неблагополучный район: шиномонтаж на окраине

— Высочайшая воля — и есть закон, — Николай улыбнулся так, что у Пашки свело селезёнку, и бросил шишку, которую ковырял в пальцах уже минут десять, в пруд. Говорили они, если что, не про доминантные отношения и европейскую монархию — Романов просто рассказывал о ректоре санкт-петербургского государственного, который удивительным образом словил звезду и считал себя лицом высшего волеизъявления образовательного пространства. Почему про ректора? Да Пашка, дурак, про работу спросил, чтобы разбавить неловкость. И теперь смеялся с историй Николая про преподавательский коллектив и, собственно, ректора-маразматика, который, впрочем, был человеком самых честных правил и такого к себе отношения не заслуживал. — Это он так говорит? — уточнил Пестель, наблюдая за одной конкретной уточкой, которая очень заинтересовалась шишкой рядом с собой. — Секретарша его, когда с указаниями не считаются. — Ну и деспотия у вас там. Романов только молча согласился, пусть так совершенно и не считал. Работать ему нравилось, студенты были умные и способные (а кто-то, как гадёныш Бестужев, ещё и хитрый), в целом обстановка располагающая — о чём он, в общем-то, Паше и вещал, усиленно стараясь оттянуть момент, когда придётся всё-таки говорить о вещах поважнее. Смотрел на чуть подёрнутую рябью поверхность прудика, ну вот всей душой силясь на Пашку не глядеть и не задерживать дыхание при каждой о нём мысли, потому что это было для него, сурового тридцатидвухлетнего преподавателя университета, слишком инфантильно и по-юношески, а они оба уже выросли. Несмотря на солнечную погоду, было достаточно холодно, но Пестель всё равно отдал Николаю свою олимпийку — чтобы тот сел на траву спокойно и не боялся испачкать костюм свой светлый, пусть и не очень дорогой: производства одной из дружественных республик, на большее ведь и не хватало. О финансовых неурядицах Романов тоже рассказал Пашке, который был изрядно сему удивлён. — Так брательник ж в миде у тебя. Искренне верящий в способность руководящей верхушки к организации своей деятельности без излишних трат и денежно-мошеннических схем, Николай был сей претензией глубоко оскорблён, но виду не подал — Пашка ж был из этих, оппозиционных. Такой бы верхушку на фонарях вешал, что ж его за слова-то ругать. — Работа в министерстве ещё не означает, что человек ворует миллионы и вся его семья владеет роллс-ройсами и виллами на озере в Альпах, — только и пояснил преподаватель и взял в руки ещё одну шишку. Чего он так эти шишки теребил — сам не знал, может, пальцы просто занять хотел, отвлечься, отрешиться от мыслей про Пашку рядом с собой. Тот сидел рядом и тоже смотрел на пруд, то ли, как и Романов, стараясь не пялиться, то ли печалясь по не купленной из-за принципов Николая бутылке шампанского. А Пестель предлагал — манил и звал в РосАЛ, говорил, что можно завернуть в бумажный пакет и не париться, что раскрепостит и добавит уверенности. Николай отвечал строго: — Нет. Пашка возмущался скорее наигранно, чем по серьёзке: — Ну ты ж понимаешь, что рано или поздно я тебя с собой выпить заставлю? — Если вы думаете, Павел, что я избегаю пить с вами, то вы заблуждаетесь, — вздыхал Романов и закатывал глаза. — Я всего лишь не нарушаю законы государства, в котором живу. — Ой, правильный дохуя что ли? — Пашка оправдания не кошерил, скорее потому, что не кошерил и государство тоже. — А если и да? — Пиздец, если да, Коль. И потому, наверное, Пестель почти всё время молчал, предпочитая лишь забвенно слушать голос Романова — смелости не хватало без привычного градуса. А рассказывал Романов много, обо всём, всю истории жизни своей семьи поведал практически. И про старшего Сашку, который по стопам отца пошёл в мид, заставляя всю семью волноваться за него жутко, и теперь по отцовским же заветам расчищал от коррупции и засилия обмытых денег местные и покрупнее структуры; и про Костика, подавшегося в поляцкие работники образовательной сферы, что строил себе успешную карьеру европейского научного сотрудника по вопросам иностранной лингвистики; и про матушку с частной школой в Павловске, да и то, что к ней частенько приходилось ездить помогать; и про Марию в её этом Веймаре, где она с мужем стояла у руля благотворительного фонда помощи неимущим школьникам и студентам; и про Анюту, проходившую магистратуру в Нидерландах. Рассказал и про Катеньку, погибшую в прошлом году из-за несчастного случая на ипподроме, открытом ей для развития детского спорта в Твери, и о том, как горевал и как оправиться долго не мог. И про Сандру с Леной, умерших ещё в его детстве. Про всех-всех-всех рассказал, просто так, потому что Пашка — спрашивал. Про отца не хотел долго. Не любил — про отца говорить. — Плохая там история была, Павел. Очень плохая, — уклонился разве что от ответа. — И ты не расскажешь? — Пашка уточнил очевидное, и посему совершенно не удивился, когда Николай кивнул. — Не доверяешь. Романов вздохнул тихо, прикусив щёку. И что ему было противопоставить, коли Пестель был прав: он не доверял. Никому. — Может, потому и не доверяю, что история плохая. — Так она хуже и не станет, если её рассказать, — осторожный взгляд Паши ощущался жжением на щеке. Николай выбросил и эту шишку тоже. — Или ты не только из-за неё? — Что — не только? — Ну, закрытый такой. Ты ж сам говорил, что людям доверять не умеешь, я вот и спрашиваю, — Пестель тут же осёкся. — Я не настаиваю, бля, нет, не подумай. Ну, настаиваю, конечно, но сам решай. Преисполненный противоречивых чувств, Николай хотел было откинуться назад на траву и драматично закрыть лицо руками, но вовремя вспомнил, что это слишком артистично для взрослого солидного мужчины и что земля была всё-таки грязная. Поэтому он только провёл пальцами по волосам и пересёкся с Пашкой взглядами — тут же в груди что-то гулко бухнуло. Чёрт подери. Романову пришлось заставить себя вспомнить, что Пестель на его глазах ударил человека, чтобы отогнать мысли о том, какой он был невероятный с этим его понимающим взглядом и лёгкой полуулыбкой. Изо всех сил Николай сосредоточился на том, что Пашка давил и спрашивал, а не на том, что он терпеливо слушал и позволял оттягивать момент начала каких бы то ни было признаний и важных слов, сколько Николаю вздумается. — Много близких мне людей делали не очень хорошие вещи, Павел, и вообще, и в отношении меня, — уклончиво ответил Романов, взгляда не отведя. — Они сами разрушили моё к