Путь искупления

В тот момент, когда умер всеми презираемый Старейшина Илин, в своей комнате проснулся обожаемый почти всей своей приемной семьей, балагур и повеса Вэй Усянь.        Хотя трудно назвать это пробуждением. Это был вопль. Жуткий крик боли и отчаяния, резавший слух, но ещё сильнее терзающий душу того, кто случайно услышит его, благо в такое ранее время все адепты, учителя и семейство Цзян уже сидят в трапезной и неспешно завтракают, лениво перекидываясь шутками и строя планы на день. Потому никто его не слышал, никто не прибежал на зов, клич помощи. Никто не видел, как первый ученик ордена безбожно раздирает собственными ногтями горло, в попытке сделать вдох, оставляя на хрупкой шее алые, жгучие, саднящие полосы, как от когтей дикого животного.        Крик агонии бесконтрольно вырывался из юношеского горла, раздирая его в кровь, но сам хозяин голоса его не слышал. В голове стоял белый шум. Всего секунду назад его остатки заживо пожирала собственная армия мертвецов, всего мгновение назад его брат всеми фибрами души желал его смерти, всего секунду назад… он потерял всё. Он умер. Вот так просто. Его не стало! Старейшины Илин нет и быть не может! Тогда кто сейчас кричит нечеловеческим голосом? Кто сидит на старой кровати под рисунком целующихся человечков? Тем самым, что нарисовал Вэй Ин ещё в детском возрасте и что сгорел во время пожара в Пристани Лотоса.        Сейчас ни одна мысль не была связной. Была лишь фантомная боль во всем теле, что ощупывали дрожащие, как у запойного алкоголика, руки. Их было две. И ноги… тоже были целы. Но рёбра болели, ужасно ныли, сдавливали лёгкие, хотя, возможно, боль шла именно от них. От этих больших кожаных мешков в грудной клетке, что наотрез отказывались расширяться и заполняться живительным кислородом. Вэй Ин задыхался от всего и сразу. От воспоминаний событий, произошедших ровно секунду назад, от боли, сковавшей тело, от простыней, опутавших, точно смирительная рубашка, старое, до рези в глазах знакомое тело. Всего было слишком много, картины кровавой расправы окружали едва пробудившийся мозг, давили на сердце и душу, зажимая сознание в ловушку собственных мыслей, воспоминаний, ощущений.        Нужно было открыть окно, лихорадочная мысль билась, подобно бабочке о стекло фонаря, в голове Вэй Ина, который, собрав последние силы в своём теле, дёрнулся с кровати, запутавшись в ворохе простыней и одеял, упал на жесткий, давно не знавший метелки пол. Удар головой о стремительно настигшую ее горизонтальную поверхность немного отрезвил бьющегося в агонии парня, напролом ползущего к закрытому окну, потому что успел уже убедить себя, что это единственный путь к его спасению. Утренний порыв ещё прохладного ветерка стремительно ворвался в ноздри, достигая и раскрывая сжавшиеся лёгкие. Вэй Ин был спасён хотя бы от угрозы удушения, но не был застрахован от сердечного приступа, приветливо машущего ему своей рукой не далее чем на расстоянии вытянутой руки, где на столе находилось небольшое зеркало.        «Даю свою голову на отсечение, я помню это лицо!» — вопил незатихающей сиреной голос в прояснившейся после неплохой встряски голове. Сколько седых лет прошло с того момента, когда это лицо смотрело на Вэй Усяня со всех мало-мальски отражающих поверхностей. Этот вздернутый любопытный носик, вечно протискивающийся в те щели, где ему быть не положено, эти точёные профессиональным скульптором скулы, добавляющие благородную императорскую красоту юному лицу, тонкие губы, пересохшие после дерущих горло криков, привычно изгибающиеся уголками к верху, хулигански насмехаясь над всем и вся, идеальные ровные брови, из-за постоянной театральной игры они стали настолько гибкие, что ни одна танцовщица не сравниться с ними в пластичности своих движений, оставаясь далеко позади в этом соревновании.        