***
Пашка обещание сдерживал: ждал верно и терпеливо. Не торопил, не настаивал ни на чём, только писал часто от тоски и скидывал фотографии закатов. Виделись они часто, через день как минимум. Пили кофе (теперь в другом месте, конечно, не нарывались ведь), Николай рассказывал ему исторические факты интересные и пояснял за государственность. Спорили меньше, теперь скорее Пашка просвящался и пересказывал Романову в качестве равноценного обмена зубодробительные теории заговора, о которых повадился читать. Нежданно-негаданно, а Пашка вообще к чтению пристрастился. Даже беллетристику — не бульварные романы, конечно, но фантастику всякую незамысловатую листал с удовольствием. Брал у Романова из грандиозной достаточно коллекции, используя это как очередной повод зайти к нему на чай. Дискутировал потом с ним же про подтексты, поражаясь его начитанности и вообще в целом эрудиции — Николай всегда разбирался лучше него во всём. Пашка раньше дураком себя не считал, но теперь будто с небес на землю спустился под смелой Романова ухмылкой. С каждым днём Пестель всё сильнее проваливался глубже и глубже в мысли об этой ухмылке. И вообще, в целом о Николая губах, и о Николае самом. Он думал, что вот, подуспокоится, в себя придёт — и проще станет: и ждать, и просто по жизни. Ага, размечтался. Было у Пашки стойкое ощущение, что он с Романовым уже практически к алтарю ходил. Они же вели себя, как со стажем женатики, только вот Николай дистанцию держал умело и, видно было, усиленно старался не касаться его лишний раз. И понимал его, вроде как, Пестель, хорошо понимал: и про доверие, и про тараканов всяких, и что с Пашкой встречаться — это надо совсем долбоёбом быть. А всё равно, сгорал уже от неопределённости и нетерпения. Спросил эдакую крамолу после того, как они в очередной раз сидели молчали минут с десять в николаевой машине прежде, чем Пашка домой пойдёт: PestelPasha Коль, слушай 20:43 А мы с тобой как? 20:44 И потом не знал, куда себя деть. Думал: их это молчание — признак чего был? Того, что им пока нечего было сказать, но так хотелось? Или того, что и без слов всё станет однажды понятно? Или, может, что нужно было просто побыть рядом в тишине, друг на друга глядя? RomanoffNicoletSPb Как что? 20:53 PestelPasha За рулём не пиши, дурак 20:53 RomanoffNicoletSPb Я всё ещё под твоими окнами. Не волнуйся. 20:54 А в итоге — как что? 20:54 PestelPasha Мы с тобой вместе? 20:55 И посмотрел с балкона вниз, чтобы и правда увидеть так и не сдвинувшийся с места ниссан. Сердце стучало где-то в горле, пока Пашка смотрел, как Николай медленно набирал ему ответ. Он ведь был только ради Романова, только с ним, только о нём. Думалось Пестелю, зря ли он это, не поторопился ли, стоило ли того — все сомнения перебило сигналом оповещения. RomanoffNicoletSPb Не знаю, с тобой ли я, но точно ни с кем другим. 20:57 С того дня Пестель как будто разучился дышать, если рядом не было Коли, но вместе с тем, задыхался от одного его взгляда. Они больше не говорили об этом, но Пашка чувствовал, как границы между ними стирались подчистую. Он позволял себе оставлять в почтовом ящике Романова дурацкие открытки с писателями, передавать через коллег обеды и рисовать на пыльном капоте смешные рожицы, а потом при встречах мастерски делать вид, будто не он этой чересчур инфантильной чепухой занимался, и вообще, романтические ухаживания — не по его части. Вёл себя Пашка, конечно, совершенно скотски, потому что врал в глаза, но ведь очевидно было, что врал, так что за ложь не считалось. Ухаживания эти неумелые Николай принимал с плохо скрываемыми улыбками, хорошо хоть, никто не видел, и каждый раз присылал Пестелю недовольные смайлики с просьбой прекращать. Пашка не прекращал, а Николай не