У Пашки случился синдром не то чтобы отмены, но
сука блять пошёл этот уебан интеллектуальный в пизду таких на свете ещё сотни нового найду и вообще я блять по девочкам. Причём первые два дня он ходил по струнке, адекватный почти, шутки свои унизительные шутил и воровал пивас у Каховского, строил из себя нормального взрослого человека, которому эти ваши разбитые сердца по фене, в общем, актёрствовал, как мог, а потом Николай завёз в Мастершин его забытые вещи — и Пашку понесло.
Сначала он бил бутылки о поребрики, потом бил тарелки у Муравьёва, из-за чего ему опять запретили там появляться, потом — у себя, но убираться надоело, и бил теперь Пестель только кулаки о стену да подушкой по твёрдому матрасу. Кричал много, в основном Серёге в телегу, иногда на котов под окном, и каждое утро на чёртову соседку, да так, что та перестала даже нос за дверь совать. И бесился, что, сука, не прошла у него никакая любовь, и всё ему напиздели, и есть, оказывается, такие чувства, которые никак из себя не выдрать.
И пил — много пил. По собственной своей философии, когда сначала напиваешься в хлам, а потом — думаешь, только вот накидывал он по самые уши, что блевать тянуло уже от вида на бутылку, а думать никак не переставал. Проспиртован был весь, так, что никакая бы зараза не цапанула, кроме одной — лихорадки этой вашей амурной, а эту лабуду уже ничем не запьёшь.
Пашка пытался — искренне. И фильмы дурацкие смотрел, чтобы отвлечься, и песни под гитару кричал весёлые, про наркоту и лошадок, и даже пересел с салатиков на макароны с полуфабрикатными котлетами, чтобы хотя бы на время готовки занимать голову. Запивал, так скажем, пустоту на сердце и интересной жизнью, и интересными жидкостями, вот только помогало из этого ровно нихуя. Серёга давал самые отвратительные и бесполезные советы в жизни, Петя скупо отмалчивался и составлял компанию на пьянках, даже менты уже отвязались, когда Паша начинал дебоширить, пьяненький, крича на старушек в скверах и распугивая детей на площадках, чтобы в одиночестве покачаться на качельках и поразмышлять о том,
до чего он, сука, докатился.
Из дома Пестель выходил ещё реже, только за спиртным, взяв за тактику социальную изоляцию, потому что по больничному ему ещё как две недели на работу было ходить не положено. Лечил и сердце, и рёбрышки свои бедные, но получалось только последнее.
Николай потому что, тварь эдакая, всё время о себе напоминал. Написал в ту же ночь:
RomanoffNicoletSPb
Я вовсе не говорил, что хочу перестать с вами общаться, надеюсь, вы понимаете это. 01:54
А Пашка только проигнорировал в его же манере, решив для себя принципиально, что раз Романов хотел это своё
лучше никак, то вот пусть и получает никак. На сообщения не отвечал, в автосервис свой и носа не совал, только выслушивал от Тохи, как заебал их всех этот его Николай приезжать.
И вот что с этим прикажете делать? Ну и Пестель не знал, а поэтому заперся в своей облупленной квартире, выкинул к чертям свою толстовку с Линдеманном и окружил себя неприступной стеной горести и бутылок из-под пива. Так и сидел, себя жалея, с неделю, пил и курил, а потом вдруг надоело.
Всё, решил, к чёрту Романова, комедия ля финита, Пашка ему не просто так поглумиться и не влюблённый четырнадцатилетка, который будет на коленях стоять и глазками-сердечками смотреть, он суровый и взрослый пацан, и убиваться по какому-то там высокопарному заморышу — последнее дело. Теперь вместо того, чтобы запивать разбитое сердце, он запивал злость, а сам каждый раз думал, что разорвётся на части, когда пролистывал сообщения от Николая.
RomanoffNicoletSPb
А вы так и продолжите меня избегать? 24.04 16:33
RomanoffNicoletSPb
Когда я сказал, что лучше никак, я не имел в виду никак. 26.04 10:12
RomanoffNicoletSPb
Как ваши рёбра? Надеюсь, вы не ввязывались в драки больше. Берегите себя. 29.04 21:49
И хотелось бы верить, что бред это всё, но Пестель и правда не мог никак с собой совладать. Все эти хвалёные его три недели на амуры давно уже прошли, а амуры — остались. До боли на сердце прямо.
В день труда Пашка только поскуливал немного от одиночества и орал в окно:
с пер-рвомаем, да-р-ра-гая, с этим ясным весен-ним днё-ём, — ударяя копеечными монетками по струнам, и всё мечтал, как он пел бы Николаю серенады под окнами в этот первый майский день, как дарил бы цветы и неуклюже танцевал, обязательно наступая на ноги. А потом вспоминал, что это, ваще-то, не он тут ублюдок провинившийся, и просто продолжал заглушать вой на сердце воем собственным.
Мы в семнадцатом году пар-рвали, и в две тыщ-щи девятом пар-р-рвём!
Серенады Пашка пел и после наступления мая голубям и котам дворовым, в конец уже озверев, наседал на Муравьёва со своим горем так, что тот аж сбежал жить к Бестужеву на другой конец города, волосы, наконец, отстриг эти свои осветлённые, и практически набил себе
лох пидр нет друзей на груди, но Тоха его отговорил. А футболку со спортивками Николая едва не сжёг, но потом одумался, и в конце концов спал в них, потому что, вообще-то, был тем ещё романтиком, пусть и скрывал это.
Но горело бы красиво, и каждый раз, как Романов писал ему, Пашка всё сильнее сомневался, верное ли решение принял.
Каховский вообще перестал с ним разговаривать, потому что слышал имя Николая от Пестеля чаще, чем
господипрости от прохожих и бабки своей, с тех пор, как нос проколол, и его порядком уже заебали гомосексуальные похождения двух своих друзей, так что Петя передислоцировался в компанию к Оболенскому за гаражи. Предатель. Вот узнает он, что у них там тоже есть свой Миша Бестужев (не Рюмин, конечно, но Каховскому хватит), просто загребло его в Крым на месяц — обратно прибежит ведь.
И на работу Пашка вышел потом, особо того не желая, хотя денег у него оставалось буквально сорок рублей мелочью. Старался из дальнего угла никогда не вылезать, мало ли Романову вздумалось бы появиться — Пестель бы не выдержал просто. Отпиздил, наверное, а может, в ноги упал, хрен знает — всё равно не появлялся Николай даже близко. И писать почти перестал. Сдался, видимо — а Пашка б не сдавался.
Если бы знал, конечно, что это имело бы смысл.