И только глаза. Серые, грозовые, с поутихшими молниями эмоций, спокойные, как мирное небо после тайфуна, но не было в них ребяческой искры, детских смешинок, даже юношеской дерзости и извечного вызова обстоятельствам. Казалось, будто они поглощают саму жизнь, засасывают ее подобно ненасытной чёрной дыре. Слишком взрослые, слишком пустые. Так не сочетающиеся с детским лицом подростка, которому едва ли исполнилось пятнадцать, у которого ещё вся жизнь впереди, вот только для Вэй Ина она закончилась.        Не мог же он себе придумать весь пережитый кошмар? Та боль, поражала всякое воображение, даже по меркам человека, всегда любившего приукрашивать истории своих похождений и полученных в них травм. Нет. Ребёнок не мог придумать смерть своих близких, одно из немногих табу, на тему которых этот бесстыдник никогда не шутил. Не мог во сне человек прожить десять лет жизни, просто не могла фантазия нарисовать столь насыщенные и реальные, мрачные картины бесцельного существования. Если это не сон, то все «приснившиеся» ужасы прошлой жизни действительно были пережиты Вэй Ином.        Не все — услужливо подсказывало сознание, подкидывая картины собственного изуродованного тела с недостающими конечностями и торчащими костями, от чего у юноши закружилась голова, к горлу подкатил ком, а в голове набатом звучала единственная фраза «Ты должен быть мёртв» Должен. Должен. Должен. Кому, мать его, он ещё что-то должен! Вот он — Вэй Ин — здоровый, пятнадцатилетний юноша, кровь с молоком, живее всех живых, в родном теле, не исковерканном темной энергией, не залипающий восхищенным взглядом на мертвецов, не темный властелин судеб, а обычный, ничем не примечательный ребёнок!.. Только глаза его — взрослые, и смотрят они слишком отстранённо, слишком холодно, слишком цепко, оценивающе. Это не его взгляд, это отголосок того канувшего в Лету прошлого, частичка Старейшины Илина, что навсегда останется жить в ещё не осквернённой никем душе уже даже не мальчика, но все ещё не мужчины.        Как бы он ни хотел забыть пережитого, он не сможет выкинуть из памяти картины ужаса, войны, смерти, предательства и разочарования в глазах близких, их неистовой жажды его мучительной смерти. Эти грозовые омуты, подернутые пеленой пройденной боли, теперь, служат хлесткими напоминаниями всех ошибок собранных в прошлой жизни. И сейчас — Вэй Ин — с сорванным дыханием, заполошно бьющимся о грудную клетку сердцем чувствует… вновь чувствует давно забытое тепло, растекающееся по телу, подобно вулканической лаве во время извержения. Родное, согревающее, придающее сил, в противовес холодному, чуждому, загробному холоду; тепло, от которого Усянь когда-то добровольно отказался ради своего брата, лишь бы спасти этого упрямца от самого себя, лишь бы тот жил, ворчал, ходил рядом вечно всем недовольный, только бы просто существовал, пусть даже он будет ненавидеть Усяня, желать ему самой долгой и мучительной смерти, но главное, что он жив и продолжает бороться за них двоих, мстит за сгоревший орден, за погибших родителей, а золотое ядро Вэй Ина будет добавлять ему сил.        Юноша беспомощно, как загнанный в ловушку кролик, оглядывал стеклянным взглядом комнату, в которой проснулся, изучая, убеждаясь, что он дома. Действительно дома. В той самой комнате, которую выделил ему дядя Цзян, когда привёл в орден, которую он так не любил убирать, постоянно оттягивая это дело до того момента, пока его пещера не начнёт источать прекрасный аромат сгнивших, завалявшихся где-то в закромах родины помоев. Вот тогда это место знакомится и со шваброй и с мокрой тряпкой, а если повезёт то ещё и с мусорной корзиной, в которую улетает каждая вторая вещь, некогда оберегаемая с особым трепетом подростком, как дракон, охраняющий свои сокровища.        