возмущался сильно. И писал сам, часто, помногу. Присылал хорошие песни, захватывающие фильмы, звал прогуляться. Подсказывал, куда можно будет устроиться на работу потом, и подолгу подбирал слова каждый раз. Будто балансировал на самому себе только известной грани и удерживал себя от особо рискованных шагов. Сам Пашка от греха подальше переехал, когда узнал, что Якубовича отпустили под подписку о невыезде: подсобрал последние гроши, закинул в багажник тохиной тачки свои немногочисленные пожитки, снял однушку в старой девятиэтажке на Электросиле и дал по съёбам. Сначала сказал только Муравью с Каховичем, чтоб не искали, а потом, когда Николай опять повадился подвезти, назвал немного стыдливо новый адрес. Впрочем, за трусливый побег Пашку Романов ругать не стал, только усмехнулся почти радостно. Довёз, и даже согласился зайти — посмотреть, как там обитал дворовой пацан в новой хате подальше от своего двора. Обитал он тихо-мирно, дрых теперь на большой, двуспальной, холодильник имел побольше, отчего забил до края и потчевать гостя было чем, обжил духовой шкаф даже — раз повадился готовить Николаю, начал и сам питаться со вкусом. Вид из окна теперь был не на кошек и раздолбанную детскую площадку, а на красивый такой парк — туда гулять ходили тоже. Совсем уже приближавшимся летом пахло, даже если и дождь иногда стеной стоял. У Николая в предсессионный период работы поприбавилось, отчего он совсем уставал и молчал почти всегда, но встретиться не отказывал. А Пашка просто вдруг предложил к нему приезжать по дому помочь — убраться там, посуду помыть, ещё что, чтобы педантичность Романова совсем не сожрала; и Романов согласился. Сдался как будто окончательно. А Пашка, радостно поджав хвосты, вприпрыжку без одышки помчался осуществлять всё понаобещанное. Знал, что каждое мгновение, проведённое рядом с Николаем, буквально лишало его пятнадцати минут жизни в далёком будущем из-за звенящих от натяжения нервов, и всё равно с готовностью шёл на те же самые грабли всё новый и новый раз. Как лягушка из анекдота, приходил на то же самое болото каждое следующее утро и с дебильной улыбкой нырял бомбочкой в самую середину. Влюблялся, как дитя малое, короче; всё сильнее, так, что уже не видел способа из этого вылезти. И, собственно, Пашку это устраивало. Он, вообще, искренне старался сдерживать все свои обещания целиком и полностью. Срывался иногда на сигарету, когда совсем было невмочь, но пить себе крепко-накрепко запретил, потому что чувствовал, что если хоть стопочку — то сразу в вытрезвитель можно будет без лишних разговоров. Когда Николай написал: Иногда мне кажется, что в мозаике наших с тобой отношений я просто потерял один кусочек паззла. Пашка выкурил сразу шесть. Потом поискал: не Смешарики. Сам, видимо. В эту честь Пестель выкурил ещё три. Об этом же честно Романову сразу же сказал, когда тот повёз его в тот же вечер снимать гипс с подзажившей руки. Не лгать ведь так по-тупому, что возле подъезда на него специально злой хулиган подышал табаком, тем более, что Пашка уже отвык — от лжи. И спросил ещё, что Николай в виду имел. — Я как будто всё понял, но никак не могу принять, — не менее честно признался тот. — Давай я тебя поцелую, и ты, как принцесса из мультика, проснёшься от вечного анабиоза, — в шутку предложил Пестель, помня, что в каждой шутке была доля правды. — Паш. — Да чё, я ржу. — Я так и понял, — Романов вздохнул как-то рвано. — Ты ведь сам знаешь, что мне тяжело. — Знаю. — Но я искренне в себе разобраться пытаюсь. — Верю. И не стал ничего говорить больше: ни о том, что они уже почти месяц себя как влюблённые подростки вели, ни о том, что устал уже ждать, ни о том, что любил даже такого запутавшегося и запутанного. Пашка правда