неблагополучный район: шиномонтаж на окраине

Вообще, из дома выходить в ближайшие лет девять Пашка не планировал, собиравшись разве что грустно глядеть в окно на затянутые облачками небеса, пинать ногами холодильник и доедать запасы гавайской смеси из дальних его закромов. Как говорится, не получилось не фортануло — служба не звала, но звал внезапно опустевший пакет с солью. Ну, Пестель бы и так сжевал за милую душу, но пресные овощи надоели уже с двух вилок в его и без того пресном бытии. И на душе пусто, и жизнь не мила — всё такое, да. Пашка усиленно делал вид, будто его не съедало изнутри чувством вины, и сторонился вообще всех людей вокруг себя, потому что, казалось, сожрать с потрохами его хотело больше народу, чем он по именам знал. То есть, вы ж понимаете, его и полицаи за малейшую провинность уже готовы были лично в тюрячку доставлять, за углом скорее всего поджидали Сизый с дружками, в руках сжимая розочки, а за окончательно разошедшиеся слухи о его бездумных половых связях с замужними дамами Пестеля линчевать засобирались все братки-дальнобойщики и рабочие сталелитейных да ликёроводочных. Так-то, до свежего конфликта и не менее свежих сплетен, про его похождения тоже знали, но предусмотрительно молчали, потому что набеги Пашка совершал на каждую вторую в своё время — а теперь его прегрешения полугодовалой давности стали общественным достоянием. Обрастая слухами и легендами, весь его послужной список, за который, вообще-то, Пестелю уже как несколько недель было жутко стыдно, начал больше походить на дешёвое бульварное чтиво. А клясться, что он, видите ли, одумался и в моральном плане бесконечно вырос, смысла как такового не было. Вот поэтому, пожалуй, Пашка и ныкался по углам, пока шёл в ближайшую Пятёрочку за солью и, заодно, салатиками да консервированной кукурузкой. Староватую кассиршу он ослепил своим мрачным выражением лица так, что та даже дала ему акционных наклеечек, хотя Пестель на пятьсот рублей и близко не затарился — а лицо у него и правда было такое, что легко спутать с маньяком-потрошителем можно было. Мало того, что всё ещё разукрашенное синяками, так и в принципе суровое. И гипс, к тому же, типа, акция один плюс один. Это всё оттого, что Пашка себя изнутри обгладывал — за свои дерьмовые жизненные выборы и пути, по которым он всё время пытался идти. И за то ещё, что он совершенно не умел по-человечески подходить к людям: то слишком надавит, то скажет не того, то в принципе окажется неспособным к ведению конструктивного диалога и организации каких бы то ни было взаимоотношений. А на такое не скажешь просто братан сорян бес попутал, потому бес, может, и попутал, но сам, дурак, виноват. И ведь двадцать семь лет было, чтобы познать истину — но Пестель познавал только жизнь по понятиям и местные дворовые законы. Пил ещё, беспробудно и практически профессионально. Теперь вот от одной мысли, что он вчера пьяненький натворил, тошнило. Сбрасывать вину со своего полного социального невежества на алкоголь Пашка умел на высшем уровне, конечно — чем, собственно, и занимался. С тем же успехом он, в принципе, максимально усиленно гиперболизировал абсолютно всё, что в его жизни происходило. Прошмыгнула у него в голове, конечно, шальная мыслишка, что и чувства свои к Коленьке он благополучно гиперболизировал, но Пестель её тут же отверг, потому что, извините, если б это всё оказалось игрой его взбудораженного воображения, он бы это хотя бы понял — как понимал, что все его киношного уровня страдания на деле и выеденного яйца не стоили. Страдать ему это, так-то, не сильно мешало. Типа, конечно, не по-пацански это — сопли жевать, но тут уж полномочия пашкины давно кончились. Не по-пацански было и мужиков любить, особенно фуфелов таких — а кто его, собственно, остановит? Не Серёга ж, с лохом-то со своим. Да и Каховский вряд ли — этот и спросит-то только, чем им девки не угодили, да пива хлебнёт за здоровье. — Паша! — вдруг позвали его откуда-то со стороны подъезда. Пестель сначала скукожился до размеров типичного школьника, пытаясь сделать вид, будто он тут не при делах и вообще, вам показалось, и резко сменил вектор своего путешествия, намереваясь обойти пару лишних кварталов, а потом вдруг понял, что это было уже верхом капитулянства — от неприятеля трусливо бегать. — Паш, привет. Давно не виделись! И голос у неприятеля был слишком детский, чтобы как-то волноваться, так что Пашка обернулся, наконец, и выдохнул: Поля, сука, напугал. У Пашки, вообще-то, набирался целый район потенциальных нагибал, так что это, поосторожнее, а то его быстрее инфаркт схватит, чем унизительно опустят местные социально неграмотные элементы — шарахался, кстати, Пестель уже каждой дворовой кошки. — Даров, шепелявый, — хмыкнул он, искусно притворяясь, что ваще спокуха, пацаны, никто в штаны не ссал — это вам показалось, что Пашка чуть ласты не откинул. Свернул с намеченного маршрута и уселся на лавочку рядом с подъездом, которую успешно облюбовал Ипполит. В руках у него была тетрадка с Рейнбоу Дэш — да, Пашка разбирался, нет, не надо спрашивать, — за ухо заткнута ручка, и сам, походу, усиленно штурмовал неприступные горы знаний. — Я не шепелявый, — Поля буркнул ещё что-то ругательное и только уткнулся в свои непонятные закорючки. — Ну да, а то я не слыхаю, — Его, всё-таки, звали Паша, так что тут всё лежало на поверхности. Да и Польку он знал с