И сейчас Вэй Ин боялся поверить в то, что проказница судьба подарила ему шанс исправить тот апокалипсис, что он устроил в будущем, возвращая никудышного магистра дьявольских искусств в его пока что безоблачное прошлое, где ещё осталось место и детским проказам, и юношеским забавам, и братской дружбе, и семейным трапезам с нескончаемыми ссорами, которые сейчас ласкали бы слух лучше любой другой симфонии.        Обессилевший Вэй Усянь, как подкошенный, осел на дощатый пол, истерично смеясь. Он вернулся в свою комнату в Юнь Мэне, в год, когда его должны отправить на обучение в Гу Су, так сказать, для обмена опытом. Когда ещё не началась заварушка с орденом полуденного солнца, когда в Пристани Лотоса горели лишь специально сложённые адептами костры, когда его и Лань Чжаня не завалило на неделю в пещере Черепахи Губительницы. Когда… у него, действительно, появился шанс что-то исправить.        Золотое солнце неспешно и неумолимо плыло вверх по небосводу, продираясь сквозь тернии растительности в раскрытое окно, озаряя печальный лик подростка, на которого навалилось слишком много тягот и невзгод этого бренного мира, которые не с кем было разделить. Птицы на растущих неподалёку деревьях весело трещали свою ежедневную арию красоте здешних мест, полных лотосов прудов, весело плавающих в них детях. На негнущихся ногах Вэй Ин поднялся с пола и подошёл к своему захламлённому столу, которым, как нетрудно догадаться по непрезентабельному состоянию, он пользовался редко, но, как говорится, метко. Сбросив все с гладкой поверхности, юноша отыскал стопку бумаги, кисть и ещё не высохшую баночку чернил.        Иероглифы, и без того размашистые и некрасивые, получались ещё более нечитабельными из-за дрожащих рук и скомканности мысли. Но Вэй Ин самозабвенно продолжал в хронологическом порядке излагать события семи лет истории, стараясь ничего не пропустить. Брызги пачкали его руки и рукава одежд от слишком интенсивных движений, но писатель, будто и не замечал этого, упорно исписывая один лист за другим, лишь успевай подкладывать новые.        Со страдальческим вздохом закончив свой рассказ, разбередивший не самые крепкие струны души, Вэй Усянь решительно поднялся, оглядывая свою холостяцкую обитель, которой точно не помешает уборка, намеченная в графике на сейчас. Без какого бы то ни было энтузиазма, традиционно выкинув половину вещей, протерев немногочисленные поверхности, вымев из всех углов: пыль, паутину и соответствующих квартирантов; юноша переоделся в чистые чёрные одежды и оценил проделанную работу. Раньше бы он не без самодовольства привёл сюда Цзян Чэна, тыкая его извечно отворачивающийся нос в пышущую чистотой и новизной комнату, сейчас же такого желания не возникало.        Если уж взялся за какое-то дело, то доводи его до конца, придерживался этой философской мысли Вэй Ин, подходя к аккуратно уложенному на подставку мечу. Суй Бянь — в прошлой жизни превратившийся в бесполезный кусок высокопробного металла — в новой жизни отзывчиво льнул к юношеской ладони, умоляя вынуть его из ножен, пофехтовать, заботливо отполировать. Но сейчас он понадобится для не слишком благородной цели. Перед глазами замелькали безжизненные тела Мадам Юй, дяди Цзяна, Шицзе и ее мужа, Вэнь Нина и Вэнь Цин, и даже малыш А-Юань, такой маленький невинный хрупкий цветочек, не успевший узреть красоту того мира, в котором ему суждено было родиться, как его жизнь уже забрали, хоть Вэй Ин и не видел этого, он был абсолютно уверен, что никому не удалось избежать смерти. Столько людей, сотни, тысячи, сотни тысяч были убиты им и его солдатами, никогда не знавшими покоя. Все ведь началось с его, Вэй Ина, выходки в пещере черепахи губительницы, когда он приставил меч к горлу Вэнь Чжао, с того момента все пошло по накатанной, быстро и неумолимо приближая отступника истинного пути к бесславному финалу.        