ведь верил, что хорошо у них всё будет, пусть и не мог до конца осознать, насколько у Николая на душе всё было плохо. Замки на замках, и ключи Романов сам уже давным давно выбросил. Пестель понимал, что его истерзали и порушили, что он никогда любим не был и того боялся даже больше, чем самому любить не того. И что сам Николай до этого, наверное, доселе даже не догадался. Привычно ему так было — чтоб одному и чтоб никто не любил. И не Пашке его в том было винить, и винить было не за что. — Это главное, что ты в нас веришь, — сказал Романов тихо. — А как по-другому? — голос у Пестеля сорвался. Николай помолчал с минуту. — Никак, наверное.***
Первый день лета вместе встретить не удалось, хотя Пашка хотел: в кино там Колю сводить, или лучше в центре вместе походить-побродить под солнцем. Не выгорели все построенные планы — Николай подорвался помочь матери в Павловск. Она, как директриса частной школы, устраивала праздник на День Защиты Детей, и никаких сил пожилой женщины б на организацию всего этого ужаса не хватило, так что Романов, как единственный доступный в распоряжение сын, сам вызвался её поддержать. Там на месте выяснилось, что ситуация виделась не столь ужасной, как её описывали, и работы особо тяжкой конкретно для Николая не нашлось, посему он служил верно на должности принеси-подай-иди-нахер-не-мешай и в принципе был вполне этим доволен. Фотографировал детишек и особо смешные снимки в качестве мгновенного онлайн-репортажа отправлял Пашке, сопровождая всё это дело остроумными комментариями. Спустя пять фотографий и стикера со смеющейся пандой в ответ, Пестель начал снимать цветочки вокруг себя и слать их Коле, дескать, вот этот пацанчик с одним передним зубом похож на герань плющелистную, живи с этим. Да, Пашка работал мальчиком на побегушках в цветочном магазине, который, вообще-то, правильно было называть флористическая лавка Кристины Л. Как так вышло? Нет, он не пускал слюни на букетики-семицветики. У Пашки был план. Его душу привлекала работа поваром в местном ресторанчике индийской кухни, и сразу со снятием гипса Пестель полетел туда, ублажать всем своим видом хозяйку сея заведения. Вида, как оказалось, не хватило, но Пашка альтернативными математическими методами вычислил, что можно было поублажать лучшую хозяйкину подружку, которая работала тут же в "Радуге" этажом ниже и за такой же критичностью, к счастью, замечена не была. Посему он налил ей в уши весь тот ограниченный пласт знаний о цветах, который почерпнул из батюшки гугл-поиска, пока Романову в своё время букет выбирал, поморгал притягательно и обворожительно улыбнулся. Место, пусть и на самом дне цветочнолавочной иерархии, теперь принадлежало Пашке, и он этим активно пользовался, пробивая себе путь в ресторанные повара и параллельно повышая свою степень осведомлённости о декоративных растениях. Пальму первенства пашкиных любимых недавно забрала опунция хуажопензис из метафоричных рук хуернии прямостручковой. Короче, очевидно, занимался он явно не работой. И ещё, сам как декоративное растение, притягивал клиентуру пошире — на двусмысленные шутки и лохматую шевелюру с недавно выкрашенной в сиреневый половиной. А Николай с пашкиных профессиональных потуг только смеялся. Пестелю оттого думалось: хули. Вопреки логике, с началом нормированного рабочего графика у Пашки как будто появилось больше свободного времени на подумать, и он с успехом им пользовался — думал. О, как ещё, Романове и том, как ему осточертело ожидание. Пестелю приходило иногда в голову от безделья: нужен ли ему был такой нерешительный? А потом другая часть пашкиного разума пиздила ногами ту, которая до такого додумалась, потому что нужен. Пашка ведь чувствовал, что Николай его тоже любил. И понимал, что