людям доверие, понимаете? — А я? — голос у Пашки чуть дрогнул, кадык дёрнулся. — Вы? — Я, — практически истерично усмехнулся Пестель. — Я ведь тебе ничего не сделал. Какой дурак, честное слово. — А вы, Павел, просто совершенно непонятный мне человек, — Николай вообще больше не знал, как формулировать мысли в слова, и даже хвалёное красноречие совсем не помогало. Все спутанные чувства никак не желали быть понятыми, и Романов практически уже отчаялся разобраться даже в себе. — То есть, ты те все свои слова назад не забираешь? — Которые я вам у себя дома наговорил? — Пашка кивнул. — Нет. То есть, не все из них. И замолчал, не представляя, что говорить дальше. В груди ныло от осознания того, что с Пестелем было приятно, уютно, спокойно, как ни с кем другим не было, и при этом всём Пестель был самым отбитым на голову человеком, которого Николай когда-либо встречал. Сердце у Романова очень любило издеваться. — Интригу держишь ты заебись, Коль, — разорвал повисшую паузу Паша. — Не хочу сейчас опять наговорить не того. — То есть, всё-таки, не того? — Наверное, — Романов не знал. — Я с вами уже вообще ничего не соображаю. Вы просто... Вы, Павел, чересчур. Пашка улыбнулся ему и опустил глаза, нервно перебирая рукав собственной олимпийки, лежащей под Романовым. Чересчур — то, как он про Николая мог бы говорить, если бы не говорил пиздец. — Я ведь... Я ведь знаю сам, что мне не нужно такого, не нужны отношения и игры в любовь, я уже достаточно поиграл — а вы всё равно из головы никак не выходите, — вдруг Романов заговорил громче. — Вы меня к себе, Павел, наглейшим образом привязали, и я точно уверен, что сами не представляете, насколько и как. — Ваще не ебу, Коль, — хрипнул Пестель. — Ты тоже у меня в мыслях прописался, знаешь ли. — И что теперь? — Ты мне скажи, — Пашка потёр нос тыльной стороной ладони. — Это же у тебя там и брат чинуша, и принципы свои какие-то, и всё остальное. Я, кстати, с братом фишку вообще не всёк — и какая ему разница, с кем ты отношения заводишь? — Я с вами ещё ничего не завожу. — Да бля, я образно. Видно было, что Пашка от любопытства совсем сгорал, что у него совершенно не осталось идей, отчего Романов был так отрешён и заперт внутри собственноручно отстроенных стен, и что он просто хотел быть счастлив, но реальность больно била его по лицу, потому что не было это — просто. Счастливым быть. Не с Николаем и его внутренними демонами, не в этой стране, не таким. — Дорожу я семьёй и репутацией брата своего, вот и всё. Жизнь дала понять, что так — правильно, — голос чуть сорвался, Романов сделал вид, будто ничего не случилось, и тут же сменил тему — воспоминания слишком давили. — Не знаю я, что теперь, не знаю. Мне с вами хорошо, Павел, но... — Это разве не главное? — перебил нетерпеливо Пашка. Эмоции бурлили у него даже во взгляде. — Но вы, в то же время, самый пропащий из всех, кого я знаю — и вот, что главное, — договорил чуть строже, посмотрел выразительно. Сглотнул ком в горле. — Я уже ведь говорил вам, что вы умный и красивый юноша, сильный духом и по-хорошему мужественный, но вы применяете всё это совершенно дурацким образом. И решил замолчать, потому что воздух в лёгких закончился, а слова только начали возникать в голове, и не хотелось опять оттолкнуть от себя Пашу. Хотя, может, и хотелось — сердце не позволяло. — Про красивого ты не говорил, — Пестель ухмыльнулся, как сметаны нажравшийся кот. — Вы осёл, Павел, — ответил Николай, тем не менее, рассмеявшись. — Я не хочу однажды идти с вами по улице и угодить в драку, а вы, судя по всему, часто таким промышляете. И я не хочу волноваться за вас каждый раз, когда вы идёте куда-нибудь, что нарвётесь, и терпеть весь ваш мат не хочу, и сдерживать порывы накричать на вас за наглость — тоже. — А чего ты тогда вообще за меня так держишься, если я — такое мудло? — чересчур жёстко спросил Пашка, тут же осознав ошибку и смягчившись. — Если быть со мной для тебя пыткой будет — зачем думать даже? — Я хочу, чтобы вы были в моей жизни, Павел, — попытался что-то объяснить Романов, — но быть с вами — наверное, нет, и я абсолютный дурак, потому что, кажется, сам себе только что соврал. И узнать, о чём же Николай соврал, Пашка не успел — зазвонил мобильник в заднем кармане. Сначала Пестель попытался не отвлекаться, проклиная того, кто бы там ему ни звонил, на чём свет стоял, но Романов смотрел на него практически осуждающе — ему-то нормально, он привык, что звонки все важные и по работе, а Пашку и набирали то только рекламщики Ростелекома и бабуля из Германии, когда скучно было и поговорить хотелось, да и та — в Вайбере. Пришлось, короче, ему ответить, даром что с экрана светило лидия хуидовна и уж с ней болтать за жизнь ему точно во влажных снах не снилось. Особенно в момент, когда мужик его мечты сидел прямо рядом с ним и, кажется, признавал какое-никакое поражение в борьбе с собственными внутренними порывами в пашкином отношении. И вот, казалось бы, наступил тот самый миг, когда Пестель мог бы поспрашивать, чё да как, чуть надавить, узнать, как подобрать ключик к этой запутанной николаевской душе — Лидия Леонидовна, соседка по лестничной, которой испокон веков от него нужно было только перестать орать кошкам серенады, решила вдруг ему позвонить. Пашка решил, что ситуацию держит за хвост и всё пока что заебок, сейчас он соседке своей ответит, за десять секунд выяснит все проблемы, порешает там что надо, порамсит с кем придётся — и спросит всё, что в голову взбредёт, у Николая, хочет тот того или не хочет. Это ж Пашка — он отступать не привык. Ему по гроб нужно было знать, что Романов думал по поводу их странной непонятной влюблённости, которую отрицать было бы глупо. Пестель уже на стенку лезть был готов, как сильно хотел Николая поцеловать, но держался изо всех сил, потому что даже собственная наглость не позволяла ему быть настолько бесчеловечным ублюдком. У Пашки снова был план: вывести Романова на душевные излияния, а там и показать, что он, Пестель, ради него горы свернёт и человеком даже станет. Поэтому, собственно, Пашка и ответил на звонок — чтобы Николай не думал, дескать, перед ним типичный представитель неблагодарных остолопов. — Алё, — хрипнул он в трубку. — Чё за кипиш? — Ой, Пашенька! — надо же, не назвала ни упырём, ни мудилой, ни псом подзаборным. Пестель удивился, если честно. — Пашенька, приезжайте, срочно, тут над нами опять Якубовичи в пух и прах рассорились! — А мне-то чё с того? — Они