Путь искупления

— Цзян Чэн, соберись! Давай же, приди в себя! — Ты меня ударил. Хах. Ты! Как ты посмел, сукин ты сын! — давая выход своему гневу, драл глотку Цзян Чэн, не желая больше смотреть в чертовы серые глаза полные боли.        Да как он смеет, строить из себя жертву величайшей несправедливости, обладая всеми талантами и возможностями!        Мне приходится работать в поте лица, чтобы хотя бы не отставать от Вэй Ина, тогда как это существо ищет только причину, чтобы поканючить и пожаловаться на свою тяжелую судьбу!        Сын собаки! Сумасшедший гребанный суицидник! Неблагодарный, дерьмовый братец!        Скула ныла и неприятно покалывала, а в маску из бинтов впитывался тоненький ручеёк крови. В пекло брата и его ничего не стоящие заморочки, когда на кону жизни сотен людей, когда нужно найти отца! Он должен быть возле главы ордена Лань, который в прошлой жизни был смертельно ранен во время падения Облачных Глубин.        Цзян Чэн пылал праведным гневом, светлая энергия в его теле перемешалась с бушующей неподконтрольным океаном ненавистью к чертовым псам клана Вэнь, злость разгоралась все сильнее, как будто кто-то раздувал ее кузнечными мехами. Он был готов без колебаний отнять жизнь этих животных, разрушивших мирный край, обрушивших небеса на землю. Но он не был готов к тому, что увидит.        Сражения слишком романтизируются пылкими юношескими сердцами, слишком неестественно воображение рисует картину кровавых событий. Картина не может передать запаха, а жизнь может, в картине каждый элемент на своём месте, а мертвые люди нарисованы так, будто уснули крепким сном, а не валяются искореженными, перерубленными, в извращённых позах, с ненормально вывернутыми суставами и раскрытыми ртами в беззвучных криках, потому что любые звуки поглощались адовой битвой, громыхающей в ушах до кровавых водопадов.        Все было совсем не так, как Цзян Чэн представлял даже в самых смелых фантазиях. Это были не поединки один на один, никакой чести, если не отразишь подлый удар со спины — ты труп, и поминай как звали. Хотя вероятнее всего твоё тело так и не будет найдено и останется погребённым под кучей других тел: собратьев и недругов. Едва ли кто-то в пылу сражения будет отвлекаться на своего товарища, проверяя не вымотан ли он, нужна ли ему помощь, когда сам едва ли можешь защитить себя. Каждый был сам по себе, спасая лишь свою жизнь, никто не подставится под вражеский меч ради тебя, никто даже не заметит, если ты вдруг погибнешь.        Цзян Чэн смотрел из-за угла, как заклинатели в светло алых от пролитой крови одеждах пытаются оттеснить псов клана Вэнь к дверям общей гостиной, чтобы покинуть проклятую залу с единственным выходом. Юноша видел только алые солнца, и его глаз не мог разглядеть ничего хоть отдалённо фиолетового цвета. Он не видел в первых рядах отца, и сердце его заледенело. Оно не выдержит и легкого щелчка — рассыплется на миллиард маленьких льдинок. Если он не найдёт отца, ему незачем будет оставаться здесь.        Перед налившимися кровью глазами рябили ярко-красные солнца, пылающие жаром даже посреди ночи или так казалось Цзян Чэну, у которого от этого чувства все плыло перед глазами. Но зрение не было ему нужно, чтобы знать куда нанести следующий удар, как повернуть меч в податливой плоти, чтобы усладить свой слух новой порцией извергаемых на него неповторимых потоков проклятий и криков предсмертной агонии. А эти мольбы! От них ликует душа и хочется по-детски в голос рассмеяться!        Он не садист и никогда не замечал за собой эту бесконтрольную жажду чьих-то страданий, тем более не хотел становиться причиной их появлений, но что-то заставляло его раз за разом идти против себя, против своей природы, вслушиваться в жалящие сердце стоны боли и последних в этой жизни страданий жертвы, скрутившейся в комочек под ногами Цзян Чэна, методично баюкающей обрубок конечности.        И это вызывало смешанные чувства. С одной стороны, хочется заткнуть уши и крепко-крепко зажмурить глаза, чтобы избавить себя от жалкого зрелища переполненного страданием, слишком открытого, когда все маски отброшены и человек выставлен напоказ. С другой — чувствовалась жажда. Сравнимая с тем, когда ты всю жизнь жил в нищете, и какой-то добрый человек угостил тебя чем-то сладким, а потом исчез, но на языке все ещё чувствовалось послевкусие той неведомой ранее доброты.        