Но он ведь сможет все исправить, верно? Раз его существование вызывало одни лишь проблемы для семьи Цзян, для всех, кто когда-либо сталкивался с ним, значит ли это, что жизнь людей станет лучше, если он уйдёт? Будет ли жива шицзе и ее муж, Цзян Фэн Мянь со своей женой, избежит ли пристань Лотоса гнева этого сального, мстительного ублюдка Вэнь Чжао? Ответ был однозначен и категоричен. Да. Это Вэй Ин был ходячей катастрофой всю свою сознательную жизнь. Старался сделать как лучше, а выходило как всегда, и расплачивались за это дорогие сердцу люди. Но сегодня он вернёт им этот долг. Вэй Ин в состоянии выплатить любую цену ради жизни любимых.        Больше не думая, не рассуждая, не колеблясь, юноша обхватывает холодную рукоять своими музыкальными пальцами флейтиста, со звоном обнажая хрупкую на вид сталь. Чувство родного меча в крепкой хватке будоражило мысли, заставляло замирать с внутренним трепетом, вглядываться в своё отражение, как и сотни раз до этого. Нет. Сейчас не время предаваться ностальгии, нужно сделать все быстро, и никаких сожалений. Он должен быть мёртв. Раз должен, то он это сделает. С такой мыслью Вэй Ин поднёс тонкую, как бумагу, и острую, как шипы роз, ледяную сталь к своему горлу, одними губами шепча молитву для храбрости. Чтобы движения его были четкими, чтобы рука не дрогнула, а мысль не забоялась дела. Грустно улыбнувшись уголком губ, юноша с силой провёл знакомым, со всем старанием подростка заточенным клинком через горло…        Тем временем небесное светило неуклонно перевалило самую высокую точку описываемой им небесной дуги, возвещая об обеденном времени. Не в силах оспорить такое решение источника жизни, и заглушить собственные позорные урчания голодных животов семейство Цзян собралось в трапезной, где уже витал аромат горячих блюд, приправленных жгучими специями, в лучших традициях ордена Юнь Мэн Цзян. Вот только среди собравшихся клубилась атмосфера напряженного спокойствия, а на слуху было лишь шуршание одежд и стук палочек для еды. Здесь явно не хватало одного неуемного, шумного ураганчика, извечно несущего хаос и веселье, куда бы не залетал. Его, впрочем, не хватало и на завтраке, но это было стандартной практикой, потому как просыпался этот сгусток энергии, если вообще ложился спать, где-то в девять утра, когда все члены семьи Цзян уже закончили завтракать и занимались свои привычными делами. В такие дни Вэй Ин никем не замеченной тенью, что было вдвойне странно для такой непоседы, пробирался на кухню, чтобы урвать у зазевавшихся кухарок оставшуюся порцию недавней трапезы, предусмотрительно хорошенько подперчив ее.        Тот факт, что привычное, неугомонное, одновременно болтающееся в поле зрения каждого обитателя Пристани Лотоса привидение не явилось ни на завтрак, ни на обед, настораживало главу клана Цзян и заметно поднимало настроение непривычно расслабленной и умиротворенной Мадам Юй. Оставаться в неведении причин сей перемены в поведении отец семейства не желал, слишком хорошо отпечатались в его памяти стремления Вэй Ина не беспокоить своим состоянием приемную семью, вечно утаивая новые раны с ночной охоты и внезапно навалившуюся на детский организм болезнь. Поэтому оставалось лишь нарушить затянувшуюся новизну молчания, однозначно вызвав этим гнев своей госпожи.        — Цзян Чэн, сходи позови Вэй Ина к столу. — мягко обратился глава ордена к сыну, который ещё не успел и взгляда поднять, как Мадам Юй уже клокотала праведным гневом. — Почему ты просишь об этом сына! У тебя на то слуги есть! — мгновенно ощетинилась хозяйка Пристани, считая, что ее сына притесняют до уровня слуги в собственном доме. — Матушка, мне не сложно. Прости за дерзость, но я и сам беспокоюсь за Вэй Ина. Я его целый день не видел. — попытался успокоить мать Цзян Чэн, поднимаясь из-за стола. — А-Ли, а ты не видела сегодня А-Сяня? — мягко спросил Цзян Фэн Мянь, но брови его стремительно приближались к переносице, как бы в предчувствии чего-то неправильного. — Нет, отец. Я обошла с матушкой все тренировочные поля, но нигде не заметила его. — в манере присущей ее отцу ответила девушка. — Наверняка, этот оболтус опять плавает где-нибудь, собирая лотосы, или вновь убежал болтаться в горах, никому не сказав. Нет повода для беспокойства. Цзян Чэн, можешь сесть обратно. — холодно приказала Мадам Юй, возвращаясь к своей трапезе. — Но матушка, Вэй Ин всегда предупреждает о своих исчезновениях и всегда зовёт меня с собой. Не может быть, чтобы он ушёл, не сказав ни слова. Прошу, позвольте мне его найти. — с глубоким поклоном обратился Цзян Чэн к своей матери. — А-Чэн, можешь идти. — одобрил идею сына отец, заставляя кольцо на пальце своей супруги пускать фиолетовые искры. — Для этого есть слуги, почему ты посылаешь нашего сына! Или ты уже поставил Вэй Ина на один уровень с собственными детьми! Твоей плотью и кровью! Так я напомню тебе, что фамилию он носит Вэй, а не Цзян!!! — не выдержала Мадам Юй в гневе покидая трапезную.        Цзян Фэн Мянь ничего не ответил, лишь устало склонил голову, растирая морщинку между бровей.        — Отец, не волнуйся. Характер у матушки вспыльчивый, и в такие моменты она не всегда говорит то, что действительно думает. — тихо сказала Янь Ли, подбадривающе улыбаясь, — И А-Сянь с А-Чэном скоро придут. — чуть помедлив, добавила девушка, подмечая легкую тень улыбки на сжатых в тонкую линию губах.        Но мальчишки не пришли ни через пять минут, ни спустя десять, даже через пол часа, когда с едой уже было покончено, никто не ворвался в тишину обители, под громоподобный смех и топот стада бизонов. Глава ордена, ведомый предчувствием чего-то плохого, нервно крутил фарфоровую чашу с остывшим напитком, мельком поглядывая на плотно закрытые двери. Ян Ли не хотела оставлять отца в таком состоянии, но и не могла бросить матушку, на растерзание собственным демонам. Потому решительно, но плавно, как колосья на ветру, поднялась из-за стола, легко кланяясь отцу. В этот момент тяжёлые деревянные створки с грохотом отворились, ударяясь о стены, и в широкий образовавшийся проход влетел, подобно метеору, загнанно дыша молодой адепт ордена, падая на колени, крича.        — Глава ордена, на первого ученика Вэй Усяня было совершено покушение!!! Шисюн послал меня к вам с известием! — содрогался всем телом юноша, не в силах поднять взгляд на застывших каменными статуями присутствующих.        Янь Ли в страхе прикрыла рот широким рукавом своего нежно розового наряда, а на глаза у неё навернулись слёзы, которым сейчас было не время проливаться. Цзян Фэн Мянь, как в трансе поднялся из-за стола, спрашивая себя, а не послышалось ли ему это, но ужас исказивший всегда мягкое, кукольное выражение лица дочери, заставил его вернуться в жестокую реальность и, взметнув полами одежд, броситься к комнате приемного сына, на ходу отослав ожившую дочь за лекарем.        