Чинил Пашка, в общем-то, всякие волги да фольксвагены, а сам скучал по родному ниссанчику. Даже если и понимал, с точки зрения автомеханика, что ниссанчик-то был совсем плох, впору было заказывать панихиду — скучал до жути. И назло хозяину самого кашкая зачитывался всяким этим его бредом государства и социологию всё больше, словно пытаясь самого себя убедить, что прав был он и его великолепная теория, выстроенная на десятилетии усиленных дум и распития алкоголя.
Пестель даже отрыл где-то в телеге канал поэта с совершенно дурацким именем и поперечитал все его горькие опусы по несчастной любви. Сначала, конечно, смеялся с аллегорий на Иисуса, а потом проникся и едва ли не разбирал на цитаты.
Набивать строчку кондратьевского стиха Тоха ему тоже не стал.
А потом Серёге все эти пашкины страдания надоели, надоело видеть друга понурым и постоянно подшофе, а так как никакие советы, уговоры и видео с котиками не помогали, было решено использовать тяжёлую артиллерию. Никто этого не хотел, но, Паш,
сам заслужил.
— Я тебя не звал.
— Сам пришёл.
Мишаня стоял за спиной сгорбившегося над очередным опелем Пестеля и дёргал лямку своего видавшего виды рюкзака. И выглядел так, будто совершенно не хотел там находиться.
— А чё пришёл? — Пашка отбросил в сторону тряпку и повернулся к нему, хмурясь и всем видом показывая, что лучше Бестужеву деться куда-нибудь до того, как приступят к линчеванию неугодных. — Серёга подослал.
— Ага.
— Ну и иди дальше, ему можешь доложить, что я твои россказни с удовольствием выслушал, к сердцу принял и блаходарно, блять, в ноги упал за сие откровение, — надоело уже Пестелю выслушивать ото всех вокруг, что он стал слишком агрессивный и хмурый. Сам, блять, догадался. — Уж тебя я слушать точно не хочу, Мих.
— Я, знаешь ли, тоже тебя из пучины страданий вытаскивать не хочу, у меня сессия на носу и есть чем заняться, — Миша закатил глаза и преградил дорогу хотевшему было уйти куда-нибудь Пестелю. Видно было, что боялся — в конце концов, между ними лет семь было, пусть на вид они отличались слабо, а Бестужев был воспитан перед старшими чуть ли не колени преклонять.
Нет, блять, это не пошлая шутка. — Но Серёжа просил так, будто ты здесь чуть ли не умираешь, так что давай ты не будешь строить из себя всесильного и сам расскажешь, что стряслось там у тебя. Он правда волнуется за тебя, Паш, и ты дорог ему, и смотреть вот на тебя такого разбитого Серёже очень больно, так что соберись, пожалуйста.
Рюмин явно не привык вот так разговаривать с кем-то, и выглядел, как взбудораженный воробушек. Вот ребёнок ещё, а. Лицо у Пашки медленно посветлело, он как-то устало вздохнул и, походу, свернул свои прекрасные декорации неприступного мачо-мэна. Не перед кем выкобениваться больше было.
— А ты психоте-бля-рапевт, типа?
— Типа, — Миша кивнул и покачался с пятки на носок. Оглянулся вокруг и проверил, нет ли лишних каких-то ушей, которые бы смущали Пестеля, но Юшневский с Арбузовым пропадали под капотами других автомобилей и явно были заняты делом.
Пашка осмотрелся тоже.
— Чё дышать этим говном, пойдём на свежем воздухе поговорим, — сплюнул в угол и подтолкнул Бестужева к двери.
Там же и сели на сгруженные ящики, подставляя себя майскому вечернему солнышку. Эх, погода, хули ты такая хорошая, где дождь и слякоть — у Пашки полный раздрай и неразбериха. Пашка, сука, требует дождь и слякоть, и, желательно, чтоб его угандонило грозой.
Из-за сигаретного дыма Миша поморщился (
свежий воздух, Паш), но Пестелю было как-то фиолетово, только выдыхать стал в другую сторону. Никотин, вообще-то, лучший клей для разбитых надежд, слышали?
Пашка тоже не слышал, но он сам себе был философ и придумать такую мудрость мог самостоятельно.
— Ну, чё тебе там Серёга уже про меня рассказал? — стряхнул пепел по ветру и хрипло кашлянул. — Какую часть невъебически интересной истории поведал, чтоб я не повторялся.
— Да без разницы, всё говори, чтоб самому разобраться, — Миша поёрзал, пытаясь понять, как Пестель вообще сидел на этих долбанных ящиках.
— Прямо всё?
— Прямо всё.
— Окей, — Пашка нахмурился, затянулся глубоко и будто собрался с мыслями. — Я втрескался. Втрескался по уши в человека, который ну вот совершенно не мой, если здраво поразмыслить. По уши, блять, понимаешь? — посмотрел на Бестужева.
Блять, конечно, он понимает. — И я вообще не понял, как так, типа, ну вот с нихуя, он весь из себя пижон, блять, интеллигентный, костюмы там свои носит, туфли начищенные, говорит — знал бы ты, как говорит, это просто пиздец какой-то. Ну, типа, я ж дворовой, я по понятиям живу, а он весь... блять, пиздец, он просто не с этой планеты как будто. Красивый до жути. Правильный, ну вот до пизды, какой правильный, вообще помереть можно. И руки у него просто, блять, произведение искусства нахуй.
И выдохнул, прикрывая глаза. Что за жизнь-то такая, а? Он на такую дичь не подписывался, когда из утробы вылезал, слышите, кто б там наверху ни сидел. Не под-пи-сы-сука-вал-ся!
— А тебя, то есть, парит только вот это ваше тотальное несовпадение, не то, что он мужчина? — уточнил Миша, блин, психолог недоделанный.
— На вас насмотрелся уже, блять, чё б меня это парило.
— Ну, мало ли, — Бестужев пожал плечами. — По понятиям же вроде живёшь.
Пашка громко рассмеялся, думая, что из него эти понятия уже несколько раз выбили. Вот с прошлого рёбра до сих пор побаливали. А Пестель, кстати, пронырливый оказался и с того раза на глаза никакой шпане не попадался — помирать не хотелось.
— Да похуй уже, всё равно он мне от ворот поворот дал.
— Так прямо серьёзно?