друг друга убьют скоро, Пашенька, убьют! — звучала Лидия Леонидовна действительно испуганно. — Ну да, а я-то чё? — Ну помогите же вы! Вы сильный, вы сможете их разнять, там же ребёнок! — Пашка абсолютно не хотел ввязываться в чужие драки, ему так-то до фени было, перебьют ли алкаши с этажа повыше друг друга или нет, но соседка явно паниковала, да и шум было слышно даже через трубку. Дилемма, блять. Ещё и Витьку мелкого он знал хорошо, и жалко его было очень. — Пожалуйста, Пашенька, ну что же вы, не человек? Ну да, вот ты как заговорила, старая кляча, а как орать на него, что окно открывает нараспашку и ей, видите ли, холодно — так это на все деньги. Пестеля так и подмывало послать её в пешее эротическое путешествие и продолжить рыться в своей личной жизни, но какая-то отдалённая часть сознания, обычно людьми называемая, вроде как, совестью, не давала ему это сделать. Ещё и Николай смотрел с интересом, и вот почему-то именно перед ним Пашке было гораздо более стыдно вести себя, как мудак. — Ладно, ладно, минут через тридцать-сорок постараюсь быть, — сдался он. — Полицию вызвали? — Вызвала, но какая ж у нас в районе полиция, Пашенька! Пестель вздохнул, успокоил кое-как свою соседку, ненавидимую им лютой ненавистью, и злобно ударил самого себя по ноге. Чувствовал щекой, что Романов пялился на него удивлённо и немного с волнением, и искренне пытался побороть желание остаться. Что ему эти соседи. Что ему вообще всё, если вот тут, рядом, прямо вплотную, Николай, бери и целуй, бери и прижимай к себе крепче — а Пашка отчего-то не мог. И вот, казалось бы, взять да узнать, спросить, объяснить свои собственные чувства, к чёрту там дерущихся Якубовичей. А вот не мог Пестель и всё. — Что случилось? — поинтересовался Николай тихо-тихо. — Да соседи воюют опять, — вздохнул Пашка и посмотрел Романову в глаза. — Спасать надо. Ну, давай, посмотри на меня как-нибудь по-особенному, чтобы я остался, уговори забыть про чужих людей, перестань считать, что мы все кому-то что-то должны, давай. Пожалуйста, Николя, и я останусь. — А вы, видимо, супермен? — Походу. — И поедете? — вот вроде бы и не сказал ничего, но Пашка знал — Романов хотел, чтоб он поехал. Не только потому, что это спасло бы его от неминуемых пашкиных расспросов, но скорее оттого, что это бы значило, что Пестель ещё способен делать хорошие вещи. Даже если и ради того, чтобы Николай просто в нём не разочаровался. — Да надо, бля. Нехотя Пашка встал на ноги, отряхнулся и улыбнулся Романову как-то криво. Такой шанс просирал — аж во рту как будто кисло стало. И всё равно, стойко указал себе, что вот поедет, порешает там (главное — не драться, потому что стыдно будет перед Николя, тот такого не жалует), вытащит на руках из пламени битвы сначала ребёнка, а потом того, кто будет избиваем из родительской парочки другим её представителем, и сразу же сообщит о том, какой он всё же герой. Или нет, не сообщит, но гордо кивнёт на все вопросы — вот так. А потом обязательно с Романовым всё-всё-всё обсудит, вот прямо сегодня после всего домой к нему приедет, и всё у них хорошо будет, да. — Я погнал, — Пашка помахал рукой как-то неопределённо. — Вечером, может, встретимся? Договорим. — Напишите, как спасёте своих соседей, а там и разберёмся. — Замётано. Пестель развернулся и потопал куда подальше, уже желая достать мобильник и начать писать Николаю, но это показалось ему невероятно бредовой и инфантильной идеей. В спину раздалось: — Берегите себя! — Пашка отсалютовал в ответ. И, ведомый праведными порывами, помчался на подвиги, а Николай, как распоследний влюблённый дурак, смотрел ему в спину и почти не дышал. Что за человек — этот ваш Пестель.

***

Короче, не знаю, поняли ли вы уже, но планы пашкины работали примерно никогда — и этот провалился тоже. Типа, не вышло у него — ни без драк, ни спокойно всё порешать, ни остаться целеньким для душевных с Коленькой разговоров. Его, конечно, как тузик грелку не отпинал никто, но досталось знатно, да и разбираться потом пришлось — долго. И в больнице сначала, и в участке после, где Пашка давал сначала свидетельские показания, а потом и почти залетел по статье, но был счастливым стечением обстоятельств спасён маленьким сынишкой Якубовичей и его слёзными заверениями о том, какой же Пестель хороший. А всё потому, что Пашка, попытавшись поначалу по-человечески войти, с громким стуком в дверь, когда уже раздавались не то, что крики, но дичайший нечеловеческий ор друг на друга двух неадекватных тел под самогоном, попал в совершенно непредсказуемую ситуацию. Бились тарелки и стулья, и на пинающего дверь Пестеля внимания не обращал никто, поэтому он сам, как ураган возмездия, ворвался в хату и принялся бить морды — не буквально, но готов был, кому надо, втащить. Мелкий Витька тут же бросился к спасителю в пашкином лице, обнял за ноги и продолжил реветь уже ему в джинсы — Пестеля он знавал хорошо, потому что иногда тот встречал его во дворе и рассказывал выдуманные истории про свою жизнь морского пирата. Вот и настало время попиратствовать: Пашка вывел мелкого из злополучной общажной квартирки в руки караулившей ситуацию снаружи Лидии Леонидовне, велел отвести к себе и напоить чаем, а сам, отсалютовав, с лицом геройствующего пехотинца рванул обратно в гущу событий. Там, собственно, и наполучал от агрессивно настроенного мужа, который взъелся на жену свою за подозрения на блядки, и ему же затем надавал. Сюрреалистично было: Пашка повалил мужчину на вздувшийся ламинат и всеми силами сдерживал его кулаки, пока тот ногами пытался пнуть и его, и Наденьку, а Наденька орала на благоверного своего правдами и неправдами, что не блядовала она, что он мразь и конченный ублюдок и что она его однажды задушит, Пашку благополучно игнорируя. Оказалось, правда, что силу Пестеля Лидия Леонидовна (хуидовна, блять) переоценила, и катались они в итоге по полу, пытаясь накидать друг другу тумаков и не получить по лицу. Ну, и, да — полицейские, вызванные ещё до звонка Пестелю, спокойненько костяшками постучались в дверной косяк, когда до смерти одного из участников событий, вероятно, оставалось всего ничего. Так и разняли драчующихся в момент, когда Пашку отчаянно колошматили затылком об пол, точнее колошматить пытались, потому что тот столь же отчаянно сопротивлялся. В итоге повязали муженька, женушку повезли как потерпевшую, а Пестеля отправили в местный травмпункт — тот за запястье хватался и орал дурниной, как