Дверь в знакомую, всегда затопленную солнечными лучами комнату осталась приоткрыта сбежавшим адептом. Залетев, подобно шаровой молнии, Цзян Фэн Мянь ужаснулся увиденной картиной, а сердце его на мгновение остановилось, готовое в ту же секунду разорваться от боли. Его сын прижимал безвольное тело первого ученика к своей груди, крепко вцепившись в хрупкие запястья, передавая всю свою духовную энергию, чтобы продлить жизнь Вэй Ина до прибытия отца. Его опустошенный, напряженный взгляд полный боли и невыразимого страха за жизнь в своих руках был устремлён на жуткий, глубокий порез на тонкой шее, из которого вытекала тёмная, бордовая кровь. В этом взгляде была просьба, искренняя мольба жить, бескровные губы шептали: «Не уходи», а по впалым от скорби щекам катились девственные кристаллики слёз. Никогда раньше Цзян Чэн не позволял себе плакать, тем более в присутствии отца, ведь он будущий глава ордена не может позволить себе подобной слабости. А сейчас подняв темно-фиолетовый, почти чёрный взгляд на прибывшего родителя, он шептал сквозь душившие его всхлипы: «Спаси». И смотрел на отца, как на божество, спустившееся с небес, как на единственное всесильное существо, как ни на кого не смотрел до этого, на коленях умоляя о снисхождении.        Цзян Фэн Мянь в ту же секунду, не заботясь о своих одеждах, пал в лужу крови подле сына, отцепляя его руку от одного запястья, заменяя своей, чтобы проследить слабый, но непрерывный пульс; грудная клетка мерно вздымалась и опадала, как бы говорила, что человек в их руках жив. Смешивать три потока духовной силы было опасно, но им не оставалось другого выхода, чтобы поддерживать стабильное состояние Вэй Ина до прихода лекарей, которые, наконец, явились по прошествии несколько минут, показавшихся вечностью для отца и сына, что с жадностью ловили каждый слабый удар сердца, каждое движение грудной клетки, каждое подрагивание ресниц. Хоть раненый и не мог открыть глаза, не мог сфокусировать уплывающее сознание, его тело точно чувствовало боль, просто не могло на это отреагировать.        Лекари выгнали спасителей из комнаты, плотно запирая двери, приказав ждать, когда они окончат свое врачевательное дело. И двум мужчинам не оставалось ничего, как подчиниться. Теперь Вэй Ин был в надежных руках, которые точно окажут ему помощь, лучше чем могли это сделать отец и сын. За порогом их уже ждала Янь Ли с сухими, даже не покрасневшими глазами, потому что она должна оставаться сильной, чтобы своим примером поддерживать любимых людей, забирать их душевные муки. Девушка вытащила аккуратно украшенный вышивкой платок, протирая бледное, осунувшееся лицо брата, от выступившего пота, высохших слёз и алых капель крови, родинками рассыпавшимися по лицу и шее.        Стеклянные чёрные глаза смотрели в пол, но видели только расплывающуюся картину едва живого брата. Страшно было представить, что случилось бы, задержись он в трапезной хоть на секунду, если бы он пошёл спокойным шагом, а не бежал сломя голову, влекомый странным чувством приближающейся опасности. Вэй Ина могло уже ничего не спасти. Встань он столбом на проходе, отпусти тонкое, нехарактерное мечнику запястье хоть на секунду. Пугающие своей реальностью мысли наполняли склоненную к земле голову, пока отец раздавал приказы, доложить Мадам Юй о случившемся, отыскать сбежавшего убийцу, перевернуть Пристань Лотоса, но привести наглеца.        Цзян Чэн не слушал посторонний шум, не обращал внимания на мягкие поглаживания девичьей руки и трели тонкого голоска, уговаривающего переодеть верхние одежды. Из своеобразной комы его вывел властный голос примчавшейся, как бы женщина не пыталась это скрыть за перейдённым за поворотом бегом на спокойный шаг, Мадам Юй, сразу требующей разъяснений случившегося. Если какой-то убийца смог спокойно пробраться в комнату первого ученика и почти убил его, то все адепты ордена в огромной опасности. Цзян Фэн Мянь отошёл на небольшое расстояние от убитых горем детей, тихо разговаривая со своей госпожой, когда их внимание привлёк шёпот на грани слышимости, но для заклинателей с острым слухом он таковым не являлся.        — А-Чэн, повтори, что ты сейчас сказал. — мягко попросил глава ордена, осторожно, чтобы не напугать ещё больше, подходя к сыну. — Убийца Вэй Ин. — как в бреду шептал Цзян Чэн, не обращая внимания на странную реакцию обступившей его троицы. — Что ты пытаешься этим сказать, не мямли. — приказывала Мадам Юй, но была одернута собственной дочерью. — Матушка… — Вэй Ин… сам себя убил… Я видел. — собравшись с мыслями, прошептал Цзян Чэн, сам до конца не веря в сказанное.        …Вэй Ин упрямо сжимал в своих пальцах меч, на выдохе с силой проводя смертельную рану через истерзанное ногтями горло. Все произошло за долю секунды. Дверь в его комнату открывается, и рубиновые капли из сонной артерии летят на вбежавшего Цзян Чэна, окрашивая его фиолетовую одежду в чёрную, такую же, как и у первого ученика ордена. Вэй Ин бы хотел на последок ему улыбнуться, также широко и беззаботно, как в года их юности, но не мог. Открой он сейчас свой рот и из него брызнет фонтан крови, что запачкает его брата ещё сильнее. Ему не следовало это видеть. Падая вперёд, Вэй Ин в последний раз пробегает взглядом по лицу своего шиди, заглядывает в темные фиолетовые глаза, в которых зарождается слишком знакомый ужас. Крепкие руки вовремя подхватывают стремительно оседающее на пол тело, смягчая удар, а на юношеском всегда беззаботно счастливом лице напротив расцветает такая незнакомая, мягкая, умиротворенная улыбка, и последняя мысль мелькнула на задворках уплывающего сознания: «Это последний раз, когда я подведу тебя, брат. Обещаю.»        — Что значит — убил себя?! Цзян Чэн, прекрати говорить загадками. — гневалась Мадам Юй, не в силах принять произошедшее. — А то, матушка! Что я вошёл в комнату, когда Вэй Ин приставил собственный меч к своему горлу! И он бы умер, задержись я хоть на секунду с вами! Понимаешь, наконец!!! Вэй Ин мог быть мёртв прямо в эту секунду!!! — не выдержал Цзян Чэн откровенно крича на мать, со смесью печали, боли и гнева наступая на отшатнувшуюся женщину, выплескивая весь этот коктейль на неё, будто это она повинна в случившемся. — А-Чэн. — мягко позвала сестра, ловя крепко сжатую кисть брата, своими маленькими ручками. — Сестра, я не могу!!! Это! Это! — кричал Цзян Чэн, обессиленно наваливаясь на свою сестру, горько рыдая, — Вэй Ин… если бы он умер… я бы себе не простил… — шептал на выдохах юноша, крупно дрожа на хрупком плече, не замечая, как из золотистых глаз текут несдержанные под плотно сомкнутыми веками слёзы.        Цзян Фэн Мянь молча подошёл к своей поражённой жене, приобнимая за плечи. Нет, она не плакала, даже если бы замысел Вэй Ина удался, едва ли она пролила скупую слезу на его могиле, но кончики ее пальцев мелко подрагивали, а глаза бегали по сплетенным в объятиях детях, что горько рыдали, непрестанно страшась услышать скорбный приговор лекарей. Сколько бы Мадам Юй не отгораживала своих детей от принесённого в дом бродяжки, они все равно сумели сдружиться, привязаться друг к другу, но только сейчас это как никогда заметно, сколь сильна их связь. Ее дети, за которых эта женщина, не колеблясь, отдаст все, включая свою жизнь, страдали у неё на глазах, и она не в силах их ободрить, не может им помочь. Грозная воительница — пурпурная паучиха, мастер боевых искусств и фехтования, один ее удар хлыста может прорубить гряду в сотню солдат шириной, хозяйка, что держит Пристань Лотоса в своих ежовых рукавицах, где все от мала до велика при виде ее тени ходят по струночке, даже дышать боятся без разрешения — эта великая женщина слаба в утешениях, уязвима перед обычной материнской заботой, которую раньше ей не приходилось проявлять, не могла вынести вида слёз своих детей.        