— Ага, — Пашка горько кивнул и шмыгнул носом, опять затягиваясь дешёвой сижкой. Фу, блять, зачем вообще такую парашу купил, мог бы и на филиппа скопить чуток. — Сказал, что я безответственное мудло, что он с ума со мной сойдёт и у нас ничего не получится, и вот, блять, казалось бы, хули меня так переебало? Мы с ним и общались-то только тут, блять, когда он приезжал свой кашкай чинить, и один раз кофе вместе выпили — и вот чё слёзы, бля, лить? А хуй знает, вот хуй знает, почему меня так по нему рвёт, от обиды даже скорее, чем с тоски, — ещё немного, и Пестель начнёт бить литые диски за неимением посуды под рукой. — Он ещё пишет, блин, как будто всё нормально, и увидеться пытался, и блять, отпустить нормально будто не может. Хуй пойми, что в башке у мужика. Я и сам не знаю, чё делать, мне вот это его
просто общаться, блять, нахуй не упало, понимаешь? А он сам сказал, что лучше никак, и теперь, блять, не даёт забыть спокойно.
— А ты хочешь?
— Что хочу?
— Забыть, — и, казалось бы, Мишка и психология — совершенно далёкие понятия, он вообще там филолог какой-то хуй пойми какой, но парой слов Пашку будто из своей дыры самобичевания вытащил.
Раскрасневшийся Пестель перевёл дух и посмотрел куда-то в небо. В груди опять горело, и, сука, лучше б его Валера отпиздил, чем жизнь вот так издевалась любовью этой своей.
— Я хочу, чтоб по-нормальному всё было, понимаешь, Мишань? Как у нормальных людей, — Пашка ударил кулаком по ящику. Упс, трещина пошла. Похуй, всё равно выбрасывать — ударил ещё раз. — Звонить, зная, что ответит, и рассказывать всё подряд, и доверять целиком, и чтоб мне тоже доверял; обнимать хочу во сне его и целовать хочу, знаешь, и волосы его перебирать в пальцах хочу до безумия, и пить с ним пиво под футбол или шампанское под мелодрамы. Любить хочу, шаришь? А я вообще не понимаю, как. Такого, как он — тем более, — у Пестеля аж в горле пересохло. Ну, вот, превратился в нытика романтичного, это всё Серёжа, блять, с его вечной сладострастной любовью и россказнями. Довёл друга, сука. — А так, чтоб просто общаться... В пизду. Не смогу я так.
И то ли у Миши бесконечные доёбки Муравьёва выявили невероятный психоаналитический талант, то ли всё и так было на поверхности, но он из несвязных речей Пашки даже что-то понял и задавал чертовски правильные вопросы. Пестель бы, конечно, не признался, но даже помогало.
Больше даже, чем сигареты и водка.
— Вот если бы вы сейчас встретились, что бы ты сделал? — тихо спросил Бестужев, болтая в воздухе ногой.
— В рожу дал.
Миша посмотрел на него сначала удивлённо, а потом заулыбался, будто Пашка что-то смешное сказал.
Хули смеёшься, черть, я серьёзно, бля.
— Правда, что ли? — Пестель выглядел удивительно уверенным в своих словах. — Почему так?
— Да не умею, я, блять, по-другому! — вскинул руками Пашка, чуть не ударив Бестужева по лицу. Очень, сука, иронично. — Я только так и могу, я нормально никогда и не любил, так вот, чтобы не поебались-разбежались. Не знаю я, что делать, типа, говорить надо? Целоваться лезть?
— Что душа требует, то и делать, Паш, но не силой брать, а, ну, не знаю, настойчивостью. Всегда оставлять выбор надо, чтобы справедливо было, и, понятно, не в рожу бить, — Миша положил руку ему на плечо. — Может, твой этот... как его?
— Николай, — буркнул Пестель, как будто ядом обплевался. Будьте вы прокляты, все оскорблённые именем Николай при рождении.
— Николай твой, может, он тоже не умеет по-другому. Только один и на дистанции.
— И чё мне с этой его дистанцией делать, бля? — Пашке не нравилось то, что Рюмин был, походу, прав. — Рулеткой измерять, чтоб к нему ближе двух метров не подходить?
Едва сдержавшись, чтобы не закатить глаза, Миша посмотрел на него, как на непроходимого тупицу.
— Поговорить надо, Паш, — ткнул в бок.
Я тебе щас потыкаю, мелкий утконос. — Обсудить всё, объясниться. Долго и упорно, пока языки не сотрёте — не знаю уже, друг о друга или просто словами.
— Не умею я разговаривать о таком.
— Это явно лучше, чем зачитываться депрессивными поэмами Кондратия и оставлять комментарии из плачущих эмоджи.
Взгляд Пашки буквально кричал:
если ты кому-то об этом скажешь, я тебя на турнике повешу. Потом сменился на удивлённый, будто Пестель хотел спросить, откуда Миша знает, но не стал — мало ли.
Может, Серёга его потому и подогнал, что Бестужев был этот, как его, провидец.
Экстрасенс.
— Всё равно, он сказал, что я ему вот такой противен, так что смысла в этом ровным счётом нихуя, — вздохнул Пашка горестно и потянулся было за второй сигареткой, но Бестужев его остановил.
— Так и сказал?
— Имел это в виду.
— Ты это своё "в виду" напридумывал себе, вот и спросишь точно, что он думает. Так люди делают, Паш, нормальные люди.
— А я типа ненормальный? — Пестель готов был бунтовать.
Хули ты тут распизделся, студентишка, как ты вообще со старшими разговариваешь.
— А ты, типа, мечтаешь разрушить государство и страдаешь алкоголизмом, — Миша вдруг посерьёзнел. — Дерёшься с кем ни попадя, живёшь в мусорнике, а не нормальной квартире, совершенно забил на жизнь, материшься через слово, хотя мог бы трактаты писать, портишь окружающим жизнь, и ещё при этом сейчас собираешься меня ёбнуть, потому что думаешь, что прав.
Почти багрового цвета лицом Пашка реально мог бы вмазать бедному Бестужеву, упорно нарывавшемуся на бесплатную чистку ебальника, но совершенно не хотел потом разбираться с праведным гневом его благоверного Серёжи. Друзья, всё-таки.
— Бинго, — только процедил он и выдохнул через стиснутые зубы.
— Ты понимаешь ведь, что ты себя разрушаешь, Паш? — казалось, Миша почувствовал это мановение духа Муравьёва, защищавшего его от любых нападок Пашки, и вконец разошёлся. — Ты пьёшь, куришь, в драки влезаешь, нарываешься постоянно, не ешь нормально, не спишь, всех от себя отпугиваешь — потому что ты сам себя боишься такого. Тебе самому не хочется вот так жить, но ты правда по-другому не умеешь. На тебя в детстве забили родители, и ты забил на себя сам — это не форма протеста, Паш, это просто самоуничтожение. Я знаю, что это такое, я с Серёжей встречаюсь, поверь.
— Я — не Серёжа, блять.