не в себя. Выяснилось уже на месте, в больничке, что Пашку в драке поломало: лучевая косточка приказала долго жить и разлетелась напополам, отчего и болело так сильно. Загипсованного и накачанного обезболом Пестеля всё-таки доставили до участка, где его небезучастно допрашивал следователь Голенищев, с Пашкой уже давно знакомый. Поглумившись немного над его разукрашенным лицом, лейтенант всё же проявил свою полицейскую выдержанность и тактичность и допросил пацана, как полагается, по всем методичкам ведения допросов. В какой-то момент, правда, переквалифицировал его из свидетеля и пострадавшего в активного участника драки, зачинщика да провокатора, и уже радостно потирал ладошки, что, наконец, избавился от надоедливого нарыва на теле общества и главного отщепенца всея Рыбацкого, и готовился по этапу его отправить, но не тут-то было: малыш Витенька горой встал за Пашку. Рассказал, что тот поначалу пытался всё разрулить и всех успокоить, и что это его папа первым на Пестеля напал — и вкупе с признанием Лидии Леонидовны, что это она его вызвала и что без него вывозили бы полицаи уже труп из комнаты номер шестнадцать, Пашку были вынуждены освободить. Собственно, примерно вот так Пестель оказался побит и в глазах общественности унижен до надькиного взбунтовавшегося любовника — слухи пошли тут же. На слухи Пашке было наплевать, но на то, что часы давно пробили полночь и что он всё благополучно просрал — не было, и он горестно выл в подушку то ли от боли в запястье, то ли от боли душевной. Написал Николаю, который за него, судя по количеству сообщений, волновался, что, дескать, всё у него путём, всех порешал и ребёнка спас, потом вызвонил Каховского и договорился, что тот привезёт ему поутру таблеток, ибо в травмпункте на него не хватило. И уснул, прямо так, днём ужасным вымотанный. Следующие сутки — баррикадировался в одеяле и ни с кем, кроме Петьки, не контачил. Тот, правда, разболтал про сломанную руку Серёге, и они вдвоём припёрлись к нему, типа, поддержать поломанного в праведном деле друга. Порисовали маркером на его гипсе всяких монстров непонятных — Пашка попросил на этот раз без членов, — выпили пива за здравие и строго-настрого указали из комнатки не выходить, а то Пестель мог бы и снова нарваться. Лидия Леонидовна принесла ему ревеневый пирог в качестве благодарности и хотела было зарыть топор соседской войны, но Пашка только сильнее её теперь недолюбливал. Пирог — принял. С Каховским и Муравьёвым сожрал за милую душу. А сам всё время хватался за телефон и смотрел, что писал ему Романов, но не отвечал — соврал с утра, что на работе завал. Врать очень не хотелось, но и про драку рассказывать — тоже. Николай вообще стал казаться Пашке неким воплощением святыни, наичистейшим человеком всея планеты, не пресвятой девой гваделупской, конечно, но где-то на её уровне — оттого и признаваться ему, что Пестель опять накостылял человеку, совсем не подмывало. Даже если ему накостыляли сильнее. Короче, Пашка окончательно запутался. Посему потягивал пиво медленно-медленно и пялился на уведомления. RomanoffNicoletSPb Надеюсь, мы с вами встретимся хотя бы сегодня вечером, чтобы закончить разговор. 13:44 Я вчера очень долго размышлял над тем, что вы говорили, да и тем, что говорил я. Есть много вещей, которые требуют обсуждения, но я в большей степени хочу просто вас увидеть, чем что-либо обсудить. 13:57 Мне за вас было очень боязно вчера, и я оттого много вещей осознал. 16:01 Ваше трудолюбие меня поражает. 16:53 Я полон надежд, что вы не игнорируете меня просто так из-за моих вчерашних слов. Я совершенно не закончил, Павел, и вы могли меня попросту не понять правильно. 17:32 PestelPasha Не игнорирую. Работы много. Прости 17:44 Даже после того, как Каховский с Апостолом покинули его холостяцкое гнёздышко, Пашка почти не отвечал. Отвлекался на новостную ленту и перебирал струны рядом стоящей гитарки, с грустью глядя на загипсованное запястье правой руки. С работы его уже готовы были за подобные выкрутасы выпереть, потому что по две-три недели давать больничных ему босс не хотел ну совсем, но там Лёха что-то порешал, и Пашку пока что никто не вытурил. Радости новость не приносила. Хотелось пить больше, чем какого-то там пива, но выходить из квартиры хотелось ещё меньше — Пестель страдал. Точнее, со всей искренностью играл из себя страдальца, лежал на своём жёстком матрасе и кидал подушку в потолок. Вообще, долго обманывать Николая он совершенно не собирался, он только взял себе денёчек-другой, чтобы подумать, как и что будет ему рассказывать. Типа, врать, что неудачно упал смысла не было, да и в ложь скатываться было бы слишком глупо — и так уже наговорил про работу и всё остальное. Романов — он же весь о доверии был. Нельзя было с ним, как с начальством или школьными преподами, здесь не работали отмазки и свежезаваренная ушная лапша. Пашка, короче, ничего так и не придумал, когда в дверь снова постучали. Для Витька, который к нему забегал периодически поблагодарить (умный мелкий для своих шести лет), слишком громко, да и для соседки тоже. Только если полицаи пришли его всё-таки забрать — но никто из-за двери не представлялся и выйти не просил. И, да, вы, наверное, уже догадались, кого ветром принесло. — Привет, — хмыкнул сразу же с порога Николай. — Куртку вот завёз, вы забыли. — А ты тут... — Пашка неприкрыто пялился, — как? — На работу вашу заехал, а там добрый друг ваш Алексей подсказал, по какому адресу вас искать, — в голове у Пестеля только красной бегущей строкой сменялся мат. Блять. — Вы мне, Павел, врёте зачем? Посмотрел на разрисованный с одной стороны гипс, на фингал и разбитую бровь, на ссадины по всему телу и сбитые костяшки, потом — просто в глаза. И как будто понял, зачем — потому что вот таким, очевидно пободавшимся с кем-то, он перед ним появляться совсем не хотел. Что ответить, Пестель не нашёлся, только буркнул: — Прости, — и отступил на шаг, пуская Романова внутрь. — Я вас линчевать за то, что вы подрались, не собирался, — Николай вздохнул и протянул олимпийку. — Спасли хоть? — Кого? — Соседей своих. — Ну, никого не убили, вроде, — Пашка смял куртку в пальцах и с грустью посмотрел на Николая. — Витьку вытащил. — Стало быть, спасли. — Видимо, — и всем своим видом попытался показать, что, бля, зайди уже, пожалуйста. — Погеройствовал, блять. Романов усмехнулся тихо, вздёрнул плечами и всё-таки сделал шаг внутрь пашкиной хатки. Осмотрелся немного, удивился, в