младых ногтей, и с брекетами тот в первые полгодика совсем свыкнуться не мог, вот у Пашки и закрепилась для него кликуха, хотя сейчас пацан звучал даже сносно. — А ты тут чё? — У меня занятие по французскому, — простенько так ответил мелкий Муравьёв, что, впрочем, ясности никакой не внесло. И насупился так по-детски. — Э, — Пестель поначалу и не нашёлся, что сказать. — У тебя репет потерялся. — Да нет, в квартире он, — Ипполит пожал плечами и улыбнулся, как самый хитрый на свете лось. Пашка окончательно потерял весь жизненный и контекстуальный смыслы. — А чё он там, а ты тут? — спросил. — Или у вас это, ментальный коннект, и вы хитровыебанно как-то французский свой учите? — Нет, с Серёжей они там, — Поля ухмыльнулся, — мирятся. Вот, блять, кролики ненасытные, ребёнка знаний лишают, хоть бы подумали. Хотя, судя по ребёнку, он сам был такому повороту событий несказанно рад, пусть и предпочёл бы учить языки где-нибудь в более комфортабельной локации. — А они чё, ссорились что ли? — вдруг осознал Пашка всю серьёзность ситуации. Вроде ж только вчера Муравьёв у него на хате весёлый был. — Ну, да. Во вторник разосрались, Серёжа на него взъелся, что он там свахой на полставки подрабатывает или ещё что, — вот это новости. Пестель уже готов был порешать Апостола за такие тупые претензии. — Короче, не понравилось ему, что он в твои отношения там с кем-то вклинивается, — блять, всё село в курсе, что ли? Жди, Серёга, Пестель тебя точно порешает. — Типа, что испортит любовь двум бедным людям, и так дела не делаются. А потом вчера он от тебя же узнал, что у вас с твоим кем-то там всё на мази, так что осознал, что Миша никому никакой любви не испортил, и вот — усиленно вымаливает прощение. Ну, то на то и верно, потому что любовь себе Пашка попортил сам — и вот теперь расплачивался своим отвратительнейшим настроением. Да и жизнью своей пресной тоже, в принципе, расплачивался за все грехи себя мелкого и не очень. — И часто они так? — спросил он, чтобы отвлечься от дурных мыслишек. И искренне старался не вслушиваться в любые посторонние звуки, кроме шуршания ручки Ипполита по тетрадному листу — мало ли что услышит, знаете ли, а спать хотелось спокойно. — Ссорятся? — Не, тебя выгоняют, чтоб мириться, — Пашка посмотрел на его писанину и попытался понять хоть что-то, но, пардон, он знал только немецкие ругательства и общеупотребимые словечки. Шнеле, хенде хох. — Про ссориться я шарю, мне Серёга рассказывает. Видимо, не всегда тебе Муравьёв рассказывает. Но это он, добрая душа сострадальца, наверняка не хотел израненного друга грузить лишними терзаниями — за что ему огромное человеческое спасибо от Пестеля, конечно. — А, ну, не то чтоб часто, но бывает. Обычно он к Мише домой ездит и под подъездом сидит. — И что, действует? — вкрадчиво поинтересовался Пашка. Никакого личного интереса, чисто спортивный, да. — Как видишь, ещё не поубивали друг друга, — Полька помотал головой, явно выражая своё объективно братское недовольство. — Да и мне не жалко, дураки ведь распоследние, надо же как-то любовь их спасать. — А чё ты спасаешь? — Сами ж не могут. Всё их надо лбами сталкивать, чтоб поговорили, как нормальные люди, — выглядело всё так, будто Ипполит с этими двумя уже и жизнь познал, и в сознании преисполнился. — Но, знаешь, ради грандиозной любви и такое стерпеть можно. — Ради любви? — у Пашки от скептицизма аж скулы свело. — Бред это. — Ради любви, Паш, города рушили, — звучал Поля, в принципе, как мудрый старец, одиноко сычующий на высокой недоступной горе в Гималаях. В свои-то пятнадцать. — Эти, конечно, не рушат пока ничего, но Серёжа вот в универ поступать собрался, — охуеть, Полька, удивил, а то он Пашке три месяца в уши не ссыт этим своим поступлением. — Окультуривается. Миши ради, понимаешь? Он ради Миши на всё вообще готов, даже материться стал меньше. И посмотрел в небо вдохновленно, как если б Шекспир мечтал о своих голубках (но не убивал в конце, если чё), и в целом вздохнул, будто влюблённое дитё. Пестель только хмыкнул: Ипполиту б себе девочку найти, а он то ли усердно продолжал ловить на Мишаню нехилые сердечки в глазах, то ли строчил по ночам фанфики, и вот тут же Пашка не знал, что было хуже. Жизнь, как бы, своим чередом-то шла-ехала-катилась, но никто не говорил, что катилась она в нужную сторону. И ссорились два дебила, и мирились, и Поля шпарил всё лучше на своём французском, и у Каховского обнаружился талант к стрельбе по бутылкам, и планету белые медведи с упорством истинных борцов крутили как подобалось — один только Пестель, видимо, стагнировал и застаивался на уровне развития несмышлёныша-первоклассника. Точнее, ощущал он себя таковым. На все сто сорок шесть и восемь сотых процента. — А ты как думал, раз-два — и срослось? Или что тебя будут безоговорочно принимать со всеми твоими заморочками, и что всё будет ровненько без препятствий? — интересно было конечно, где Ипполит все свои страсти-мордасти-любовные-премудрости вычитал. У самого-то в личной жизни шаром покати да звук сверчков на фоне. — Расти, Паш, надо, чтобы отношения нормально развивались. Строить их нужно. А не так, что люби меня, дорогая, а я тебе цветы к ногам бросать буду — цветы даром не сдались, если дорогой на деле оказался сущий мудак и невежа, — раскрасневшийся Полька вдруг усмирил пыл. Посмотрел на Пестеля, будто пытаясь понять, не звучало ли это оскорбительно