— Но вы с ним чертовски одинаковые. Только вот он как-то пытается что-то изменить, а ты — нет. Ты всё ещё бухаешь, шаришься по улицам и работаешь в автосервисе, хотя мог бы давно заняться тем, что по душе. И я, блять, знаю, что ты в шиномонтажке пахать не мечтал всё детство и призвание своё автомехаником не нашёл — ты бы не в такой дыре работал, если б так было.
Пашка сидел, как в воду опущенный, и смотрел на собственные почерневшие от мазута руки. К чёрту эту вашу психоаналитику. И Бестужева — к чёрту.
Как только его такого проницательного Муравьёв терпел.
— То есть, проблема во мне? — тихо прохрипел он, посмотрев на Мишу. Тот реально выглядел, как будто в сознании преисполнился и готов был записаться в Конфуции — спокойный, с томным чуть тяжёлым взглядом и лёгкой полуулыбкой.
Понятно, как — такого только любить.
— Нет, Паш, проблема в том, что вы оба не готовы ничего изменить друг ради друга, — Рюмин вдруг задумался. — А я, кстати, в тему тут про это сказал? Или у вас даже не близко к чему-то большему, и ты просто по невзаимности страдаешь?
— Не знаю я даже, — Паша провёл ладонями по лицу и закашлялся. — Он сказал, что, вроде, я ему тоже нравлюсь.
— И ещё пытался с тобой контактировать всё это время.
— Да.
— И писал, что хотел бы продолжить общаться.
— И это тоже.
— И дал тебе переночевать у себя.
От воспоминаний у Пашки село где-то в груди. Чёртов, блять, Романов.
— А ещё накормил, переодел и дома спокойно оставил одного, а потом сказал, что не доверяет, ага, такое тоже, блять, было, — просипел он даже как-то по-злобному, всё-таки доставая вторую сигарету. — Странный он, ебать какой странный.
В ответ Миша хмыкнул и похлопал его по плечу, забирая из пальцев папироску настолько внаглую, что Пашка даже опешил и не успел как-то отреагировать — сижка оказалась в траве. Ну, блин, новая целая сижка, Бестужев, блять, продукт не переводи.
— Поздравляю, Паш, — сказал и медленно вздохнул. — Он тоже совершенно не понимает, как с тобой быть, но безумно этого хочет, хотя может и не признаваться сам себе.
— Ага, спасибо, рад слышать.
— Поговорите просто, блять, — Рюмина, казалось, уже порядком бесила эта пашкина аморфность, да и бесконечные отказы действовать адекватными методами из себя выводили. А вроде неглупый молодой человек.
— Надо, — Пестель отрешённо покачал головой и откинулся назад, глядя на серые облака.
Так и сидели ещё с пару минут, молча и глядя в никуда. У Пашки в голове играла какая-то песня Киркорова про снег и февраль, и это уже даже не смешно было, а Миша думал о чём-то своём и следил, чтобы Пестель, раскачивающийся в разные стороны, с ящика не долбанулся головой об землю. Было бы очень нелепо — вот так войти в клуб двадцати семи.
И думалось Пашке, какого же, всё-таки, чёрта. Он Романова знал-то всего ничего, ничего такого особо серьёзного у них и не начиналось даже, а его так сильно ломало с его слов. Что это было — Пестель не смог объяснить бы ни себе, ни кому бы то ни было ещё, но, говорят, иногда люди называли это привязанностью.
В конце концов, Николай был...
притягательный. Николай спас его от неминуемых тяжелейших травм и дал переночевать у себя, Николай купил ему чёртов сникерс (два!) и вытирал лицо от крови. Он был такой открытый и замкнутый одновременно, что с ума сойти можно было — и всё равно нравился до боли в груди.
И костюмы его нравились, и взгляд острый, и чёткие жесты, и плавная речь — да всё нравилось. Спать в его огромной футболке нравилось, носить постоянно дома его же серые спортивки, падающие до бёдер — нравилось тоже. Пашка
действительно упал к нему в любовь, или как там говорили англичане, потому что совершенно не мог подняться.
— Он хоть стоит того? — нарушил тишину Миша. — Николай твой.
— На все сто двадцать, — вздохнул Пестель и просто так чиркнул зажигалкой. Горело приятно.
— Лет ему хоть сколько?
— Тридцать пять где-то, может, чуть меньше. Тридцать два каких-нибудь, — вообще-то, Пашка не был экспертом, чёрт подери, по Романову, чтобы настолько его знать. Только отчество и, с недавних пор, количество братьев и сестёр.
Дохуя.
И всё равно умудрялся Каховскому с Муравьёвым до жопы надоедать своими рассказами о том, как Романов много знал, как интересно рассказывал и как не гнушался вступать в долгие дискуссии, пока Пашка чинил его кашкай. Парадокс.
Казалось, Миша хмыкнул, или шумно выдохнул, или просто дёрнулся. Прикалывали его все эти различия в возрасте — хотя, конечно, между "девятнадцать и двадцать пять" гораздо больше ощущается разница, чем между "двадцать семь и тридцать-сколько-нибудь". Не Кондратьевские замуты — ну и, уже хорошо.
А если так подумать, в николаевские восемнадцать Пашка класс в пятый только ходил и солдатиков собирал.
— Книжки пишет?
— Чё?
— Мне показалось, ты сказал, что пишет.
— А. Не, — Пестель посмеялся. В принципе, Николай мог бы, про каких-нибудь журналистов и остросоциальные конфликты. Или фантастику — вот про роботов у него явно получилось бы. — В СПбГУ преподаёт там что-то своё лингвистическое.
Миша присвистнул:
— Совпадение по Фрейду, конечно, — невольно проверил маленький карман рюкзака на наличие студака — потерял так один раз. Теперь вот, если вспоминал, всегда смотрел, чтоб лежал на месте. — Отечественная филология какая-нибудь?
— По Фрейду оговорочки, Мишань, — поправил Пашка Бестужева и повспоминал, что там ему Николя говорил. — Да вроде французская там херня какая-то.
Взгляд у Рюмина был такой, словно он от жизни охуел и обратно не выхуел. Пашка посмотрел на него, дескать, ты щас чё, собрался тут в обморок падать, но нет, никуда падать Миша не собирался. Только проморгался быстро, будто призрака увидел,
гой еси на небеси, и дёрнул лямку рюкзака. Бедный рюкзак, ей-богу, Миша эти его лямки оттягивал только так.
— Ты чё? — осторожно поинтересовался Паша, надеясь, что откачивать серёжиного пацана ему не придётся.
— Принципиальный интеллигент с непослушными кудрями, говоришь? — уточнил Рюмин, и прежде, чем Пестель вообще что-то ответил, добавил. — Повезло тебе, Паш, умные люди на дороге не валяются.