каком мусорнике всё-таки Пашка обитал, и прислонился спиной к стене напротив него, чуть вздыхая. — А это у вас потери от битвы? — кивнул на гипс. — Типа того. — Болит? — Пиздецки, — Пестель невольно дёрнул пальцами поломанной руки, пробуя, шевелятся ли. — Я тебе говорить не хотел, потому что, ну, типа, ты ж сам сказал про драки и всё остальное, и я, бля, я пытался... — Паш, перестань, — перебил его как-то очень мягко Николай и потянул в глубь квартиры. Тут же тряхнул головой и вернулся в свой привычный нарочито вежливый тон. — Давайте хоть сядем сначала, не в прихожей же вашей говорить. Расценив, что, вообще-то, правда на стороне Романова, Пашка кивнул и проводил его на свою задрипанную кухонку, усадил за старый дряхлый стол и сам уселся напротив, стараясь выглядеть так, будто пустые пивные бутылки из-под недавней пьянки вокруг — это гротеск, а не алкоголизм. Николай смотрел на его обиталище так, будто это было больше похоже на распоследнюю дыру, чем на квартиру, в которой кто-то мог бы жить, и опять нашёл, что можно было потеребить в пальцах: взял со стола маркер, забытый там Каховским. И выглядел немного растерянным, как будто совершенно не так планировал весь этот разговор. Пашке интересно было: хотел ли Романов ему предъявить за ложь, накричать может, или просто попросить больше никогда в его жизнь не соваться, а если нет, то что вообще делать собирался. Пестель-то, очевидно, проштрафился по полной. Вот только, видимо, с этой его поломанной рукой они теперь оба совершенно не представляли, что теперь. — Ваше творчество? — вдруг прервал тишину Николай. — Чё? Со смешком Романов кивнул на расписанный с внутренней стороны гипс. Там и бананы всякие, и человечки из палочек, и расплывшиеся морды по словам Петьки настоящих китайских драконов — художества, короче, на любой вкус. — Да братаны приходили, делать им было нечего, — смутился немного Пашка. — А мне можно что-нибудь тоже вам на память оставить? — от взгляда Николая он смутился ещё сильнее, только пожал плечами и немного дёрнул носом. — Так через неделю поменяют. — Ну, неделю ведь останется. Улыбнувшись от осознания, что орать на него никто не собирался, Пашка протянул поломанную руку Романову и постарался не вздрогнуть, когда тот аккуратно взял её в свои пальцы. Думая над тем, какой автограф оставить Пестелю на гипсе, Николай немного постукивал по нему маркером, будто это помогало быстрее соображать — впрочем, Пашка не пробовал, отвечать не мог. — Я правда думал, что ты на меня обозлишься, — тихо признался он, с Романова глаз не сводя. — За то, что вы подрались? — Ну. Типа того. — Так вы ж людей спасали, — как нечто очевидное, сказал Николай, и Пашка вдруг почувствовал себя настоящим идиотом. — Или не спасали, всё-таки? — Да нет, спасал, — Пестель шмыгнул носом. Чуть вело, и непонятно было, это потому, что Романов мягко касался рукой его пальцев, или потому, что он выпил сегодня уже порядочно. — Я, знаешь, хотел просто что-то хорошее сделать. Чтобы ты не думал, что я какой-то уебан совсем конченный. Николай помотал головой с лёгкой улыбкой, дескать, какой дурак. — Я так и не думал, — сказал. — И всё равно. Я, конечно, не чисто типа ради тебя полез, но, вроде бы, — Пашка замялся, потому что перестал вообще понимать, как это — говорить отчётливо и связно, — бля, в общем, я бы и за тебя полез тоже. Я не это хотел сказать, но, бля, ты понял. — Что, так бы и полезли? — переспросил Романов, открыл маркер, зажав зубами колпачок, и, казалось, подмигнул Пашке, который усиленно сглотнул ком в горле, кивнув. — Такой вот парадокс: мы совершаем подвиги для тех, кому до нас нет никакого дела, а любят нас те, кому мы нужны и без всяких подвигов... И принялся что-то рисовать, пока говорил. А у Пестеля будто все нервы разом сдали, он был ну вот на грани того, чтобы задохнуться, и кое-как сдерживал себя в руках. — Это философ какой-то? — сдавленно только спросил, чтобы как-то отвлечься. — Ага, древнегреческий, — Николай подавил смешок. — Лосяш, если конкретно. Пашка присмотрелся: рисовал он ему на гипсе тоже Лосяша. Где-то внизу живота свело узлом, и это не в туалет хотелось. — Ты Смешариков цитируешь? — расплылся в ухмылке Пестель, наблюдая за движениями руки Романова, пока он вырисовывал лосю глаза. Ну что за невероятный человек. — Да. Отличный материал, между прочим, всем студентам советую перед экзаменом по философии поизучать. — Смешариков. — Да, Павел, Смешариков. Смотрел он на Романова и просто поверить не мог, что этот мужчина на самом деле существовал. Кто его таким создал и за какие такие грехи он достался именно Пашке. — А ещё что-нибудь красивое процитируй, — попросил он. — А у тебя бывает когда-нибудь такое, что в голове мысли красивые, эффектные, бьющие без промаха, а когда начинаешь их говорить вслух, то получается какая-то белиберда несусветная? — вздохнул Николай. — Бараш, "Роман в письмах". Чуть призадумавшись, Пашка нахмурился и, потупив взгляд, сказал как-то тихо: — Бывает. С тобой — частенько. — У меня с вами тоже, Павел. И замолчали, совсем по-дурацки. Как будто совершенно не представляли, что дальше, при этом утопая в ворохе мыслей, и поделать с этим ничего не могли. Пашка отвёл взгляд в сторону и попытался найти хоть что-то взглядом, что бы помогло либо разбавить неловкость, либо прийти к консенсусу. Ничего, правда, не находилось. — Тоже хочешь очень много всего сказать, но как будто просто не можешь ни сформулировать, ни хотя бы звук издать? — Паша говорил тихо, глядя, как Романов рисовать закончил, но пальцев с его руки не убрал. — Да, — кивнул тот. — Будто повод нужен. — Чтобы начать рассказывать, да. — И что с этим делать? — Ну, давай, — Пестель задумался на мгновение, — на правду сыграем. — Сыграем? — В карты. И прежде, чем Николай что-то ответил, Пашка потянулся и вытащил колоду из ящика тумбочки. Попытался как-то сначала сам растасовать, но вышло у него из рук вон плохо, поэтому он протянул её Романову. — Ты играть умеешь? — спросил тут же. — В дурака, в пьяницу, — повспоминал Николай, — В кинга. В покер. — Ебать, ты ж правильный, — Пашка знатно удивился. Весь образ святоши немного пошатнулся, но, в принципе, устоял. — Так и играли мы не на деньги, — пояснил Романов с усмешкой, перемешивая карты. Пестель на его руки смотрел-смотрел, да оторваться не мог — так красиво выглядели длинные николаевские пальцы. И тасовал он неплохо, как будто натренировался на семейных турнирах. — А в