и как доёб. Звучало, малой. — Это я про Серёжу, — уточнил, но с точки зрения Пашки, если спросите, просто переобулся. — Он вот вместо цветов дарит своё личностное развитие, так что не такой и мудак по итогу. — и снова в глаза взглянул. — А ты что даришь? — Чё? — Пашка, если честно, в этих его советах запутался окончательно. Верните мне Бестужева, он хотя бы разговаривал по-человечески. — Своему — что даришь? — и оглядел, отложив, наконец, ручку. Судя по всему, осознал, что Пестель его совершенно не понял, и вздохнул, дескать, ну вот ты меня в два раза старше, а ещё глупее, чем брат мой. — Ну, не метафорически говоря, какой вклад вносишь в ваши отношения. Пашка задумался. Сначала хотел было возмутиться, дескать, какого, прости господи, хуя про его трудности в личной жизни шарит уже младший отпрыск Муравьёвых — так скоро шавки дворовые будут ржать над ним на своём собачьем. Потом понял, что Полька был ещё более ушлый, чем они с Мишей вместе взятые, поэтому переключил внимание на тот факт, что никаких отношений у него с Николя пока не сращивалось, но признавать это было как-то грустно. Так что, в итоге, Пестель решил, что возникать на пустом месте — это для распоследних кончей, а он не конч и вообще несовершенность свою полностью признаёт. — Да ничё я, Поль, не делаю, только ломаю всё, — буркнул он, стукнув ладонью скамеечку. — Хотел, блять, как лучше, а сам чуть не разрушил вообще до основания. — Ударил? — за такие шутки, а если не шутки, то тем более — за претензии, Пашка готов был Польку на шашлык порезать. Видимо, по злобно сведённым бровям мелкий это понял, так что тут же поднял руки, типа, сдаюсь не бей а то брата позову, и поспешил реабилитироваться. — Ну, ты побитый, я и предположил. — Бля, ну не настолько ж я козлина ебливая, — Пестель усмирил свой гнев, потому что, и правда, с братом ипполитовым потом ссориться не хотелось. Да и просто бить Польку, за которого он и тэхи на ходу останавливал бывало, явно выходило за рамки его пацанского кодекса. — Просто надавил слишком, наверное. — А зачем? Зачем что? Надавил? Пиво, усталость от неопределённости и полное неумение коммуницировать с людьми — поэтому, наверное. Откуда ж ему было знать, грозе района, что нормальные интеллигентные люди на провокации не ведутся и требуют тонкого подхода. Откуда ж ему было знать, любвеобильному мачо-мэну, что весь его сексуальный опыт не имел никакого значения, потому что в нормальных человеческих взаимоотношениях коробка Крупских конфет не открывала никаких дорог. Откуда ж ему вообще было что-либо знать, если нормальной жизни у него лет с двенадцати не было. Его, Пашку Пестика, воспитали двор и местные братки по понятиям. Из близких друзей у него и были-то — водка и ларёк бабы Гульнары, ну, и Серёга. Планировалось, вообще, в далёком две тыщи пятом, что Муравьёв, семейный пай-мальчик, его под крышу возьмёт и возвратит на путь праведный, но получилось, как получилось — выросли два малолетних хулиганчика. Пестель целого Апостола испортить умудрился — чего уж тут думать, что с собственной жизнью совладает. — Думал, что так правильно, — горько хмыкнул он и совсем поник. Вот не промывали ему моралью мозги, и так хорошо было, а теперь сам уже себя грызть начал — непорядок. Вот только возвращаться просиживать на поребриках штаны с чекушкой в руке-матершиной на языке не хотелось совершенно. — Ты раньше тоже так что ли свои любовные проблемы решал? — Польку явно удивляло, как несведущ был вроде бы взрослый Пашка в жизненных премудростях. Для него ж Пестель всегда был героем младенческих грёз и спасителем от местной шпаны, с детства крышевал и в передряги попадать не давал. А оказывалось вот, что вечно молодой вечно пьяный богатырь Пашка был обычным человеком с кучей проблем, а не классным старшим товарищем. — Раньше у меня любовных проблем не было, бля, и жилось хорошо, — не то чтобы Пашка сильно скучал по временам, когда он стучался ногой в дверь очередной Ритки-Людки-Марусеньки, но грусть накатывала, типа, почему взрослая серьёзная жизнь оказалась настолько сложнее. — А сейчас влюбился, и совершенно не представляешь, что делать? — проницательно, но тривиально, молодой человек. — Ага. — А проблемы есть? — Дохуя. Собственно, а что скрывать-то было? — Ну... — Ипполит погрузился в раздумья. — Начни ему дарить что-нибудь, — ох уж эти его метафоры, Пашку уже тошнило. — Можешь даже с цветов начать. Разговор потом ушёл в совершенно иное русло, но в голове у Пестеля так и вертелось: подари ему что-нибудь. У Пашки-то вообще ничего по жизни не было, а если бы было, он бы давно всё это Николаю уже отдал. Вот так сразу, без красивой упаковки и целиком — всучил с порога, дескать, разбирайтесь. Отдать своё сердце, конечно, в голове звучало красиво и так по-книжному, но в реальности Пестель ещё, пункт а: пожить хотел, — и пункт б: в подобную романтишную чепуху отродясь не веровал. Никаких романов не читал и мелодрам не смотрел, про амурные дела знавал только по рассказам братков, а дальше узнавать и не торопился. Теперь, получается, и расплачивался за свои непосредственные упущения. Настолько, что пятнадцатилетка жизни его учил. Где оно видано, чтобы Пашке Пестелю диктовали, как себя вести? А диктовали, причём, уже не первый раз и не самые уважаемые пацаны, лет на десять опоздавшие, чтобы его поучать. И Пашка был гордый, конечно, но поучения слушал и даже