В общем-то, Миша был неправ, потому что Пашка лично видел, как Романов споткнулся об арматуру и грохнулся прямо перед их шиномонтажкой. Так что, Мишенька, валяются и ещё как — а потом ругаются, что костюм светлый испачкался. Очаровательно, ты б знал.
— Ага, оч повезло, прямо щастье привалило.
— Ну, препод ведь.
— Бывают и хуёвые преподы. В шараге моей была охуеть какая отвратительная бабка, которая нам про культивирование овощей вещала.
— Ну, так и Николай Павлович — не про овощи.
От какого-либо иронично-оригинального ответа и попытки вспомнить, упоминал ли он николаево отчество, Пашку отвлек крик раздражённого Лёхи:
— Пестель, етить-коптить-колотить, ты чё там лясы точишь, малышка тойота сама себя на ход не поставит, прекращай прохлаждаться! — и кинул в их сторону пустой канистрой от бензина.
Сам Пестель издал непонятный полурык-полустон, закатил глаза и швырнул Юшневскому канистру обратно.
— Да я ща бля! — ответил он Лёхе, встал и отряхнул комбинезон, в чём, правда, не было ни малейшего смысла, ибо он был давным давно насквозь испачкан в разных автомобильных и не очень выделениях. — Короче, бывай, Мишань.
— И тебе не хворать, — Миша пожал протянутую руку и тоже встал, собираясь уже уйти.
Он отошёл примерно на три шага, довольный исполненной миссией и уже создающий определённо грандиознейший план в своей голове, когда Пестель его окликнул.
— Э, Мих! — Бестужев обернулся. — Спасиб, что ли, что пришёл.
— А, да всегда пожалуйста. Рад помочь был!
— Ага, спасибо ещё раз.
И ушёл обратно в машинах копаться. А Миша готов был
верещать от того, в какую чёртову Санта-Барбару угодил. Тут, чтобы разобраться, надо обладать невероятными навыками.
Поля Муравьёв его, кстати, научил кое-чему.
***
Собственно, по полькиным заветам Миша и действовал в следующий вторник. Звучали эти заветы, правда, примерно как
будь оригинален и
заставь двух остолопов мириться всеми правдами и неправдами, и вроде бы ничего такого сверхтрудного, но задачу очень сильно отяжелял тот факт, что Пестель был достаточно нерасторопным и упрямым, а Николай —
его собственным преподом.
По крайней мере, Бестужев, как самоличный член почётного общества студентов теории и практики французского перевода, мог догадываться об этом, потому что не понаслышке знал, что на кафедре преподавало только два Николая: Романов, вполне под все критерии подходивший, и старик Румянцев, который прослыл заядлым рассказчиком историй про свою верную военную службу, отставку из МИДа и интрижки с замужними женщинами. И тут, как бы, выбор был небольшой.
План у Рюмина был до неимоверного простой: столкнуть баранов лбами и не дать возможности отвертеться, — вот только он совершенно облапошился с реализацией, потому что, казалось, всё летит к чертям.
Серёжа отписался ему ровнёхонько под конец четвёртой пары, когда Миша был уже готов то ли убивать, то ли биться головой об стол. Сказал, что через кровь, пот и слёзы с Пашкой обо всём договорился, тот пообещал их обоих вздёрнуть, если в его жизни станет
так много Бестужева, и всё-таки забрать его из универа. Наплёл Миша что Муравьёву, что Пестелю с восемнадцать коробов и один пакетик про то, как задержится, как сильно его надо будет довезти до Муравьёвых заниматься с Ипполитом, ведь на метро он ни за что не успеет, и (это была, кстати, искренняя правда) как, печально-то, ой, Серёжа не сможет этого сделать ввиду того, что уже неделю назад договорился Матвею помочь по работе и отменять ради него ничего не нужно.
В общем, он заставил Пашку приехать его забрать, а Серёжу — ни в коем случае об этом и не задумываться. Потому что нужен был Бестужеву именно Пестель — точнее не ему, а одному обаятельному принципиальному преподавателю, который в последние три недели был подозрительно тих и рассеян.
— Николай Павлович! — Миша буквально пулей залетел в аудиторию Романова практически сразу после звонка с последней пары, зная о дурацкой привычке преподавателя
продуктивно распределять время и уходить домой ровно по окончании занятий.
Вышеназванный Николай Павлович, уже собравший все документы, обернулся на студента, аж вздрогнув от неожиданности.
— Ох, Бестужев-Рюмин, вы меня напугали, — усмехнулся Романов и помотал головой, будто прогоняя наваждение. — Я ухожу уже, вы хотели что-то?
— Да, я, короче, хотел насчёт реферативной работы с вами обсудить, вот, у вас же есть свободное время сейчас? Вот прямо сейчас. Я надеюсь, есть, потому что я в другое время никогда совершенно не могу, а мой научрук сказала с вами посоветоваться, и, короче, вы не можете задержаться ну примерно на полчаса? — Миша тараторил, как мог, про себя читая молитвы, чтобы Николай согласился и остался.
Всего полчаса, пока приедет Пашка, ну пожалуйста. — Не волнуйтесь, я сильно не задержу, правда, буквально полчасика, но мне очень нужно, чтобы вы помогли мне.
— Всё, Миша, Миша, успокойтесь, — Николай улыбнулся и положил руку ему на плечо. — Показывайте свой реферат, помогу, чем смогу, конечно, с удовольствием.
Во-первых, Бестужев обожал эту его черту, что Романов никогда не мог отказать в помощи своему студенту, мог хоть до ночи просидеть в чате и давать советы, и вообще, был удивительно добрым человеком для преподавателя, которого почему-то все уважали, но никто сильно не любил. А во-вторых, Миша
запарился: спёр у Кондрашика прошлогодний его реферат по истории французской поэзии в одном из первых драфтов за шоколадку, переделал титульник и распечатал за целую сотку в местной канцелярке.
Чего не сделаешь ради любви, пусть даже и не своей.
— Спасибо, вы лучший!
В общем, полностью игнорируя удивлённый взгляд Николая, Миша развернул перед ним текст на рандомной странице и принялся усердно импровизировать вопросы, которыми никогда в жизни не интересовался. Он и поэзии-то касался только той частью своей жизни, в которой присутствовал Рылеев — с этим горе-литератором грешно было бы не знать всякой мути про амфибрахии и спондеи.
Получалось у него, казалось, вполне убедительно, Романов даже заинтересовался темой — а Миша благодарил жизнь, что Кондратий в прошлом году этот же самый реферат Николаю Павловичу в какой-то момент вот точно так же не подсунул. А то произошло бы фиаско, и весь грандиозный (на самом деле, нет) план Бестужева рухнул бы, как карточный домик, а он, извините, строил, строил и наконец построил этот самый домик, и не хотел бы, чтобы всё вот так легко ломалось.