Незамутненное сознание не должно так себя вести. Мысли должны иметь чёткие границы, красиво лежать на полочках, а не скакать друг через друга, путаться и наслаиваться, вспыхивать сигнальными огнями в небе и исчезать подобно мелькнувшему в тени призраку. Но у Цзян Чэна сознание, восприятие действительности было искажено, изрублено и перемешано в неоднородную субстанцию.        Сначала возникнет желание остановить свою руку, предотвратить чью-то смерть, например, человека, который уже отбросил оружие, сдаваясь на милость победителю. Но что-то щёлкает. Следующая мысль появляется слишком внезапно, но оттого она не менее отчётлива. Это он победитель. Победителей не судят, они априори правы. И Цзян Чэн делает то, к чему обязывает его статус. Казнь без суда и следствия. А в голове уже готово оправдание: он носил фамилию Вэнь.        Лань Сичэнь обещал подумать над пророческими словами. Он хотел это сделать после отбытия братьев в Пристань Лотоса. А потом понял, что это бессмысленно, когда его в последнюю секунду выдернули из-под свистящей стрелы, пущенной ему в спину. Если бы не Ванцзи, он бы уже валялся мертвым, как и десятки других старейшин в общей гостиной, которым не повезло, у которых не было человека, что прикрыл бы спину в момент, когда ты сам ещё не успел почувствовать приближающуюся опасность.        Как старший брат он не хотел отпускать Ванцзи, не мог оставить его одного, когда последующая секунда для них обоих может стать последней, но он также осознавал, что младшему нельзя здесь оставаться. Чем ближе к главе ордена тем опаснее, тем больше людей, желающих убить тебя.        — Ванцзи, уходи со старейшинами защищать библиотеку. — схватил брата за плечи Лань Сичэнь, заставляя свой голос звучать уверенно даже при произнесении подобного несусветного бреда. — Брат… — Нет времени, уходи! Наша обязанность защищать орден и его знания! Это наш долг, так велят нам правила! — Лань Сичэнь в десятитысячный раз проклял себя и каждое вырвавшееся вольной птицей слово.        Как можно в подобной ситуации сломя голову бросаться защищать какие-то там книги, пусть и безмерно древние и ценные! Как он может прикрывать свой страх за жизнь брата гребанными правилами, из-за которых их жизнь всегда была безликой и безрадостной, сотни тысяч раз проклятой!        Ванцзи действовал как его учили, но в душе он ненавидел это! И сейчас Лань Сичэнь, зная об этом, говорит подобное! Почему он не отрезал себе язык и не съел его, прежде чем причинять брату душевную боль! И как Ванцзи может смотреть на своего труса брата так доверчиво открыто, как Лань Сичэнь заслужил подобное безоговорочное доверие своими скверными поступками?! Как им жить дальше, доверять друг другу, открывать души и сердца, не боясь вновь получить удар тупым, рвущим внутренние органы колом?!        — Мгм. Будь осторожен.        Дал преисполненный решимости ответ Ванцзи, твёрдым шагом уходя исполнять свои обязательства, потому что никогда не перечил брату, ведь он старше, он лучше знает, что правильно.        Лань Сичэнь — первенец своих родителей, проницательный и заботливый старший брат, первый нефрит клана Лань, будущий глава ордена Гу Су Лань, молодой господин, щедро одаренный богами и красотой, и величием, и способностями. И он не знает, что правильно.        Он не пошёл с братом, потому что не мог бросить отца, потому что ему самому было до чертиков страшно от того, что творится вокруг, от звона оружия, от бьющих из людских тел фонтанов жгучей крови, запятнавшей его молочную кожу, оставив на губах металлический привкус, от несдержанных криков и хруста сломанных костей. Лань Сичэнь чувствовал себя маленьким мальчиком, которому очень хотелось спрятаться за спину отца, самого великого человека в понимании ребёнка. Он ведь такой взрослый, большой и сильный, он не допустит, чтобы сыну было больно и страшно. Тогда почему он ещё не прекратил оживший кошмар, предреченный Вэй Ином?        