тыщу раскидаешь? — Могу попробовать, — Николай подёрнул плечом. — В поезде последний раз с братьями играли. Только вам придётся мне правила напомнить. — Ща поясню, дай только листочек нарою. Пояснил — за шесть минут ровно, показал, как раздавать, как кричать ставки, как считать очки и зачем нужны козыри. Впрочем, Романов сам по ходу объяснений всё вспомнил, так что Пашка не особо боялся, что игра будет нечестной и сугубо в его пользу. Он, пока рассказывал про стоимость карт, расчертил на листочке поле для очков, криво, конечно но, вообще-то, он вам и не художник со стажем, так что и так сойдёт. — Играем на правду — кто выиграл раздачу, тот спрашивает. Врать нельзя, за враньё Хасанчик отпиздит, — Хасан вообще был младшим сыном босса, но Пашка об этом никому не говорил и использовал присказку для угроз всем подряд уже который год. Теперь половина района до усрачки шугалась десятилетнего пацанчика, и это было слишком смешно, чтобы прекращать. — За три болта — желание. Идёт? — Вы чертовски ушлый, Павел, — нахмурился Романов, но всё же по нему было видно, что идея его зацепила. — Ага, сенкс, — Пестель ухмыльнулся и взял в руки колоду. — Значит, идёт. Карту тащи. Сначала оба вытащили валетов — дурацкое совпадение. По итогу, Пашка, доставший туза, должен был раздавать первым, с чем ему пришлось справляться достаточно долго в виду боли в руке и собственной неуклюжести под строгим николаевским взглядом. Первую раздачу, достаточно предсказуемо, Пестель и взял, картинно ухмыляясь. — Твой любимый фильм, — вдруг сказал он, заставляя Николая поначалу удивиться, а потом закатить глаза. — Павел. — Чё. — Вы поддаётесь, — Романов нервно тасовал колоду. — Не это ведь хотели спросить. — Я даю тебе фору разыграться, Николя, — Пашка намекнул на первый его болт. — Так чё? — Назад в будущее. — У-у, круто. — Пестель не ожидал чего-то такого. В его фантазиях Романов должен был смотреть высокохудожественный артхаус с дорогим французским вином и булочками, а не развлекательную фантастику. А потом Пашка вдруг задумался, что смысл Николай вкладывал в этот фильм явно другой. — Типа, семья самое главное? — Да, — угадал, всё-таки. — И делориан. Вторую тоже взял Пестель. Повезло с картами — и, вообще-то, Пашка опасался, что проруха-судьба вскоре отвернётся от него и начнёт осыпать Романова удачными раскладами с марьяжами и небитками, а там уже и ему, с развязанным алкоголем языком, придётся раскрывать перед Николаем свои метафорические карты. — Что ты чувствуешь ко мне? — с места в карьер спросил Пестель, решив больше никому голову не морочить и кота за хвост не тянуть. — Терпеть вас не могу, — улыбнулся ему Николай. Вот жеж ж.. — Оч-чень смешно. — Не могу — и всё тут, — Романов передал ему карты. — Потому что снитесь мне часто, Павел. Глаза у Пашки загорелись совершенно не метафорически, он дал сдвинуть колоду, а сам понимал, что у него вот-вот начнётся сдвиг по фазе. — Расскажи. — Это другой вопрос. Хитрюга. Впрочем, Пашке ничего не стоило выиграть и свою раздачу, пусть он и проиграл Николаю пару взяток. Желание откладывалось на неопределённый срок, но уже маячило впереди, а Пестель, если честно, так ничего и не начал придумывать. — Ну, вот, рассказывай. — Про сны? — Ага, подробно, где, что и как я там делаю, — Пестель состроил из себя аристократа, сложив руки под подбородком, якобы приготовился внимательно слушать и наслаждаться рассказами. — Морды бьёте обычно, — ухмыльнулся Николай, потому что, кажется, понял, когда нужно включать сарказм, чтобы Пашку окончательно с ума свести. — Иногда танцуете — не знаю, почему так. И улыбаетесь красиво. — Спасибо. — Во сне, Павел, не в принципе. И вот, казалось бы, да, только Пестель зардеться успел — пришлось кинуть в Романова колодой, чтобы неповадно было. Вот пусть собирает карты по полу, заслужил; Пашка сделал вид, что затаил вселенскую обиду, но на деле ему было просто невероятно смешно. Судьба, сучка, ниспослала ему самого непроходимого тупицу, но при этом, умнейшего из всех, и Пестель просто готов был умирать уже. И, походу, он всё-таки умер, потому что следующую раздачу выиграл Романов, причём без особых на то стараний — с картами подфартило. Как бы, да, радоваться нечему особо, но Николай улыбался широко-широко, и, вот, знаете, Пашка бы ещё сто раз проиграл, если бы это значило, что Романов будет вот так улыбаться. — Почему вы вообще решили, что чувствуете ко мне что-то? — спросил он, и, вообще-то, это был удар под дых. — А ты? — Ваша очередь отвечать. Пашке пришлось на мгновение задуматься, а потом слова, столь долго не складывающиеся ни во что вразумительное, сами встали на свои места. — Потому что вот ты сейчас сидишь передо мной, и я как будто дышать не могу, — глядя Романову прямо в глаза, ответил Пестель. — Я, блять, с ума схожу как будто, понимаешь? Всё о тебе. Я про тебя, бля, вообще почти ничего не шарил, а всё равно будто ты был мне всю жизнь знаком, и я когда говорил с тобой, мне всегда казалось, что ты знаешь вообще, сука, всё, и я никогда таких, как ты, не видел. Я помню, как проснулся однажды с мыслями о тебе, и вот тогда примерно осознал, что все эти мои попытки с тобой поговорить, все вот эти дурацкие поводы обратить на меня твоё внимание, всё вот это вот — это я не просто идиот, это я влюбился в тебя просто пиздец как сильно. Так и не вдохнув ни разу, Николай смотрел на него и будто бы вообще забыл, что такое речь. Молча передал карты, как-то неопределённо хмыкнув, и попытался скрыть дрожь в пальцах, но, вообще-то, это было слишком очевидно даже для не самого внимательного Пашки. У него, кстати, словно гора с плеч упала. Дальше играли как-то мирно, спрашивали по мелочи, за третий болт Пестель загадал сыграть на гитаре какую-нибудь дешёвую попсовую песенку — и Николя даже сыграл. И спел тоже — кривенько, но явно лучше, чем Пашка в принципе умел. Целых три, потому что вошёл во вкус, но на деле, его не столько цепляло пение старых композиций Киркорова, сколько завороженное выражение лица Паши, который от него и взгляда не отводил. Пялился, как цуцик распоследний, и улыбался совершенно по-дурацки, и, вообще-то, ему можно было — он влюбился. Романов усиленно огибал вопросы про личную жизнь и собственные чувства, только сказав, что Пашку заметил сразу даже со спины и в принципе приезжал в Мастершин-то только ради него, что заставило Пестеля практически пищать, но он стоически сдержался, как настоящий, прости-господи, мужик. И