запоминал, потому что, видимо, в своём взрослении он эту часть пропустил, и теперь мелочь всякая пузатая брешь восполняла. Сам Пестель, конечно, додумался бы, может, однажды, или просто нагуглил в момент совсем безудержного отчаяния, но слишком много дорогого времени было б потрачено на его метания и самокопание, посему Пашка на Ипполита не сорвался и даже внимал его речам, пусть и говорил Муравьёв уже совершенно о другом. А потом из подъезда, прерывая рассказы Польки про школьные будни и дурацкие уроки географии, выбежал улыбающийся во все зубы Серёга со спутанными волосами и румянцем на щеках. — Погнали, Поль, французский продолжается, — крикнул, а через секунду увидел Пашку и заулыбался ещё шире. Определённо, его не смущало совершенно ничего: ни покрасневшие губы, ни помятая футболка, ни очевидный блеск в глазах. Вот, что значит, влюблённые не наблюдают ни часов, ни остатков былой адекватности. — О, даров, Пестель, чё ты как? — Теперь — очень хуёво, — Пестель хмыкнул и указал на щёку, типа, вытри следы недавних утех, дурак, палишься. — Тебя увидел, сразу блевать потянуло. — Я тебя тож очень люблю, — Серёга закатил глаза и снова махнул брату рукой. — Полетели, спиногрыз, звонок прозвенел-перемена закончилась. — Я учил! — Ага, я вижу — и Пахан тоже заодно с тобой, — цапанул за рукав и утянул в подъезд. — Vite, или как там по-французски. Шнеле, престо, фастер, короче, бля, пиздуй, тебя твой великий учитель заждался. И одарил мелкого слабым поджопником, смеясь сам себе. А Пашка, пока Серёга не вернулся и не осветил его своей прекрасной улыбкой только что хорошо помирившегося со своим молодым человеком идиотины, быстренько ретировался, не забыв кукурузку. Лимит душевных разговоров на вечер был явно исчерпан. Круговорот рефлексии и самобичевания, наоборот, только начинался.

***

Пашка лежал, ноги задрав на стенку и голову с кровати свесив, и неотрывно смотрел на сообщения в телеграм. Думал, долго думал, никогда в жизни, наверное, в его голове столько мыслительных процессов не происходило. PestelPasha Прости меня блять я хуйню натворил 19:03 Я хуйло хуйло хуйло правда прости я не должен был 19:04 Ты знаешь ведь что я тебя не хотел провоцировать ни на что и давить не хотел и вообще я просто не сдержался честно 19:07 Я просто хочу знать, что ничего не похерил, Коль, просто ответь, одно слово хоть, пожалуйста 19:23 А Николя, очевидно, не прочёл даже. За целых два с половиной часа, и Пашка думал. Высчитывал, как заправский гений альтернативной математики, отчего это могло так быть. Разбил ли Николай телефон, пострадал ли сам, или же просто игнорировал. Не прочёл, потому что от Пестеля, а он совершенно забыть про него хотел, или прочёл уведомление и не ответил. Не ответил, потому что, опять же, хотел показать ему своё безразличие или потому что по-детски желал поволновать. Или пытался заставить Пашку считать, что поволновать, или что забыть хотел, или что пострадал. Двойной блеф, тройной блеф, хуй-знает-какой блеф — Пестель, если честно, запутался. Закопался уже в собственных сомнениях, всё силясь раскрыть сложнейшее дело номер сколько-нибудь о пропаже здравого смысла и краже своего сердечка. И всё старался не думать, что они продолжали ту незаконченную партию тысячи. Правда, теперь играли не на правду, а на доверие, и карты у них были совсем метафорические. Пашка всё вспоминал, как Николай говорил ему — много и долго. Про жизнь, про семью, про любовь к старым французским комедиям, про первого и последнего кота, про всё подряд вообще — и всё ещё не доверял себя. Такой он был противоречивый, Николай ваш, всё говорил без умолку, о том-о сём, пятое-десятое, тоси-боси-хуй на тросе, и при всём этом ни капли Пестелю ни открыл себя самого. Не впустил, не позволил проникнуть хоть ненамного в глубины своей души. Зная про всю подноготную николаевой жизни, Пашка совершенно не мог представлять, каким он был сам, под этой вечной маской воспитанного интеллигента. Таким же педантичным и скрупулёзным? Суровым, бескомпромиссным и никогда до конца не прощающим? Всем помочь готовым, но при этом не позволяющим помочь себе? Или мягким. Чутким и чувствительным. Смелым на слова и действия, ненасытным, с горячей кровью. Или сумасшедшим фетишистом. Или полнейшим идиотом. А Пестель, ничего в жизни толком не имея, без слов и раздумий Николаю всё это доверил: и адрес домашний, и место работы, и собственную жизнь. Тогда, когда со спокойной душой уснул у него в квартире, зная, что у Романова имелся за пазухой травмат и гора жизненных тайн, но тогда ещё совершенно не представляя, что оружие Николай носил из-за случая с отцом. И Пашка не от собственной недальновидности так глупо себя на кон ставил: он просто верил, что Романов ему ничего не сделает. И верил правильно. Больше и доверять нечего было. Только это. Сам по себе он говорить не любил: всегда только слушал и спрашивал, а все эти ваши долгие дискуссии по поводу и без, признания в чём-то — не пашкино дело. Не жаловал он такого. И всегда только по делу высказывался, воздух не размусоливая, потому что смысла не видел — разве что, про Николая талдычил без умолку и наговориться не мог, но это потому, что Николай был таким и говорить про Николая хотелось. Смешно это было, что у Романова на руках остались абсолютно все козыри, пока он разменивался на мелочь, а Пашка сдал все свои немногочисленные карты и заведомо проиграл.