В гостиной были такие ответственные взрослые как Лань Ци Жэнь, глава ордена Лань, глава ордена Цзян, сражающиеся сейчас плечом к плечу, прорывающиеся к единственному выходу в этой чертовой комнате, в которой их настиг злой рок, прикрывая отход не замеченной никем группы старейшин, выскользнувшей через окно, приказом главы ордена Лань посланной защищать святыню знаний.        С каждый взмахом меча в Лань Сичэне умирало все человеческое и оставались лишь инстинкты — жить, выживать, убивать. Мысли испарились из бесполезной головы, глаза потеряли свою живучесть и мягкость, а губы непривычно сжались в тонкую линию, как будто ни разу за всю жизнь и не поднимали свои уголки в шаловливой улыбке, являющейся отличительной чертой первого нефрита. Тело действовало по наитию, само вспоминало отточенные за тысячи тренировок навыки и правильно применяло каждое полученное знание, теряясь в толпе заклинателей ордена Вэнь, безудержным потоком хлынувших в раскрытые настежь двери.        Но опасно теряться в ощущениях битвы и собственной неуязвимости. Лань Сичэнь отчетливо это понял, когда во второй раз за этот вечер, плавно перешедший в ночь, чуть было не схлопотал вторую стрелу в грудь, которую поглотила чёрная тень, мелькнувшая перед тягуче дегтярными глазами.        Оказывается, кто-то зашёл с тыла, безжалостно вырезая не успевших сориентироваться Вэней, зажимая их в плотное кольцо на пороге общей гостиной. Неудержимая, будто бы даже бестелесная тень неизбежно наступала на остатки нападавших, у которых тряслись поджилки в осознании, что они загнаны в ловушку, буквально находясь между молотом и наковальней. Шаг вправо, шаг влево все одно — смерть. Но умереть от руки заклинателя ордена Лань было куда как предпочтительнее, чем от безжалостных, сыплющихся градом ударов.        Этот неупокоенных дух палача, не дарил своим жертвам лёгкой смерти, наоборот приносил им нестерпимые предсмертные страдания, лишая пары конечностей и оставляя истекать кровью и зеленеть от боли, срывая голос, оставляя на губах мольбы даровать быструю смерть, прекратив страдания. Наблюдая за этим, Лань Сичэнь нашёл для себя новое определение слову страх. Это не боязнь пасть в немилость жёсткого садиста-убийцы, это боязнь узнать человека под маской, признав в нем своего друга.        Только Лань Сичэнь хотел взглянуть на меч в руках таинственного союзника, выдвинуть предположение по поводу его личности, как мир резко перестал существовать, концентрируясь на одном лишь затяжном звоне единственной высокой ноты.        Все его существо замерло. Затихла битва, из мира ушли краски, остановилось вечно несущееся вперёд время, только звон стали продолжал терзать барабанные перепонки, приказывая сердцу дрожать подобно тонкому стеклу, идти трещинами и ссыпаться в руки миллиардами песчинок.        На плече Цзян Фэн Мяня, смежив глаза, безвольно висел глава ордена Лань, а в ногах их непрестанно дрожал металл цвета переспевшей вишни меча с единственной сияющей в лунном свете резной рукояти.        Как так получилось?! Это же отец! Это невозможно! Такой человек как он… так погибнуть… невозможно! Это все не правда! Это не может происходить на самом деле! Если не справился ОТЕЦ, тогда что могу сделать Я?!        Лань Сичэнь не мог оторвать болезненного взгляда от отца, в котором ещё теплится стремительно угасающий огонёк жизни, проявляющий себя лишь в тяжёлом рваном дыхании. Он чувствует, как кто-то толкает его в спину, как руки сами собой поднимают меч, пронзая живое препятствие на пути, как через мутную озёрную воду до него долетают приказные нотки отдалённо знакомого голоса. Но в ушах, в глазах, в сердце — пустота. Нет даже страха, волнения, неуемного беспокойства, будто уже все свершилось. Будто отец уже мёртв, а сражение проиграно, а он лишь душа вылетевшая из тела, которой забыли сказать, что она умерла.        Цзян Чэн старательно пытался не давать панике разрастись и пустить свои корни-присоски ещё глубже в мятежную душу. Подталкивая безропотно подчиняющегося Лань Сичэня, который слишком идеально орудовал мечом, смотря на все невозможно страшными, пустыми глазами, продолжая чрезмерно твёрдо шагать куда прикажут. Казалось, скажи ему броситься на меч, и он это сделает, не задумавшись. Цзян Чэн хотел лишь найти отца, беспокоился только за его жизнь, но сейчас даже не смотрел в сторону родителя, на плечо которого навалился глава ордена Лань, тяжело раненный неизвестным мечником в район солнечного сплетения. Все его мысли и страхи были направлены на одного лишь человека, потерянно бредущего возле его плеча, под полным контролем и защитой.        