков. Для Грега – вопиюще сомнительный (и от этого очень притягательный) эксперимент. Эксперимент закончился не такими провальными результатами, как можно было ожидать, учитывая, почему он вообще пошел на это, — знанием, что минет делать не так сложно и не так противно, а получать от мужчины не хуже, если не лучше, чем от женщины, и единственным настоящим перепихом в машине, который, несмотря на то, что Грег был здорово накурен, а, может, благодаря этому, вспоминался довольно приятным, хотя и смутным. Само собой, его небольшой опыт не стал бы проблемой, зайди они с Уилсоном достаточно далеко. У Уилсона с лихвой хватило бы опыта на них обоих. Почему-то думать об этом даже не было унизительно. Гораздо хуже, что этот опыт подразумевал, какое количество людей Джеймс сначала пустил в свою постель и свое сердце, в сердце обязательно — Хаус знает: Джимми импотент, если в сексе нет влюбленности, – а потом перевел в добрых знакомых, с которыми поддерживает мирно-безразличные отношения. Этого Хаус позволить не может. Никогда не мог. И он не верит, что сможет удержать Уилсона. Он вообще не верит, что кого-то можно удержать. Люди всегда уходят. Вопрос только в том, насколько это больно. В данном конкретном случае Хаус предпочел бы потерять мышцы и на второй ноге тоже. * Очевидно, дар Уилсона служить Хаусу универсальным снотворным не изменял ему вне зависимости от обстановки, потому что в разгар своих невеселых размышлений Хаус провалился в глубокий сон и проснулся неожиданно от шума хлопнувшей двери ванной и включенного в гостиной света, когда вошел полностью одетый Виктор. — Сколько времени? — сонно пробормотал Хаус, с трудом отрывая растрепанную голову от подушки и щурясь на яркий свет. — Четыре утра. Я собираюсь в церковь к окончанию службы. Джеймс от этого освобожден, ты не хочешь пойти со мной? На это Хаус спросонья даже достаточно убийственную реплику придумать не смог и просто рухнул навзничь на постель, притворившись, по примеру опоссумов, трупом. И опять он успешно умудрился заснуть второй раз еще до того, как боль успела вгрызться в ногу и заставить глотать таблетки в тщетной попытке ее унять. Второй раз он проснулся от того, что Виктор легко трясет его за плечо. — Какого черта? Я уже намекнул, что не собираюсь в церковь! — А я тебя и не зову – я только что оттуда, сейчас уже пять утра. Я хотел сказать, что мне следовало догадаться, что ты не пойдешь и не стоило тебя будить. — Ты будишь меня в пять, чтобы извиниться за то, что разбудил в четыре? — Нет. Я бужу тебя в пять, потому что слышал, что людям, страдающим болями, трудно заснуть, — ответил ему Виктор, задумчиво взял баночку викодина со столика, потряс ее так, что таблетки загремели, и поставил назад. – Чуть не забыл… спасибо за вчерашний виски в моем соке. Очень смешно было. Доброго тебе утра, Хаус. С этими словами он развернулся и скрылся за дверью спальни. Хаус обреченно закрыл глаза, чувствуя, как мышцы скрутило и вся нога горит, словно в настоящем огне. Боль была такой жгучей, что он несколько раз провел ногтями по бедру, пытаясь хоть как-то ее перебить… выцарапать ее из собственного тела, но это было абсолютно бесполезно. Хаус протянул руку, взял викодин, вытряхнул себе пару таблеток на ладонь и закинул в рот. Проглотив, он закрыл глаза, ожидая, пока викодин подействует хоть немного. Лежать неподвижно было нестерпимо, хотелось крутиться, вертеться, двигаться, чтобы хоть как-то уйти от боли, но от каждого движения она становилась только сильнее. Из спальни, кажется, послышался стон. Похоже, Уилсона Виктор тоже решил разбудить в пять утра. Хотя для того пробуждение, несомненно, оказалось намного приятней.