К половине пятого Романов уже штурмовал гугл-поиск, пока Миша стоял за его спиной и нервно грыз большой палец, пытаясь сообразить, как спросить его про Пашку, чтобы не оказалось, что он всё-таки ошибся и произойдёт
казус.
— Николай Павлович, — позвал он.
— М?
Вдох, выдох — с богом.
— А вы почему грустный такой в последнее время? — голос у Бестужева сел, но не в лужу, а от волнения. — Случилось что?
— Любопытство, Миша, до добра не доводит, — строго ответил ему Романов, от компьютера не отрываясь.
— А если без поговорок?
— Это пословица.
Миша возмущённо вдохнул, но всё, что придумал в ответ, это:
— Ну Николай Павлович! — и взмахнул руками, не зная, как ещё выразить своё негодование.
— Вы слышали такое выражение: не везёт в работе — повезёт в любви? Так вот, с работой у меня всё отлично, — Николай, наконец, оторвался от экрана и повернулся к студенту. — Я утолил ваше любопытство, Михаил?
— Ну... — Бестужев потёр затылок. — Совсем не везёт?
— Да, Миша, совсем не везёт — что ещё вам рассказать? — и смотрел прямо в душу, как будто испытывал.
Эх, Мишель, твой план идёт по пизде, потому что ты — слабохарактерный лох.
— Вы поссорились, или у вас просто никого?
— Послушайте, Михаил, это уже совершенная наглость.
— А всё-таки? — Бестужев буквально наступал на своё горло, чтобы не извиниться и не перестать наседать. В конце концов, если он всё-таки ошибся, будет хуже.
Гораздо хуже.
— А всё-таки — я сказал в лицо то, что думал, но, видимо, это было лишним, и теперь человек, который мне удивительным образом оказался дорог, хотя совсем не должен был, не хочет меня знать, — голос у Николая чуть дрогнул. — Я, понимаете, пытался удержать привычный строй жизни, хотя он ворвался в него и уже всё порушил, и это было совершенно бессмысленно делать.
Ура, Миша угадал.
А с другой стороны...
Пиздец, Миш, что им теперь с этим делать, довели ж друг друга.
— Думаете, прямо не хочет-не хочет? — осторожно спросил Рюмин, чувствуя себя сапёром на коровьем поле. — Может, он просто думает, что вам не нужен.
— Почему сразу "он"?
От тяжёлого взгляда Романова Миша стушевался. Не говорить же Николаю Павловичу, что он тут свахой на полставки подрабатывает, и сейчас усиленно налаживает их с Пашей непростые отношения, о которых удивительным образом в курсе.
— А что не так? — Бестужев раскраснелся. — Вы сами так говорили, я просто решил, что...
— Что решил? — выглядел Романов не рассерженным, но усталым и запутавшимся. — Я, Миш, совершенно не привык к этим современным тенденциям и прочему.
Плюс одна проблема в копилку тех, которые Паше придётся решать. Рюмин призадумался, стоит ли Пестелю про это всё рассказать, или пусть сам ищет ключики к замкам на отстроенных крепостях под советским воспитанием.
— Вам некомфортно? Ну, думать про отношения с мужчинами.
— А вам, Михаил? — Николай посмотрел на него так, будто подловил на невероятной наглости и желал объяснений. Что ж.
Ровно секунду Миша колебался, вспомнив, что, вообще-то, они с Серёжей усиленно пытались не афишировать, но потом подумал, что какая уж разница, да и Николай Павлович вряд ли начнёт по всем углам листовки расклеивать:
Миша Бестужев месит глину.
— А у меня молодой человек есть, Николай Павлович.
Тот посмотрел на студента удивлённо, а потом замялся и как-то заметно смутился.
— Вы извините, что я так, — сказал он тихо.
— Да всё в порядке.
— И что, никаких предрассудков и сомнений о предосудительном?
— Нет, — Миша пожал плечами, думая о том, какую услугу оказывает Пашке, потом с него спросить можно будет. Два энергетика и палку белорусской колбасы. — Просто влюбился, а там и неважно уже стало. Ваш человек если парень — то поймите, что, и правда, это не так и важно. Просто любите.
Казалось, Николай хотел что-то сказать, но совершенно не знал, что. А потом он вздохнул, отвернулся обратно к компьютеру и пробормотал:
— Не умею я — любить, Миш.
Хотелось закричать:
ваш придурок Пестель то же самое сказал, блять! Но ругаться с преподавателем, у которого ещё два года пахать и пахать, в мишины планы не входило совершенно, так что он лишь улыбнулся и перевёл тему.
— Так что там про силлабо-тоническое стихосложение во французском?
Романов вытерпел ещё с три минуты, а потом то ли ему осточертели долбанные стихотворные размеры, то ли захотелось подышать свежим воздухом, и он просто помотал головой и разом отключил монитор. Выдохнул тяжело и встал, глядя перед собой.
Тяжело живётся, когда влюбляешься — Миша в курсе, пробовали, знаем. Надо только пройти вот этот период, когда отрицаешь всё или когда боишься признаться, а там дальше как по маслу пойдёт, да, Николай Павлович, вы держитесь только — но вслух вам Бестужев этого не скажет, потому что стеснялся как-то советы любовные взрослым мужчинам давать.
— Пойдёмте, Михаил, думаю, я сделал то, о чём вы просили, — просипел Романов и протянул Рюмину папку с рефератом.
— Даже больше, спасибо вам большое! — прижав документы к груди, Миша глянул на часы — всё шло, как по маслу. Оставалось надеяться, что Пестель не передумал и в пробке не застрял.
Видимо, не застрял, потому что телефон звякнул оповещением.
PestelPasha
Короче, психоаналитик мой ненаглядный, я тебя у выхода жду, слева припарковался. 16:37
Ты шаришь, как тачка выглядит? 16:37
Дальновидный Бестужев решил забыть, как Серёжа ему подробно расписал, что Пашка одолжил машину у какого-то там друга с фамилией то ли Виноградов, то ли Яблочкин — короче, фруктовая какая-то, — и что это вообще была за машина, чтобы немного близорукий Мишаня не сел не туда и не стал жертвой торговца людьми. Да, Муравьёв был немного параноидальным — и что?
RumkatheBest
Нет 16:38
PestelPasha
Тёмно-серая шевролеха. 16:38
RumkatheBest
Не разбираюсь, Паш 16:38
PestelPasha
Бля Бестужев. 16:39
н794рн 16:39
RunkatheBest
Паш 16:39
У меня зрение минус два на оба глаза 16:40
Вышагивая по коридору следом за Николаем, Миша старался не отставать, чтобы не потерять его и не просрать так идеально сложившийся план, и бесстыдно обманывал Пашку, но, по правде говоря, угрызений совести совершенно не чувствовал.