***

— Павел, а вы тут... — удивлённо взирал Николай на промокшего до нитки Пестеля с букетом белых тюльпанов в одной (той, что поломана была) руке и бутылкой розового шампанского в другой. Левый, блять, коронный, правый похоронный. И скотчем замотанный гипс, чтобы вода не попала. Два часа. Два часа Паша мок под подъездом Романова, безуспешно прячась под слишком короткий козырёк, и верно ждал его с работы. Придумывал, как встретит, как тут же кинется на колени и что скажет, но слова закончились при одном на Николая взгляде. — Извиняться приехал, — пожал он плечами. — Ты не отвечал просто. Считать и думать Пашке надоело уже к середине дня, поэтому он решил, что нахуй карты-к чёрту игры, он будет действовать напрямую и не пытаться спрятаться за дурацкие метафоры и эвфемизмы. Он, блять, гроза района, он способен хоть иногда действовать самостоятельно. Пусть его и частенько нужно было сначала хорошенько лбом о реальность приложить. — Паш... — Николай подошёл ближе и накрыл обоих своим странным почти бабушкиным зонтом в горошек. Посмотрел на протянутый букет и усмехнулся как-то неопределённо. — Киношно это вы придумали, лишнее совсем. — Да ну, чё, цветы не любишь? — Пашка хмыкнул. Глупо вышло. — Не ваше это — цветы дарить. — С чего ты взял? — идиотизм ситуации встал поперёк горла. — Слушай, Коль, я от всей души тут, так что на — тюльпаны, на — шампанское, и давай либо прогони меня, либо впусти уже погреться, я сейчас окочурюсь. И протянул Романову прямо в грудь, безапелляционно заставляя принять презенты, взглянул в глаза и выдохнул, будто умолял Николая осознать, что Пашка имел в виду абсолютно не это всё, а хотел ему ноги целовать и прощения просить. Не умел просто он, и совершенно не следил за языком, потому что в голове опустело до одинокого перекати-поля, будто мысли все ветром сдуло. Казалось бы: что там, всего лишь Николай Палыч, не умрёт же Пашка от его взгляда и не откинется из-за пары фраз, но Пашка уже был на грани. Ругал себя такими матами, каких не знавал даже его собственный дядя Гриша в период умопомешательства и алкогольной зависимости — за эту свою глупую влюблённость и столь же глупое неумение формировать мысли в удобоваримые предложения. — Пойдём, — вздохнул Романов и приложил магнитный ключ к кнопке. — А то губы синие у вас уже. — Чё, правда? — Пашка встрепенулся. — Ага, как у монстра Франкенштейна. — Да я не про губы, — закатил Пестель глаза на улыбку Николя и шмыгнул в тёплые объятия уже знакомого подъезда. Там выдохнул, наконец, отряхнул мокрые волосы и снова протянул букет. — Я думал... — запнулся. Не знал, на самом деле, что думал. В принципе, Романов это понял. — Что я на вас обиду вселенскую затаил и больше никогда видеть не желаю? — и улыбнулся так, что Пашка чуть не упал там же. Тюльпаны чуть не раздавил, череп чуть об бетон не раскукарекал. — Я же пообещал. — Ты и полицейским пообещал в своё время. — Так вы мне, Павел, важнее любого полицейского, — аккуратно принял цветы, касаясь пальцами пальцев. Искр не проскочило, конечно, но Пестель практически ощутил, как в затылке стукнулось пульсом. — Я оттого не отвечал, что совершенно не представлял, как. И, не дав Пашке ни возмутиться, ни обомлеть, сложил зонт и направился к лифту. Так же молча довёз до квартиры, впустил внутрь и, пока Пестель разувался и стаскивал прилипшую к телу мокрую олимпийку, притащил ему полотенце и выглаженный тёплый бадлон с горлом, строго указав тут же переодеться, чтобы не слечь с пневмонией или ещё чем похуже. Заварил чаю горячего с мёдом, принёс из гостиной стул помягче, вывернул батарею потеплее — и устало уселся напротив. Так и молчали оба, не зная, что дальше. У Пашки слова ещё не родились, а Николай, казалось, уже так много всего за эти два дня продумал, что совсем потерялся в этих мыслях. И вроде совершенно говорить не нужно было, и так понимали, как сильно друг другу нужны, но при этом нетерпение высказать всю душу першило на стенках горла, не давая дышать. — Ты заё... — Пашка осёкся, — задолбавшийся какой-то. — Устал на работе, — провёл по лицу ладонями, вздохнул глубоко, оглядел бутылку с шампанским и поставленный в стеклянную вазу букет. Картина маслом, жаль, что не Репин. — Зачёты принимал. — Приготовить тебе ужин? Романов удивился. — Вы готовить умеете? — даже не тому, что Пашка вот так легко предложил, а самому факту. Выпускник колледжа кулинарного искусства Пестель таким заявлением практически оскорбился. — Я дипломированный повар, — нахохлился он, будто тут было, чем гордиться. — Как в лучших ресторанах будет, отвечаю. — У вас рука сломана. — Не отвалилась же. Николаю отговорить Пашку накормить себя вкуснейшими макаронами по-флотски не удалось, к тому же Пестель ещё и умудрился заставить его в это время пока пойти принять душ и освежиться. Может, ему просто спорить с упрямым Пашкой настопиздело, а может, хотелось, чтобы заботу проявили в его отношении хотя бы раз за последние несколько лет — кто ж его, заплутавшего в собственных предрассудках, знал. Так на то и вышло, в общем, что Романов успешно смыл с себя грязь и усталость, пока Пашка колдовал над сковородками и творил кулинарные шедевры прямо на николаевой кухне из говна и палок — точнее, из не самых грандиозных запасов в не самом большом холодильнике. Лук, кстати, Пестеля на слёзы не пробрал, потому что пацан он был суровый, и вермишель не слиплась даже. И одной рукой он управлялся