его до этого никто — так сильно. Сам себе напоминал, как Романов тепло улыбался, смотрел решительно прямо в глаза, мягко касался иногда костяшками костяшек, впускал к себе и позволял себя обнимать при встрече, и как обнимал в ответ; как подвозил до дома, как отвечал в телеге до самой ночи, как предложил в следующий раз сам Пашку покрасить, чтобы ровнее было. Не хотел Пестель такое просто потерять. Потому — ждал терпеливо. И, сам того не замечая, менялся даже в том, в чём не собирался: тон голоса мягче стал, вместе с налаженным режимом ушли перепады настроения, провокационные вопросы превратились в лишь изредка проскакивавшие шутки; без сигарет стало легче подниматься на свой восьмой этаж, без алкоголя он научился справляться с эмоциями самостоятельно. Зато Николай всё это видел. Видел, и готов был кричать: Пашка становился чересчур. Раньше Романов говорил себе, что Пестель его в могилу сведёт, что у них не было будущего, что с пашкиным образом жизни и мышления они скорее друг друга убьют, чем уживутся хоть месяц. Уговаривал себя поверить, что Паша был патологический бретёр и повеса, а потом сам рушился под тяжестью собственных заблуждений. Паша не был. Паша был его, всей душой его, и не боялся этого никак показывать. Паша отпустил его, но как будто сдавил горло сильнее, Паша сам себя перестроил, и оттого Николаю становилось всё хуже, потому что он так не мог. У него под рёбрами были сложены стены, форты и крепости, он себя глубоко внутрь запер и не мог никак выпустить. Не хотел. Не знал, как. Только хранил то дурацкое проволочное кольцо в кармане на груди и считал его вовсе не дурацким. Доставал постоянно, смотрел, будто это могло что-то как-то изменить — само колечко, огонь в груди, болезненные тиски на сердце. Ничего не менялось, кроме Паши, и эти перемены буквально говорили Романову: он ради тебя на всё готов. А сам Романов ради Пестеля — что? — Мам, — позвал он, убирая проволоку обратно в карман. — Что со мной не так, мам? — О чём ты, Ники? Николай хрипло выдохнул и сел на диван, взглянул в потолок, прикрыл глаза. Поперхнулся воздухом случайно, и подумал, что впервые в жизни ему захотелось закурить. Поразмыслил немного. Мама села рядом. Думать было уже не о чем. — Знаешь, бывают вещи, с которыми очень трудно расстаться. Они уже такие старые, что их давно пора выбросить. Но к ним так привыкаешь, с ними связано столько историй, что кажется выбросить их все равно, что выбросить себя, — он коснулся ладонью груди. — У меня как будто всё сознание ими забито — вещами этими. Будто я — не я, но всё то прошлое, которое оставило на мне следы, и теперь мне боязно ступать по ним. — Иди сюда, — Мария Фёдоровна похлопала по ноге ладонью. Николай, не думая долго, склонился и лёг головой на мамины бёдра, чувствуя себя вновь маленьким ребёнком. — Ты всегда был чувствительным, Ники, и в детстве, и после, — она аккуратно перебирала его волосы. — Ты этим очень похож на своего отца. — На папу? — удивился Романов. По спине бежали мурашки, в груди ныло. — Он ведь был жёстким человеком очень. — А ты, милый, не жёсткий? — мама улыбнулась смиренно. В голове у Николая мелькнули все те черты, которых он желал бы не иметь. Наигранное равнодушие, непробиваемость и бесполезные попытки казаться неприступным. И бессмысленная агрессия в ответ на советы, и отчаянное желание оставаться всегда спокойным, и давно давшая трещину маска одиночки. — И всё-таки, я не похож на него, — прошептал, чуть дёрнув подбородком. — Хотя очень бы хотел. — Ты всегда из нас был больше всего мой Павлик, как бы сильно я ни пыталась воспитать тебя другим, — женщина огладила его по голове вновь. — Он так же всегда в себе искал изъяны, когда что-то глодало его. А тебя, Ники, сейчас