PestelPasha
Ёбтвоюмать Бесстыжий, очки носи тогда, что ли. 16:40
RumkatheBest
Просто выйди из машины поближе к крыльцу, и я тебя увижу, пожалуйста 16:41
Николай мило общался с гардеробщицей, прижимая к себе пальто: по утрам даже в мае в Питере было ещё холодновато, а к вечеру уже можно было пройтись и без. Глядя ему в затылок, Миша нервно стучал телефоном по ладони и пытался высмотреть в полупрозрачное стекло выходной двери что-нибудь, но видел только блики солнца.
Ну, не мог же его блестящий план в последний момент провалиться.
Видимо, и правда — не мог, потому что в момент, когда Романов распрощался с милой баб Ниной (с двадцатилетним стажем местной заведующей гардероба), Пашка всё-таки написал.
PestelPasha
Короче, я стою возле этого ёбнутого памятника книжке, и я один такой дебил, так что найдёшь. 16:43
Лети давай, герой-студент, ты к Поле опаздываешь. 16:43
И Миша летел — в ногу с Николаем, занимая его разговорами о погоде. Следил, чтобы тот никуда не додумался свернуть или зайти, и отчего-то сильно нервничал, что аж ладошки потели. Улыбался Романову натужно и уже видел силуэт Пашки около того памятника через дорогу.
Момент, блять, истины.
***
Николай был готов рвать на себе волосы, но совершенно
не готов это признавать.
Вся его жизнь была чередой выверенных, распланированных действий, привычных паттернов и однообразной рутины, которая, тем не менее, не наскучила за долгие годы и до сих пор доставляла удовольствие от тех дел, которые Николай упорно продолжал свершать. Ничего экстраординарного, никаких всплесков и искр — всё ровно, тихо, спокойно.
Он работал, не на износ, но трудолюбиво, искренне верил в каждого своего студента и старался всем помогать. Плевать хотел на то, что все вспоминали его старшего брата Константина, долгие годы занимавшего его место единственного преподавателя истории французского языка, добрым словом и сравнивали не в пользу младшего Николая — всё равно продолжал быть открыт студентам, как научный работник, и полностью закрыт, как человек.
Его никто не любил — все помнили брата и обожали именно его. Но Николай пришёл на его место с должности лексиколога и успешно продолжил дело, когда сам Костик уехал преподавать в Польшу, и никаких посягательств на свой пост не терпел.
У них в семье вообще все связали жизнь с образованием — отдавали дань безвременно покинувшему их в девяносто третьем отцу. Трагедия была страшная, и, возможно, именно от неё тогда ещё четырёхлетний Николай так и не оправился полностью, абсолютно потеряв способность к какому бы то ни было доверию. А может, жизнь его так научила — кто знает; но факт был на лицо: Романов совершенно никому и никогда не открывал свою душу и вовсе того не хотел.
А потом — Пашка. Пестель Павел Иванович двадцати семи лет, обычный автомеханик с не менее обычной средней паршивости шиномонтажки, безбожный наглец, матершинник и алкаш, без должного воспитания и без царя в голове. Совершенный ублюдок, чистой воды маргинал и вообще, распоследняя ячейка общества — никто, никогда, ни за чем.
Чертовски умный и харизматичный, да настолько, что челюсть падала.
И Николай потерял голову. Вот так просто, за один разговор, пока Пестель ему ниссан чинил. Потом снова и снова — потому что Романов всегда приезжал именно туда, в богом забытый Мастершин, и с каждым разом тонул всё сильнее в собственных предрассудках и нерешительности.
Он не хотел доверять никому — особенно такому, как Павел. А сам — во снах его видел, и потому себя всё сильнее закапывал.
В тот день, когда Пестель в драку полез, чтобы его прикрыть, Николай думал, что сердце разорвётся: от страха за придурка, от собственных противоречий — хотелось с Павлом быть, но не с такой стороны. Не чтобы он дрался постоянно, пил до посинения и орал на голубей матом. А чтобы рассказывал про свои сумасшедшие теории, спорил на темы всякие разные, анекдоты травил — умел ведь таким быть.
И в полицию Романов за него был загреметь готов, потому что стрелял, не раздумывая. Пистолет у него всегда был с собой — отцовский опыт научил, — но стрелять раньше не приходилось. Всё ведь, чёрт возьми, ради Пашки.
Наговорил, правда, дерьма с горячей руки. Расхлёбывал теперь, как мог — писал, на заправку заезжал. Не мог найти. В итоге смирился даже, что вот так вот сам всё похерил, что единственного человека, который струны его души не то что зацепил — сыграл на них, как на арфе, целую симфонию и играть продолжал, — сам от себя отвернул.
Не умел он жить, как нормальный человек — и расплачивался. Волосы рвал да думал всё время, как поменять можно было то, что натворил. Думал, что никак уже.
И вдруг глазами встретился — с Пашкой.
На другой стороне дороги стоял и втыкал было в телефон, но как будто почувствовал что-то — поднял голову. Красивый, чёрт возьми, но будто ещё сильнее похудевший. Лопоухий, и с волосами торчащими, потому что подстриг — у Николая сердце в горле застряло будто, не давая вдохнуть.
Он застыл на месте прямо в воротах, не в силах даже двинуться, всё смотрел и дрожал немного. Все запертые было за три недели эмоции разом обрушились лавиной, и Романов
не выдерживал.
Кричать хотелось.
Пестель подорвался с места и быстрым шагом направился в сторону припаркованных автомобилей, и его ругательства было слышно даже через дорогу. Николай не дышал.
— Паш! — крикнул Бестужев и кинулся догонять.
Романов будто прирос к земле.
Чёрт возьми.
***
Серёжа только-только написал ему:
UnholyGreyAnt
крч прикинь чё узнал 16:51
мой батька второй раз женился ж так вот эта женщина какая-то там дальняя дохуяюродная родственница мишкиной матери 16:52
ебать мир тесен да ? 16:52
И тут же, повинуясь истошному ору интуиции, поднял взгляд.
Блять,
теснее, чем ты, Муравьёв, думаешь.
— Паш! — Пестель на зов даже не обернулся, только ускорил свой шаг, насылая на Мишу всевозможные проклятия, подслушанные давным давно в каком-то сериале. Ну, сука, ну, тварь, чтоб его, блять, кондратий хватил.