Пашку, так и знайте, все эти увиливания задолбали, поэтому он спросил, в итоге, напрямую: — Что произошло в твоей жизни, что заставило тебя перестать доверять людям? В ответ Николай горько усмехнулся: — А то вам всё рассказать надо? — Можно и всё. — Я не хотел бы отвечать, Павел, — строго процедил Романов, но Пашка, вообще-то, по его же словам, был ушлый. — Сам подписался, — мотнул он головой и скрестил руки на груди кое-как. Тьфу на гипс, даже если на нём нарисован Лосяш. — Не я раздачу проиграл — таковы правила, Николя. Романов сначала послал его к чёрту — ха, будто бы Пашка там не был, ты, Николя, опоздал лет на двадцать, — но потом всё равно сдался. Это Пестель зачёл как хотя бы одну сломанную между ними стену, потому что, видимо, хоть немного, но перетянул недоверчивого Николая на свою сторону. Рассказал он, как погиб в девяносто третьем его отец — от рук дружественной структуры. Слишком заигрался во всесильного и не на тех напал, когда направил свой взор на развенчание коррупционной системы образования, и всё это совершенно не в подходящее время. Наёмники расстреляли машину отца, пока он ехал со старшей Сандрой домой, забрав её из балетной школы — девушка погибла на месте, а Павел Петрович ещё две недели мучался в больнице. Потом же целых семь лет его, Павла Петровича, дружки из минобразования и других подправительственных структурных единиц мурыжили бедную семью Романовых, используя всю ту личную информацию, которую в своё время им сам николаев отец им рассказывал в товарищеских беседах. И деньги отсудили, и честь фамилии испорочили, и потом бесконечно вставляли Александру палки в колёса в его пути на госслужбу. В общем, после историй матери о том времени — Николай, бывший в те годы всего лишь четырёхлетним пацанишкой, помнил очень мало, — укрепилось в голове, что доверять свои болевые точки и какие бы то ни было личные мысли не стоило никому. И, да, конечно, будучи ребёнком, Ники, бывало, о своих принципах мог в пылу споров и жарких бесед позабыть — о чём подолгу после жалел. Страшное детство сделало его вечно равнодушным ко всему, кроме попыток пролезть в собственную душу — и Пашка, пожалуй, был единственным, кто забрался так далеко, после неудачной женитьбы. Про неё рассказать пришлось тоже, как бы сильно Романов ни пытался хранить это внутри. Уже давным давно перегнивший в глубинах души секрет так и рвался наружу, долгие годы тщательно скрываемый под семью замками — и Николай, уже в который раз, перед Пестелем сдался. Поведал, как в свои двадцать один женился на прекрасной арийке, встреченной им не без помощи старшего брата-мидовца, звали её Фридерика-Шарлотта Хельм, а всё, в общем-то, было у них прекрасно — она, казалось, любила, а Николай, казалось, верил и ценил. Приняв гражданство, Рикки поменяла имя на Александру, что, впрочем, не мешало Романову продолжить называть её, как раньше. Язык она изучала упорно, училась вместе с ним всё в том же санкт-петербургском государственном, жила тоже с ним — и всё у них было, вроде, хорошо, колец не снимали и ссор не ведали. Пока ей не осточертели трудолюбие Николая и его закрытый, полностью от мира отрешённый образ жизни. Не хватало Рикки его слов о любви и цветов, хотелось внимания и активного проявления названных чувств — о чём она, собственно, и высказалась Николаю через пять лет совместной жизни, тут же объявив, что с неё хватит, она уходит, а Ники стоит научиться любить. Прострадав с месяц после развода, Романов было подуспокоился — никогда он, впрочем, особой эмоциональностью не отличался, денег и сил, на пустые отношения потраченных, не жалел, да и относился ко всему подобному по-философски. Потом, правда, спустя полгода вся его философия пошла крахом, когда он узнал, что на деле вся его красивая история любви (а к Фридерике он чувствами действительно в какой-то момент жизни воспылал) была лишь бесполезной картинкой, созданной его старшим братом — брат, собственно, сам и рассказал. Выяснилось, что ему, как активному деятелю мида, нужны были связи (ну, и туда же престиж от наличия в ближайших семейных узах членов семей политических партнёров, да, конечно же, там у государств свои игры) в германских структурах, а Фрида, дочь одного из тамошних государственных шишек, на роль этой связи в силу одного с Ники возраста и желания учиться в России подходила замечательно. Ранимому на доверие брату Александр сказал ровным счётом ничего, Шарлотте и её отцу же наплёл, что Николай о фиктивности брака целиком и полностью в курсе, но со всем согласен, ведь влюбился в неё без памяти на их предыдущей встрече по поводу открытия немецкого филиала их местной компании в Петербурге. В общем-то, Николаю откровенно насрали в душу, потому что все те чувства, в которых ему Фридерика бесконечно клялась, оказались пустышкой и фикцией — и всё то доверие, что Романов проявлял, через себя переступая, попросту растоптали на месте же. Конечно, он жутко преувеличивал, ведь на деле это Шарлотта была от него без ума, и приобретаемое гражданство от спланированного Александром брака было для неё просто сопутствующими плюсами, а уйти её заставила только николаева холодность. И это сам Николай пошёл у брата на поводу, поддавшись на уговоры и его, и матери — жениться. Ситуация, в общем-то, вышла неоднозначная, но с тех пор Романов совершенно в людях, как и в себе, разочаровался и никого к себе в душу не впускал — чтобы не оказалось, как тогда. — И вот ты после этого всё ещё ради его имиджа так печёшься? — удивился Пашка, который из всей истории для себя вынес, что брат старший у Коляна был то ещё хуйло — попортил молодость и Ники, и Шарлотте-как-её-там. — То есть? — Николай претензий к брату совершенно не понял. — Я б на твоём месте давно уже бы послал его нахуй и жил, как хочется — а может, и так, чтобы ему поднасрать, — высказал Пестель, полный праведного гнева за Романова и его бесконечные жизненные страдания. Хотелось отпиздить судьбу за подобные её превратности. — Или въебал пожёстче. — Я, Павел, не обиженная маленькая девочка, и таким не занимаюсь, — вздохнул Николай и провёл ладонью по лицу, нехотя принимая карты. — Он, всё-таки, мой брат, и для успешного функционирования системы вот таких песчинок в механизме, как я, быть не должно. — Ты, Николя, слишком много думаешь о других и совершенно не думаешь о себе, — Пашку охватывал необоснованный приступ ярости ко всему живому и неживому. — Ну, там, чего именно тебе хочется, а не что