тоже — гложет что-то. Проницательный взгляд матери всегда улавливал те спрятанные чувства, которые Романов пытался никому не показывать. И тогда, в детстве, когда они ещё все вместе бегали по двору их загородного дома в Гатчине. И даже сейчас, после стольких лет попыток отрастить себе непробиваемый панцирь из недоверия и замкнутости. — Я запутался, ма. — В себе? — Во всём, — Романов обхватил рукой пальцы матери и вздохнул опять глубоко. — Я знал всегда, что проблема была во мне, но пытался найти изъяны в другом человеке, лишь бы убедить себя оставить всё как есть. Мария Фёдоровна положила ладонь на его плечо. — Ты с Алексашей поговорил, милый? — спросила ласково. Николай помотал головой — с братом он не связывался уже лет семь, с тех пор, как всё и случилось. — Не в нём дело, мам. — Дело в твоём доверии, Ники, и ты знаешь, что Алексаша раскаялся — тебе нужно просто поговорить с ним, — и голос у мамы как всегда был родной. До треска в грудной клетке. — Это не значит, что он был прав. Это значит, что будешь прав ты, если простишь. Хотелось рассказать всё. Хотелось раскрыть душу, расписать в красках всю ту боль, с которой Николай себя сам ломал, чтобы разрушить основательно неправильно отстроенные укрепления; хотелось взвыть о том, как сложно было выбираться из омута накопившихся за три десятка лет цепей и замков. Отчего-то в горле пересохло. Вот так, лёжа на коленях матери, Николай ощущал себя окончательно беспомощным. Он словно вернулся в свои четыре года, когда отец с Сандрой погибли, когда всё вокруг разбивалось на части, когда всё, что у него и было, это мама и бесконечная тишина скорбящей семьи — и как будто разучился говорить. Наизнанку выворачивало от остро ранящих мыслей. Каждый раз всплывшее имя Паши вырывало из него будто бы какую-то часть без наркоза, ворошило давно уложившиеся установки, бередило так и незажившие за годы раны. А мама гладила по голове и просто была рядом. — Расскажи про папу ещё, — попросил сипло Романов так, будто никогда не слышал про отца и словечка. Протянув руку, Мария Фёдоровна достала из комода рядом с диваном альбом — хранила так, чтобы в любой момент можно было добраться и пересмотреть снимки своей прошлой счастливой жизни. Положила на подлокотник и раскрыла, чтобы доставать фотографии, если понадобится. Улыбнулась сыну так, что у него сердце забилось в горле, и упёрлась взором в стену напротив. — Он всегда знал, чего хотел, даже если казалось, будто он в ужасных сомнениях, — начала она так привычно себе спокойно. — Он, можно было подумать, был человеком строгого нрава, в общении нелёгким, отрешённым ото всех и труднодоступным. Твой папа очень старался, чтобы сделать эту страну лучше, и ты знаешь об этом, милый, — мама вынула из уголка снимок мужа в министерстве на совещании и передала Николаю в руки. — Видишь? Он работал, много работал, и чтобы уважали его все, он должен был быть строг. И он поднялся так высоко, потому что всегда был к миру закрыт, пожалуй, но со мной — со мной твой папа был ласковейшим человеком во всей Вселенной. Он любил меня так, что я не могла поверить, как это, — она протянула фотографию со свадьбы. — Его все отговаривали, все запрещали на мне жениться — а он женился. И не пожалел никогда, и вас всех он любил. И тебя, Ники, он тоже очень любил. — Ма... — сердце у Романова ёкнуло. — Почему всё так вышло? — Не знаю, милый, не знаю. Она показала ему фотографии их молодости: первых свиданий, поездки в Крым совместной, глупых снимков друг друга, натюрморты их ужинов. Судя по рассказу, Павел Петрович был человеком строгим, но безумно мягкосердечным к тому, кто был ему близок; умел за себя ответить и настоять на своём, против всех препятствий шёл и один раз серенаду пел. Противоречиво