Пульс у Пашки колотился где-то во лбу, как, блять, звезда у пушкинской какой-то там принцессы то ли лебедь, то ли гусь. Стало вдруг казаться, что тактика полного игнорирования, которую Пестель до сей поры вполне успешно применял и собирался продолжать применять, была лучшим решением в его жизни — от одного взгляда на Николая Пашка готов был вешаться и визжать одновременно.
Что за пиздец.
— Паш, погоди! — Миша его почти догнал, но Пестель всё равно успел сесть на водительское кресло и захлопнуть дверь. От гнева аж щёки у него раскраснелись, как у рака недоваренного.
В голове красной бегущей строкой скользил сплошной трёхэтажный мат, Пашка вцепился в руль и зажмурился, пытаясь унять эмоции. Кто вообще такой этот Романов, чтоб из-за него вот так всё тело трясло? Правильно, никто, вепрь таёжный — хуй подорожный, вот пусть на хуй и катится, Пестелю достаточно, Пестель...
От яростного потока мыслей и ругательств Пашку оторвал стук в окно. Он выдохнул, встряхнул плечами и опустил стекло, чтобы тут же услышать от запыхавшегося Миши:
— Пойдём, там Николай твой, поговорите.
Да ид
и ты нахуй.
— Так, Мишаня, я в твои фокусы не играю, залезай, поехали, — как можно строже и равнодушнее указал Пашка, кивая на сиденье рядом с собой. — Где ты взял его вообще?
— Он тут работает, не забыл? У меня ист-яз ведёт, — Бестужев от быстрого бега хрипел, как чёрт. — Паш, вам поговорить правда надо!
— Блять, мало ли, что там по-твоему нам надо, я не хочу, ясно?
Рюмин выпрямился и ударил по крыше машины.
Сучонок маленький, я всё Тохе расскажу, он тебя, блять, арбузами закидает.
— Идём, он ждёт.
— Не дури, блять, поехали, — Пашке хотелось Мише выправить эту его кривоватую челюсть одним точным ударом. Зато ровная будет, а.
— Паш, никуда я не поеду, пока ты не поговоришь с ним, —
это чё за ультиматумы, Бестужев?
— Поля ждёт, дебил, давай залезай — я за тобой приехал, а не с Николя лясы точить.
— Да никто меня не ждёт, я с ним на завтра договорился.
И тут Пестель
допёр.
— Ну ты и чертила, блять.
Сваха, сука, нашлась, умный самый что ли, а спросить сначала не додумался? Да ему за такое челюсть надо не вправить, а в другую сторону, нахуй, выгнуть. Мелкий поганец, найдутся ж такие, Роза Сябитова от мира французских студентов, блять.
С силой ударив по рулю, Пашка повернул ключи в замке зажигания.
— Паш, стой, чёрт, Паш! — Миша схватил его за руку через открытое окно, потянул и заставил на себя посмотреть. — Ну он правда жалеет о том, что сказал, и он правда дорожит связью с тобой.
— Да ты-то откуда знаешь? — Пестеля
за-е-ба-ло.
— Я у него спросил, блять! — Походу, Мишу заебало тоже: он хлопнул ладонями по крыше опять и глубоко вдохнул, чтобы сдержать в себе гнев. — И ты тоже, сука, перестань ссать в штаны и выходи из машины, он тебя вечно ждать не будет, и, блять, вы вечно друг от друга бегать не захотите, так что соберись здесь и, сука, сейчас, подойди к нему и реши все вопросы, и плевать, какой будет итог — ты хотя бы перестанешь жить в вечных вопросах и сомнениях и подберёшь, наконец, свои сопли!
От такого злого и уверенного Рюмина у Пашки едва не отвисла челюсть. Ебать, умеет мальчик удивлять — повезло Серёге, а, всегда весело, наверное.
В груди у Пестеля от ярости не осталось и следа, пришла только опустошённость. Он посмотрел за спину Миши — Николай всё ещё стоял там и смотрел на них, всё такой же удивлённый и
красивый.
Пашка, видимо, загляделся.
— Паш, — позвал его тоже успокоившийся Бестужев. — Паша-а.
— Река Паш
а, в жопе анаша, тебе чё? — не отводя от Романова и взгляда, сипло отреагировал Пестель. Он
устал.
Вместо каких-либо ответов Миша просто кивнул в ту же сторону и вздохнул. Паша вздохнул тоже.
Подумал немного. Порешал там у себя в голове вопросики нелирические. Поспорил немного сам с собой. И помотал головой, сдавшись.
— Ладно, блять, — опять вздохнул, рвано из-за нервяка. — Сводник ебаный.
Миша заулыбался.
Нет, ну серьёзно челюсть себе ровную хочет, ирод.
Паша шёл медленно, в какой-то момент задумавшись о том, что неплохо бы было, если б его сбил красавчик-мажор на порше, не уследивший за пешеходным переходом. Никто его не сбил, к сожалению (к счастью, на самом-то деле), так что Пестель подошёл к Николаю, остановился в трёх шагах и засунул руки в карманы растянутой олимпийки, чтоб не видно было, как дрожали.
Молчали, как два придурка, потому что вообще не знали, что сказать. Паша только вертел в пальцах найденную в кармане монетку и пытался нормально дышать, глядя на уставшее лицо Романова, на синяки под его глазами и пятно от шариковой ручки около подбородка.
Господи боже.
— Так вы знакомы с Бестужевым, Павел? — неловко спросил Николай, будто хоть как-то пытаясь прервать паузу.
— А ты его препод, — ответил Пашка, констатируя факт.
Романов кивнул с усмешкой:
— Да.
— Мир тесен.
— Очень.
Если б Пестель умел, он бы нарисовал то, как улыбался Николай: чуть кривовато, слабо, будто стараясь скрыть эмоции в себе. О-ча-ро-ва-тель-но.
— Я, если что, не подсылал его, он сам всё, — оправдывался зачем-то Пашка за Рюмина, который уже давным давно смылся в закат. Хотя, скорее, спрятался где и наблюдал, чтобы реально поговорили.
У Польки нахватался, точно. Ушлый Поля был — до жути.
— Да я понял, вы не такой, чтобы подговаривать моих студентов.
— Он просто хотел, чтобы мы поговорили.
— Да, я понимаю, — Николай кивнул и как-то очень шумно вдохнул, отведя глаза. — Нам и правда нужно. Я должен...
— Объясниться?
— Да.
По Романову видно было, что он волновался. У Пашки сжималось сердце — буквально.
— Пойдёмте тогда, — сказал он и, вдруг ощутив в себе невероятный прилив то ли упорства, то ли отчаяния, положил ладонь на предплечье Николая, чуть подталкивая его в нужную сторону.
— Куда?
— Тут парк рядом есть, — Паша улыбнулся. — Говорить будем.
Даже если и оба ни черта говорить не умели.