тоже в принципе нормально. Наколдовал, короче, Пашка вполне себе вкусное практически ресторанное блюдо, сервировал стол, как умел (без этих ваших трёх вилок-двух ножей, по-нашенски, сурово и прагматично), и разлил шампанское по бокалам, обнаруженным в нижнем шкафчике после не самой долгой и муторной поисковой операции. И сел — ждать суженого-ряженого, как заправская хозяюшка. Ждать долго не пришлось — не два часа, по крайней мере. — М-м, как вкусно пахнет, — улыбнулся Николай в ту же секунду, как вышел из ванной. Переоделся в домашнее и вытирал полотенцем вымытую голову: такой уютный, честное слово. Пашка жить с ним хотел. — Ух ты, — увидел Романов накрытый стол. — Да вы подготовились, я смотрю. — Вину заглаживаю, — Пестель постарался сосредоточиться на чём угодно кроме факта, что он впервые видел Николая в простой серой футболке. — И просто приятное тебе сделать хотел. — Это ты всё из-за позавчерашнего так волнуешься? — Ну, я больше суток считал, что теперь ты меня ненавидишь, так что да, волнуюсь, — не особо смущаясь, напрямую высказал Пашка. — Я всё ещё не уверен, что это вообще не так. Попытавшись скрыть непонятную улыбку, Николай сел напротив него и сделал вид, будто так и должно быть. Вот всё — так и должно. И то, что Пашка ему ужин готовил, пока он в душ ходил, и то, что Пашка вообще был у него дома, и что у них вместо чая к макаронам по-флотски шло шампанское в бокалах для красного вина. — Это не так, — сказал только, взяв в руки вилку. — Приятного аппетита. — Спасибо, — кивнул Пестель, не определившись ещё, на что отвечал. На вопрос о своём ужине сказал, что не голоден и вообще подъедал, пока готовил, и только молча следил, как ел Романов. Всё так же медленно, размеренно. С ножом в правой и вилкой в левой, на Пашку даже не глядя, а тот изводился, словно уж на сковородке, и ковырял в пальцах проволоку от бутылки, чтобы усмирить нервы. Это всего лишь Николя. Просто мужчина без особых отличительных черт, самый обычный, типичный преподаватель в свой четвёртый десяток. Просто мужчина с до безумия красивыми глазами и заразительной улыбкой до мурашек. Просто мужчина с самыми чистыми и светлыми намерениями, задавленный тяжестью жизни настолько, что в нём, при всей любви к миру, не осталось в него веры. Просто мужчина, готовый помочь всем и сразу, но ни за что не желающий помочь себе. Просто мужчина, от которого у Пестеля крышу сорвало так, что вряд ли спасёт капитальный ремонт — только сносить. — Коль, — позвал он тихо. — Да? — отозвался Николай. — Мне стыдно очень, — признался Пашка, вдруг чувствуя, как защемило сердце и одновременно камень с плеч свалился. Он говорил это, пожалуй, впервые в жизни. — Что я такой. — Почему? — чуть помолчав, Романов нахмурился, будто бы совсем не поняв. Да всё он понял. — Потому что я отброс общества, который себя убедил, что в этой жизни большего и не надо. — А разве надо? — Да, — Пашка кивнул уверенно. — Должны же хоть какие цели у человека быть. Николай уже не пытался скрывать улыбки. — И какая у тебя? — Хочу, чтобы ты мне верил, — Пестель дёрнул проволоку так, что порезал кожу на пальце. — Я, слушай, я правда понимаю, что я переборщил и так не делается. Эмоциональный шантаж или как там это зовётся, — Пашка читал. — Я не хотел, клянусь тебе. Вот ты говорил, что любить не умеешь — я тоже, Коль, я тоже не знаю, как и что, у меня вообще такое первый раз. — Паш, слушай... — Дай договорю, а, — допил залпом шампанское. И подумал, что выдавить из себя хотя бы какие-никакие вразумительные слова — это танцы с бубном, кровавые жертвоприношения и переслать сообщение на удачу десяти друзьям надо, чтобы получилось. — Может, я себя и накрутил чересчур, может, я себе напридумывал, что ты хрупкий хрустальный и всё такое, и на деле тебя никак мои действия не задели даже — но они меня задели. Меня, понимаешь? Я не хочу выглядеть грубым и неотёсанным, я не хочу, чтобы тебе казалось, что я пользуюсь тобой, или давлю, или манипулирую, или ещё что, потому что я не такой. Точнее, такой, но я не хочу таким быть. Воздух будто твердел в трахее, не давая дышать, и Паша хотел налить себе ещё, но рука дрожала слишком; Николай резко перехватил бутылку, чтобы Пестель не пролил ничего на себя, аккуратно вытащил из чужих пальцев и сам наполнил бокалы по новой, тяжело вдыхая, будто тоже чувствовал это напряжение вокруг. Хотелось бы сказать, что никогда такого не было и вот опять, но у Пашки такого и правда никогда не было — чтобы он искреннее мечтал сделать хоть что-либо достойное. Раньше, если и делал, то спонтанно, стихийно или из-под собственной палки для других неправедных целей, но тогда, сидя перед Романовым и глядя куда-то ему в переносицу, всё думал, что ему осточертело вот так. Ему осточертело быть человеком, которого заранее боятся, а только потом подпускают ближе, и всё равно озираются. Он выпил снова, чуть морщась от неприятного ощущения в носу, прокашлялся достаточно громко и снова смял проволоку в руках. Даже нога дёргалась от ощущения, что нервы вот-вот разорвутся, так натянуты были, и Пашка уже готов был к тому, что у него откажут либо тормоза, либо сердце, либо разум, и он всё опять похерит, но стоически терпел и держался. Ждал опять — что ему Николай ответит. Потому что дальше не мог сам, казалось, что захлебнётся. А тот молчал долго. Смотрел на лопающиеся пузырьки углекислого газа и то ли думал, то ли совершенно потерялся. Хрипел