и в стиле романтизма — так по-романовски. — Он правда любил тебя настолько сильно? — Я не представляю, как в нём умещалось это чувство. — Но он ведь поставил работу выше нас. — Кто тебе такое сказал? — Так мне казалось, — Николай прокашлялся. Он разглядывал снимок, на котором отец поднимал его высоко-высоко в небо, и не мог поверить, что однажды всё и правда было так, — что ты говорила об этом. — Тебе казалось, — всё так же спокойно ответила Мария Фёдоровна, будто ничто не могло её возмутить. Романов и не пытался. — Он много работал, да, но это лишь оттого, что он пытался помочь людям, помочь стране — сделать то, что считал нужным. Я уверена, он ни о чём не жалел. А Николай всё думал о том, почему вот так всё вышло. Если он был так сильно похож на отца, почему даже при отсутствии внешних препятствий никак не мог победить все внутренние. Почему жалел буквально обо всём, что сказал, и почему не готов был бросаться в омут с головой ради человека, которого любил безумно. Его никто не отговаривал и никто ему не мешал, кроме него самого. Враг у Романова был только один, и звали его николаевым именем — а чувств был целый букет, и справиться с ними уже никак было. — Я тоже пытаюсь помочь людям, но я уже не знаю, что считаю нужным, — признался Николай, уже устав держать всё за душой. — И, по-моему, никогда не знал. — Это моя ошибка, — мама грустно усмехнулась. — Я сама тебя таким вырастила: чтобы ты думал о других, но я совершенно забыла научить тебя думать о себе. — Разве это не эгоизм? — А разве ты можешь помочь кому-то, если не в состоянии помочь себе? Ответа у Романова не было. Только иррациональная пустота внутри вместе с удовлетворением от тёплых материнских объятий. И он растворялся в её руках, желая никогда не выходить из этой комнаты и даже диван этот не покидать никогда. — Всё с тобой так, Ники, — мама вспомнила самый первый вопрос сына. — Просто ты не умеешь слышать свой собственный голос. — А кто вообще его слушал когда-нибудь? — вдруг спросил Николай, отчаявшийся уже найти понимание, и только сейчас осознавший, что Пашка его и зацепил поначалу тем, что послушал. Собственное подсознание играло Романовым, как марионеткой, но, впрочем, он не мог с этим поделать ничего. — Что ты имеешь в виду? — Что я всегда был на задворках. — Это не так. — Разве? Он не бросал вызов, но скорее пытался вывести на честность. Рассматривал семейное фото, вдруг впервые замечая, что он хмурился на нём поболе остальных. Как глупо это было — расти недостаточно младшим, но уже не успевшим к старшинству, и не получать любви вовсе. — Тебе всегда нравилось быть одному, Ники. — Мне всегда казалось, что я обязан быть один, мам, — Романов хмыкнул едва ли не безразлично, но глаза выдавали тоску. — А потом я сам себя убедил, что мне так хорошо. Мне так не хорошо. Мам, я так не хочу. Усилием воли Мария Фёдоровна сдержала в груди слёзы, но Николай знал это, потому что видел на её лице неровную улыбку и узнавал свою, с которой он замазывал эмоции. Он был так похож на маму, что совершенно не ассоциировал себя с отцом, а в итоге оказался болезненно неудачной смесью обоих. Переняв от отца упрямство и строгость, у матери он научился остерегать себя от людей, и превратился в запертую дверь без нужного ключа. И это всё было так глупо и просто, что Романов готов был рассмеяться судьбе, выточившей из него настоящую каменную глыбу, в лицо, если б таковое у неё было. — Ты не будешь один, сынок, — прошептала мать, проводя ладонью по его волосам снова и снова. — Я не умею, чтоб с кем-то. — Жизнь дана, чтобы учиться. Николай зажмурился от отчаяния. — А вдруг у меня ничего не выйдет? — спросил тихо-тихо, вспоминал все те разы, когда неумело отталкивал от себя Пашу просто