о тебе подумают, что нужно всем вокруг тебя, или что случится потом и каким образом тебе сделают больно. — Это нормально, что я не хочу, чтобы мне делали больно, разве нет? Пестеля трясло от желания высказать этой жизни за всё. — Это заебись, Коль, — он шумно выдохнул, — вот только я не собираюсь тебя предавать — а ты всё равно меня гонишь. — Откуда ж мне знать, Павел, что вы там собираетесь. Едва ли не побагровев, Пашка сжал в пальцах бедро, чтобы не ударить по столу. Стол жалко было. — Я могу пообещать. — А мне — вам верить? — Да, блять, верить, — Пестель вдруг схватил его руку, тяжело дыша. — Ты мне дорог слишком, чтоб я вот так врал. Пальцы Романова дрожали в плену пашкиной хватки, пока он захлёбывался воздухом и кусал губы, отчаянно пытаясь найти из ситуации какой бы то ни было выход. Руку — не отнимал, только пальцами другой вцепился в край столешницы и смотрел Пашке в глаза, будто бы умоляя: не продолжай, будто бы признаваясь: если ты хоть на долю дозволенного двинешься дальше, я не выдержу, я поломаюсь просто на части. И Николай поломался с громким выдохом, потому что Пестель продолжил: — Ты мне, блять, понимаешь, дорог, как никто другой, — хрипло, на придыхании, почти маниакально. — Я тебе руки целовать готов, блять, Коль, ты это осознаёшь? Мне уже дурка скоро светить будет, как я на тебе помешался, и я не могу, пойми, не могу без тебя уже — никак, Коль, — Пашка резко потянул ладонь Романова на себя и прижался к ней губами, зажмурясь и дыхание задержав. — Ты мне очень нужен. — Павел, вы пьяны, — голос у Николая дрожал. — Перестаньте, вы не в себе, пожалуйста, Павел... — Ты мне очень нужен, блять, очень. Пашка целовал его руки так, будто это было самое ценное творение Вселенной, и отказывался открывать глаза, чтобы иллюзия, будто всё так и должно быть, никуда-никуда не пропала. Не прекращая просить остановиться, Романов, тем не менее, ладони не одёргивал, только вдыхал всё глубже, и пальцы у него било дрожью. — Паш, хватит, — он практически умолял. — Я тебя прошу, Паш, перестань. — Я тебя на руках носить буду, слышишь? — Пашку понесло, причём конкретно. Тормоза сказали адьёс, и Пестель сам трясся, будто катился с обрыва в неведомую пустоту. Его накрывало с головой бурлящими эмоциями, и он больше не мог себя сдерживать. — Я всё что угодно сделаю, просто, блять, доверься мне, пожалуйста. — Ты просто пьяный, Паш, я прошу тебя, прекрати, — Николай едва мог говорить. — Ты настолько правильный, блять? — Да. Пестель прижался к его бледной коже сильнее, выдохнул и провёл большим пальцем по ребру ладони. — Пиздец, — прошептал он тихо-тихо. — А если бы я был трезв? — Ты бы так себя не вёл, если бы был трезв. — Ой, блять, тебе откуда знать. — Догадываюсь, — Романов едва сдерживался чтобы не потянуться за следующими прикосновениями чужих губ. — Давай ты протрезвеешь, и мы обсудим это. Паш, давай... — Наобсуждались уже, блять, Николя. И оставил ещё один поцелуй на костяшках. У Пашки в голове не было ничего — пусто, черным-черно, сплошной вакуум, ферштейн? Только имя Николая било по вискам, заставляя сердце стучать всё быстрее. — Нет, Паш, просто... — голос сорвался. — Я не способен вот так — из-под палки. Я не могу, чтобы силой, Паш, перестань, я прошу тебя. — Тебе же самому нравится, — взмолился Пестель, как маленький ребёнок вцепившись в руку Романова. — Я тебя ударю, если ты не перестанешь. Резко как будто воздух потяжелел. Пашка распахнул глаза, удивлённо уставившись на Николая — тот хмурился, метал взглядом молнии и сжимал челюсти до желваков, и костяшки второй руки побелели, так сильно он стискивал столешницу. — Но ты же... — просипел он, выпуская ладонь Романова, — ты же не оттолкнул. — Не пользуйся тем, что я от тебя практически зависим, Паш, — несмотря на кажущуюся суровость, голос у Николая дрожал и звучал, как мольба. — У меня так — не получится. Я не хочу просто позволять тебе давить на меня, поэтому, пожалуйста, давай оба успокоимся и поговорим, когда оба придём к заключению. Оглядев Романова, Пашка вдруг заметил его покрасневшие щёки и взмокший лоб — и понял, что сам был не лучше. — Я уже пришёл, — возразил, но звучало жалко. — А я — нет, Паш. — Давайте просто попробуем, — Пестель был в отчаянии, и его нервы сдали окончательно, — быть вместе — просто пробуем, ничего серьёзного, пожалуйста, и... — Паш. У Николая оказалась на удивление мягкая рука — он положил её Паше на щёку и аккуратно огладил кожу большим пальцем, пытаясь успокоить. — Это не так работает, люди — не кнопки, чтобы на них давить, — он улыбнулся, и у Пестеля буквально что-то рухнуло в груди. — Я очень сложный человек, ты ведь сам знаешь — и со мной всегда будет сложно. — Но ты мне даже такой, блять, нужен. Очень. — Тогда подожди, совсем немного, — Николай опустил ладонь чуть ниже на шею и взглянул прямо в глаза Паше, чувствуя, как перевернулось всё в желудке от тоски в глубине его зрачков. — Я подумаю, я всё ещё не решил — а тебе не нужно, чтобы я в один момент, дав тебе надежду, передумал, Паш. И я обещаю тебе, что мы всё, как ты говоришь, порешаем? — Точно? — Точно, Паш, — кивнул Романов так, что ему верилось. — Ты мне тоже очень нужен. — Просто ты мне не доверяешь — и всё, блять, да? — нахмурился Пашка. — Я рассказал тебе о своих болевых точках, хотя знаю, что ты — тот ещё провокатор, — Николай хотел было убрать руку, но Пестель её неосознанно перехватил. Целовать больше не стал, только сжал в пальцах и прикрыл веки, борясь с тягой. — Я тебе как никому верю. И встал, глубоко вздохнув, в полный рост — уходить собирался. У Паши всё внутри сжалось. Испортил всё. Снова. — Ты только вернись, пожалуйста, — прошептал он, вскочив на ноги следом. — Я за тебя... Я всё за тебя. Вместо ответа Николай только улыбнулся ему, подошёл ближе, аккуратно взял за руку и почти невесомо, как будто лишь дыханием, прикоснулся губами к его разбитым костяшкам. И сразу словно болеть перестало. — Я вам, Павел, руки тоже целовать готов, — хмыкнул, перекинул свой пиджак через руку и прежде, чем Паша отмер, вышел из его квартиры. Пестель взвыл. Практически упал на пол, пряча лицо в руках, и едва сдержался, чтобы не закричать. В груди болело так, что хотелось сердце к чертям собачьим выдрать и выбросить. Со всеми Ксюнями, Олями и Янами всё было так просто, и Пашка уже заебался всё портить — ему всего лишь хотелось любить, правильно, никого не раня, как нормальному человеку. Просто любить его никто не научил.