на выдохах и едва заметно качал головой. — Чем дольше я думаю, тем больше я осознаю, как мало и как одновременно много я о тебе знаю, — вдруг голос Романова стал казаться ещё глубже, и звучал будто у Пашки прямо в голове. Он точно поехал крышей. — Ты мне про свои чувства только и говорил почти всегда, если в расчёт наши жаркие споры ни о чём не брать — а больше и не рассказывал ничего. Я и отчества твоего не знаю, представляешь? А при этом как будто досконально вижу, что ты за человек. — Могу анкетку заполнить, — Пестель спрятал тремор в очередном глотке шампанского. — Я не в шутку, Паш, — Николай задумчиво протянул руку вперёд и как будто совсем без задней мысли провёл пальцем по его гипсу и разбитым костяшкам. — Не представляю, как можно быть таким нараспашку. Не осуждая, а удивляясь, вот я о чём. Просто тебе не нужно ничего говорить, чтобы тебя можно было прочитать, и это так... И замолк опять, продолжая зачем-то исследовать подушечками пальцев пашкину руку. Пашка же не выдерживал. — Как? — Так по-новому для меня, что, наверное, именно поэтому я никак не могу тобой надышаться. Ты меня так глубоко впустил, что я уже не могу найти выход, и просто тону в этих даже мне непонятных чувствах, — Романов выдохнул, руки не убрав. Пестель улыбнулся почти истерически. — Я тебе нравлюсь просто, — хмыкнул он и разогнул палец, касаясь николаевой ладони. Как дети. Пашке до одури хотелось быть ребёнком с Романовым. — Не просто это, Паш. — Потому что я гандон? — Да не гандон ты, сколько можно уже, — Николай устало прикрыл глаза. — Я говорил не это, Паш, и не пытался тебя тогда оскорбить. Я просто неумело выразил своё негодование о том, что испытываю чувства к человеку, который в любом другом случае меня в лучшем случае от себя отвернул, но вышло так, что я просто обвинил во всём тебя. — Так я ведь и правда виноват. — В моих средневековых моральных установках виноват кто угодно, но не ты. Не мудрствуя лукаво, Пашка извернулся и взял пальцы Романова в свои, не сжимая, но мягко оглаживая на сгибах фаланг. Так, как мог: из-за гипса выходило неуклюже и порывисто даже как-то, но Пестелю нравилось думать, будто это всё искренность. — Мне нравится, что ты перестал называть меня Павлом и выкобениваться вежливым обращением, — тихо признался он с улыбкой на губах. — Я могу вернуться к своим закостенелым дворянским привычкам, мой дорогой друг, и вы будете вынуждены терпеть мой невыносимый снобизм. — Лучше повешусь. — Отнюдь, mon cher, не стоит игра свеч, повешенье совершенно неэстетично, всегда лучше умереть от вражеской пули, защищая на дуэли честь своей юной и чистой избранницы. У Пашки свело челюсть то ли от сдерживаемого смеха, то ли от глупости происходящего. — Моя юная избранница — состоявшийся тридцатилетний дурак, играющий мне на нервах, — процедил он с деланным раздражением. — Вы возмутительно грубы, Павел... — Иванович. — Павел Иванович, — Николай взмахнул рукой, аки заправская дама, и отпил шампанского, чуть ли мизинец не оттопырив. Аристократ недоделанный. — За такие вещи вас бы давно ждала перчатка, будь мы с вами не здесь, а, скажем, лет на двести раньше по течению истории. — Будь мы на двести лет в прошлом, я б сдох от тубика, а ты бы уехал во Францию торговать книжками, — представил Пашка. — Или б ты был император какой-нибудь, Романов ты мой, а я б тебя свергал вероломно, и потом ты бы мне голову отрубил. — Какие у тебя мечты безрадостные. — Ага, ну не про мужеблудство ж мечтать. — А мы с тобой мужеблуды? — Ну, в те времена — были б да, — Пестель пожал плечами и заметно расслабился, хотя в затылке стрекотало нервное желание наконец со всем разобраться. — А сейчас мы с тобой просто не по-пацански рискуем нарваться на гневные кулаки местных борцов за традиционные семейные отношения. И, судя по потемневшему лицу Романова, Пашка попал в самую точку. — Я, Паш, сам знаю, — сказал тот, грустно отодвинув бокал. — Ты из-за этого, что ли, так от меня сторонился? — осторожно уточнил Пестель, тут же напрягшись обратно. — Ну... Что не приветствуется это всё. — В меньшей степени, но и из-за этого тоже. Я ведь сам подобное, знаешь, не приветствовал. — А Мишаню учил спокойно. — Не знал же, что у него молодой человек есть. Пашка включил в себе максимальную степень психолога. — Я к тому, что ничего же от этого не поменялось, что вот парень у него или девушка, — попытался объяснить свою точку зрения Пестель, чувствуя злую иронию в том, что именно он, местный гопник, рассказывал про толерантность университетскому преподавателю французского. — Да, люди вокруг разные, но это от тебя не зависит, а вот твои внутренние ощущения ты способен поменять. Ты пойми, что это не важно, что я парень. Нет, то есть, важно, конечно, но не так сильно и не так плохо. — Я уже смирился, Паш. — Но не с тем, что тебя за это могут в обществе не принять? — вздохнул Пашка, потому что сам знал, что прав был. — Скорее с тем, что те, кто меня не примет, такие же люди, как тот, ради кого я буду рисковать абсолютно всем. У Пестеля грудь в тиски сжало. Он стиснул челюсти до желваков и хруста на эмали, и отвёл взгляд куда-то на тюльпаны, лишь бы лишнего не сказать. Ну вот, приехали, всё по кругу и опять в самое сердце на пораженье. В Пашке и слов уже не хватало, чтобы выразить, как сильно он обо всём жалел. — Я не такой, — возразил он сипло, уже даже не зная, верить себе или нет. — А откуда мне знать? — Николай горько