Сейчас она могла себе честно признаться, что она не знает, как защитить семью изнутри, в отличие от мужа, который всегда находил для дочери и сына ласковое слово, крепкие объятия и мягкую улыбку. Здесь Мадам Юй была бессильна и, развернувшись на каблуках, удалилась, признавая своё поражение. Цзян Фэн Мянь, понимая причину такого поступка, взял все заботы о детях на себя, принимаясь успокаивать разрастающуюся истерику, осушать нескончаемый поток слёз.        До глубокой ночи Цзян Чэн провёл под закрытыми дверьми комнаты своего брата, нервно расхаживал взад и вперёд, иногда стоял, отстукивая мыском обуви или пальцами барабанную дробь, но вымотавшись под конец, сполз по деревянной колонне на такой же деревянный пол, не отрывая взгляда от щелки под дверью, из которой исходил мягкий желтый свет.        Цзян Янь Ли ушла ещё вечером, чтобы принести своему брату горячего ужина и сменную одежду, потому что сам он наотрез отказался отходить дальше метра от комнаты, в которой над первым учеником ордена колдовали лучшие лекари Пристани Лотоса. Никакие уговоры и увещевания Цзян Фэн Мяня не могли изменить упёртость характера и непоколебимость решений своего сына, который подобные качества унаследовал от матери. В конечном счёте главе ордена оставалось лишь тяжело вздохнуть, оставив попытки достучаться до сознания Цзян Чэна, и удалиться улаживать устроенный переполох. Придётся сказать, что убийца удрал, не оставив следов, и первое время разыгрывать театральные показные поиски, потому как если поступок Вэй Ина и вправду был самоубийством, то лучше об этом знать лишь узкому семейному кругу лиц, а остальным скормить легенду о неудавшемся покушении на жизнь названного сына главы ордена.        Цзян Чэн поклялся не засыпать, пока не дождётся окончательного вердикта лекарей и лично не убедиться в стабильном состоянии своего шисюна. Но переживания, длившиеся целый день и большую часть ночи, брали своё, уволакивая воспаленное сознание в чуткий беспокойный сон, из которого его сразу же выдернул шелест розовых одежд сестры.        — А-Ли? Зачем ты пришла? — спросил Цзян Чэн осипшим голосом. — На улице холодно. Я принесла тебе тёплую накидку. — протянула фиолетовый, как и вся одежда ордена Цзян, плащ шицзе. — Не стоило. Тебе давно пора спать. — ответил смущенный парень, ругая себя за то, что заставляет сестру волноваться. — Как и тебе. Но нам обоим не спится. — как всегда мягко с улыбкой ответила девушка, присаживаясь возле брата.        Цзян Чэн не мог без боли смотреть на сестру, что заботливо принесла ему тёплый плащ, забыв взять при этом свой, поэтому быстро накинул уже нагретую своим телом ткань на ее маленькие плечи. Янь Ли не стала спорить с этим решением, лишь благодарно улыбнулась, потому что переспорить ее упрямого, как баран, брата мог лишь Вэй Ин, все ещё находящийся на грани жизни и смерти.        — А-Чэн, не волнуйся. Я уверена с А-Сянем все будет хорошо. — успокаивающе погладила сжатый кулак девушка. — Если он умрет, я ему этого не прощу. — прошептал Цзян Чэн, удерживая горячую влагу под сомкнутыми веками; он и так весь день рыдал, как жена на смертном одре мужа, откуда у него ещё берутся слёзы?        Больше дети не разговаривали, прислушиваясь к тихим шорохам одежды за закрытыми дверьми и ночному пению цикад в кустах, усыпляющих своей мирной однотонностью и однообразием сестру и брата, мирно сопящих под одной тёплой накидкой.