потому, что боялся ранить его ещё сильнее. — Вдруг я сделаю только хуже? — Если человек настолько задел тебя, что ты плачешь, то тебе явно стоит попытаться, — Мария Фёдоровна стёрла влагу с его щеки большим пальцем, и Николай только в тот момент заметил, что и правда. Как ребёнок. — А папа б попытался? — вытерев ладонями лицо, безуспешно попытался усмехнуться Романов. Поднялся, ощущая, как затекли плечи, и повернулся к матери, чуть дрожа. — Ты не он, — покачала головой женщина. Посмотрела на сына ласково, коснулась рукой его щеки. — Поэтому не думай об этом. — А о чём мне думать? — О том, что у тебя впереди слишком много, чтобы запираться в прошлое, — потянулась вперёд, мягко поцеловала в лоб. — О том, что я очень тебя люблю, Ники, — взяла его руки в свои. — И о том, что ты сам знаешь, что тебе делать. Ровно мгновение Николая порывало оспорить, сказать, что ни черта он не знал, что ему хотелось кричать от непонимания, что у него голова просто разрывалась, но это всё была ложь, наглая и неприкрытая. Потому что он знал.***
RomanoffNicoletSPb Паш, это очень глупо, и ты будешь меня ругать, но у меня, кажется, окончательно погиб автомобиль. 01:43 Я сейчас прямо у съезда с КАДа, в начале проспекта. 01:44 PestelPasha Бля, Николя.................. 01:48 Во-первых, я тебе уже сто раз говорил, сука, купить новый. Во-вторых, тебе повезло, что я не выдержал одиночества без тебя и поехал гулять с Петрушей 01:49 В-третьих, я, конечно, уже лечу стремглав тебя из проблем доставать, но я на деле, сука, очень зол!!!! 01:51 RomanoffNicoletSPb Прости, пожалуйста, Паш. 01:51 В общем, планы Романова тоже оказались ни к чему. Он-то думал, как ему завтра утром встретиться с Пашкой так, чтобы до его работы успеть поговорить, потому что после своих долгих зачётов явно бы не осилил и минуты телефонного звонка, и уже было думал всё к чертям бросить, развернуться и ехать к Электросиле — но ниссанчик всё решил за него. Заглох посреди дороги, как распоследний сучара-предатель, притом, что район был не самый благополучный, а время — совершенно недетское. Николай на всякий случай из автомобиля не выходил, держал родной травмат в зоне быстрого доступа и следил во все стёкла и зеркала, чтобы никакой непутёвый воришка-маргинал не вздумал атаковать его на элемент неожиданности. Впрочем, рядом не было ни души, и Романов едва держался, чтобы не заснуть. Думал о том, что скучал — неимоверно и иррационально, потому что виделись они с Пашей за три дня до этого. И ещё о том, как сильно хотел Пестеля обнять, чисто по-человечески, носом ткнуться в его макушку, дыша запахом шампуня с мятой, едва-едва коснуться кожи губами, зарыться руками под его олимпийку и гладить по спине, гладить, гладить, к себе крепко-крепко прижимая. У Николая зашкаливала решимость, но при этом он ощущал, что находился в одном шаге от нервного срыва. Ему казалось, будто он взорвётся, как пороховая бочка, будто упадёт в обморок или попросту с ума сойдёт окончательно — но Пашка появился из-за угла, и Романов будто разом успокоился. Сразу понял, что Пашка — просто потому что. Вышел из машины навстречу, ощущая ноги ватными; лицо у Пестеля было красное, одышка слышалась — бежал. Николай смотрел на него, такого взмыленного, и знал, что прожил бы с этим придурком жизнь. — Ты, Коля, просто тупой, ты хули не продал это говно на колёсах, а если б ты на этом корыте на автобане застрял? А если б я сейчас спал, или дома был, или ещё что — а на тебя разом местные авторитеты нашли? Коль, ты думал чем, ты вот думал чем? — Пашка начал гневную речь свою ещё шагов за двадцать до Романова, размахивал руками и отчаянно силился не материться пуще пресловутого дяди Валеры в худшем его воплощении. — А случилось бы что — ты