усмехнулся. — Тогда, когда я тебя из драки вытащил — чем ты был лучше тех троих? Тем, что меня спасал — так от себя и спасал ведь. По своей же вине. Или игры эти твои карточные, чтоб в душу мою забраться — ты вот это зачем делал? Пойми, Паш... — Мне жаль, — вставил Пестель практически отчаянно и сжал пальцы Романова сильнее. Он будто и не заметил. — ... что вся эта жизнь твоя — она мне чужда, она меня пугает. И привычки твои, и проблемы, и всё остальное — мне просто страшно, Паш. Что ты играешься, или что сам себе врёшь, или что опять всё глупо закончится, или, чёрт возьми, да что угодно произойдёт с тобой. Или что ты и правда просто будешь мной манипулировать — я не хочу тебе и шанса давать на такое, хотя уже давно на грани. В словах своих же путаясь, Николай всё равно умудрялся Пашку будто топором рубить каждой следующей фразой. Пестель понимал, что всё это были сомнения и предосуждения, выработанные Романовым за свою долгую не самую простую жизнь, и что ранить его никто не хотел, но менее больно от этого не становилось. Хотя бы потому, что Пашка сам бы такому, как он, не доверял. — Во-первых, — вдруг как-то неожиданно жёстко сказал он, — я правда, искренне, вот честно хочу исправить это. Поменяться, понимаешь? — вдохнул воздуха в грудь побольше, лишь бы успокоить пульс. — Я обещаю тебе, слышишь, обещаю, что постараюсь. Я больше ни капли в рот, и курить тоже брошу, и на нормальную работу пойду, даже если отучиться придётся, и накоплю, чтобы из сральника своего съехать, и я лезть никуда в передряги не буду, и о себе, наконец, тоже задумаюсь. Я материться даже не буду больше, и я уже стараюсь, и я всё сделаю, чтобы вырасти из этого дна, куда я себя сам загнал. Выдохнул. В глаза посмотрел, стараясь унять дрожь в руках, и нашёл там только едва заметное тепло. Думать — тоже перестал, потому что всё равно придумать ничего существенного и осмысленного не мог, и просто позволил себе, наконец, говорить. Не о высоких чувствах и не о глупых переживаниях, а о настоящем себе, о том, что никогда бы не вскрыл — а Николаю распахнул все двери, будто обнажая нарывы на израненной душе. Какие они оба всё-таки были истерзанные жизнью, и как по-разному это вытерпели. — Во-вторых, — мягче, спокойнее, — я снова прошу прощения. Я не буду на тебя давить больше, я буду пытаться человеком стать, я понял, что это было очень тупо с моей стороны — и я обещаю тебе снова. Обещаю, что торопить тебя не буду тоже, я правда готов ждать любого твоего решения, какое бы оно ни было, я приму всё, от отказа до чего бы ты ни пожелал, и тебе не нужно думать об этом. Думай о себе, пожалуйста, хоть раз, о том, чего ты правда хочешь — а я подожду. Правда, подожду, — закрыл глаза, задыхаясь почти. — Мне твоё доверие гораздо важнее времени. И мне всё равно, будет ли у нас что-нибудь, хотя я бы очень хотел, но это не важно, если ты просто будешь мне верить. Хотя бы в это обещание. Хоть в какие-то слова. — Паш, — начал было Николай, но Пестель его тут же прервал. — Стой, — и замолк, с мыслями собираясь. Почти испуганно посмотрел на Романова, силясь не вздрагивать от лёгкого трепета его длинных ресниц, потом перевёл взгляд на свои ладони. Притянул руку Николая к себе ближе, ласково, аккуратно, едва-едва касаясь, как будто даже жестом извиняясь за те нетерпеливые и неистовые поцелуи. — В-третьих, вот, — усмехнулся почти стыдливо, показывая свёрнутое из проволоки кривое кольцо. — В качестве последнего, — всё так же аккуратно поднёс к пальцам Романова и остановился, будто разрешения спросив. — Это я тебе клянусь, что никогда и ни за что не сделаю тебе больно, по крайней мере, намеренно, и буду стараться, чтобы вообще никак. Я — не твоя бывшая жена, и у меня нет там долгой политической подноготной, я просто чертовски сильно нуждаюсь в тебе, поэтому давай сделаем вид, будто это какое-то кольцо с бриллиантом, которым я обещаю попытаться помочь тебе побороть раны от всего предыдущего. Идёт? И посмотрел с такой надеждой, что, наверное, под этим взором сломались бы стены, но глядел Пашка только на Николая. Не дышал почти, не моргал совсем, и хотел бы молиться, но в голове было пусто. Романов застыл, будто древнегреческая статуя, и как будто хотел закричать. Воздушное пространство кипело между ними, и Пестель терял всяческую способность к существованию с каждой следующей секундой, когда Николай молчал. Молил, чтобы сказал хоть слово. И молил ещё больше, чтобы не выгнал к чертям. А Николай, в итоге, сдался. Сам протянул руку чуть вперёд, вдевая палец в колечко из проволоки, как в настоящее сокровище, и Пашку взял за трясущиеся руки. — Идёт, — прохрипел.

***

RomanoffNicoletSpb Нельзя насильно заставить кого-то измениться, даже если он сам об этом просит. В конце концов, если ты созрел, то сможешь измениться и без посторонней помощи, сам. 23:57 Это Крош. 23:58 Паша по-детски широко улыбнулся потолку николаевской квартиры, усиленно вслушиваясь в тишину, будто он пытался услышать через стену дыхание Николая, вновь расстелившего себе диван на кухне. Часы мерно отмеряли бесконечный бег времени, пока Пестель мечтал, чтобы это чувство тянулось вечно. Странное чувство эйфории в груди от удавшегося разговора, от тёплого взгляда, от мягкого прикосновения и не окончательного, но такого нужного согласия. И Паша долго не думал, отчего так горячо было в груди, потому что знал, отчего. Он любил. PestelPasha Я созрел. 00:01