понимаешь, что я б сдох сразу? Коль, я ж говорил тебе, что кашкай твой на грани жизни и смерти, я просил тебя слёзно перестать бедного мертвеца, сука, эксплуатировать, ну я ведь предупреждал, что так будет! Ну у тебя мозги есть, нет? А Романов смотрел на Пашу, что остановился буквально в полуметре от него и изо всех сил пытался не пялиться, как на восьмое чудо света, и глаз отвести не мог. — Паш, — позвал тихо, прерывая яростные монологи. — Чё? — тяжело дыша, буркнул Пестель и, наконец, замер. От резкой остановки излития и без того отсутствовавшей энергии тут же сил на дальнейшие тирады не осталось, и Пашка просто сделал вид самого разочарованного на свете человека и вздохнул так глубоко, как умел. — Ты красивый очень. Всё раздражение тут же пропало с лица Пестеля, заменившись на искреннее удивление. Он открыл рот, как выброшенная на берег рыба, но не нашёлся, что сказать, и закрыл обратно, и просто пялился, как распоследний идиот. — Что? — переспросил в итоге. — Ты очень-очень красивый, Паш, — повторил Николай и улыбнулся по-свойски, — ты знал? — Догадывался, — протянул всё ещё шокированный Пашка, не зная, как реагировать. Оглядел Романова на предмет черепно-мозговых травм и подмены, но вроде удостоверился, что перед ним стоял сам Николя в здравом уме и твёрдой памяти, что, впрочем, ситуации не упростило. — Ты нормальный вообще, Коль? — Вроде бы, — пожал плечами. — А почему нет? — Я из-за тебя так инфаркт скоро получу, а я, между прочим, ещё слишком молод, чтобы умирать. Не удержавшись, Романов прыснул от смеха, но тут же взял себя в руки. Чуть помедлив, положил ладонь на шею Пестеля и едва-едва провёл вверх-вниз, чувствуя напряжение внизу живота от просто прикосновения к разгорячённой коже. — Паш, я ещё не опоздал? — спросил еле слышно, почему-то опасаясь ответа, что поезд давным давно уехал, и все его потуги были об стенку горох. — Чё? — Ты сказал, что будешь ждать моего ответа, — пояснил Николай вроде спокойно, но голос предательски дрогнул. — Я ведь не слишком долго думал? — Я уже готов был запереть тебя в комнате с собой и не выпускать, пока ты не надумаешь, наконец, Коль, какое опоздал, — Пестель нервно рассмеялся и непонятливо метнулся взглядом по романовскому лицу, будто не зная, чего ожидать. — А ты... надумал? — Да, — кивнул уверенно, коснулся лбом чужого лба. Сердце зашлось тахикардией так, что голова кружилась. — И что надумал? — Что я без тебя не смогу больше, — напрямую, без лишних прикрас. — Я с тобой быть хочу, Паш, очень. Глаза у Пестеля были красивые, светло-зелёные, в ту секунду — ещё и загорелись ярко. Николай глаза эти любил чуть ли не сильнее всего остального, просто потому что в них у Пашки всю душу видно было. Ясные такие, неприкаянные как будто; и Романов с лёгкостью видел по ним, что Пестель готов был на шею ему броситься, ещё до того, как тот сам это понял. — Ты серьёзно? — пролепетал Пашка осиплым голосом. Николай кивнул. — Правда? — кивнул снова. Непроизвольно губы у Пестеля растянулись в широкую улыбку. Он неверяще посмотрел на радостного и полностью решившего всё Николая, а потом резко бросился вперёд и прижался к нему так крепко, что Романов чуть не задохнулся сначала. Потом — уткнулся всё же носом в волосы. Пахли и правда мятой. — Паш, — позвал опять, обняв за плечи. — М-м? — в куртку Романова промычал тот. — Ты согласен? Пашка отстранился резко, чтобы в лицо Николая посмотреть и проверить, не ошибся ли он с диагнозом про здравый ум. — Ты дебил или что? — уточнил. А Романов его этого взгляда уже не выдерживал. — Или что, — усмехнулся и подался вперёд, притягивая Пестеля за шею к себе. И целовал, как умел — чуть терпко, но мягко, трепетно, со всей любовью. У Пашки от такого как умел ноги подкашивались.