Все знают что глава ордена Лань большую часть времени проводил в уединенной медитации, но это не равно по значению с гуляющим по Поднебесной предположением будто ему глубоко плевать на своих детей. Совсем нет. И дети безумно его любят. Оттого им так невыносима мысль о скорой вечной разлуке.        Он пылал праведным гневом… светлая энергия в его теле перемешалась с бушующей ненавистью… злость разгоралась все сильнее… Он был готов без колебаний отнять жизнь этих животных, разрушивших мирный край…        Но он не был готов к тому, что почувствует его сердце.        Непомерный страх за жизнь Лань Сичэня, тяжелый камень вины перед ним, раздавивший мягкую, податливую подобно глине душу, раскатавший ее в тонкий блинчик. Цзян Чэн чувствовал себя виноватым за то, что не смог избавить друга от повторяющихся во второй жизни страданий, не смог потратить все свои силы на то, чтобы предотвратить будущее и спасти жизнь главы ордена Лань, жизнь отца Лань Сичэня. Больше нельзя было расценивать этого взрослого, как необходимый элемент для будущего плана объединения орденов, он казался таким родным и близким, что у Цзян Чэна невольно сжималось сердце при одном лишь взгляде на него, истончающегося на глазах.        Он боялся за Лань Сичэня, как когда-то боялся за Вэй Ина, передавая ему все свои духовные силы. И самое ужасное, что этот же способ нельзя применить на оцепеневшем, застрявшем в самобичевании друге. Вновь ненавистное Цзян Чэну чувство абсолютной беспомощности, четкое понимание, что он вынужден наблюдать за душевными терзаниями не в силах как-то повлиять на них. Все что он мог, это защищать их отход, прикрывать спину и надеяться, что его запропастившийся братик все ещё жив и вскоре придёт к ним на выручку.        — Вань Инь! Нельзя сейчас поддаваться панике! Мы должны остановить псов клана Вэнь!        Верно, чертовы псы Вэнь, я должен их уничтожить! Проиграем сейчас и следующая на очереди Пристань Лотоса! Можешь сожалеть о своей никчемности сколько угодно, но прежде иди и вздёрни на пики головы тех самоубийц, что посмели угрожать твоей семье!        Как легко, оказывается, отнимать чью-то жизнь, придумав неоспоримое оправдание для такого грязного действа. И как тяжело наверное это было для Лань Сичэня — человека, праведностью которого невозможно не восхищаться. Цзян Чэн смотрел на окровавленные руки бледного, как полотно, друга, всеми силами не позволяя себе проваливаться в зыбучие пески сожалений за то, что запачкал такого светлого человека, который должен носить меч только из уважения к традициям и правилам, а никак не для того, чтобы отнимать им чьи-то жизни.        Почему судьба так бескомпромиссна, почему ей так нравится лишать благородных людей их ангельских крыльев, отягощая их несмываемым дёгтем, почему она лишает этот мир последнего оплота чистоты и непорочности, почему она возвращает человека в прошлое и не даёт ему исправить ошибки.        — Отец. — рухнул на колени подле отца Лань Сичэнь, пока остальные баррикадировались в классе.        Глава ордена хоть и был жив, но выглядел похуже мертвеца. Белые одежды были насквозь пропитаны кровью, будто кто-то искупал их в кровавом озере и накинул на бледного до синевы мужчину, который пытался что-то шептать сухими губами. Лань Сичэнь хотел было позвать дядю, но он и глава ордена Цзян были слишком заняты безвыходной ситуацией снаружи, да и старшие уже понимали с такой раной и нулевой возможностью достать хоть какие-нибудь лекарственные травы глава ордена Лань не жилец.        Они сами загнали себя в ловушку. Это была их единственная возможность выжить и не быть зарубленными подобно скоту нескончаемым полчищем заклинателей ордена Вэнь. Но так они лишь отсрочили свою погибель. Остатки раненых, потрепанных старейшин и адептов ордена Лань просто сожгут вместе со зданием, в котором им довелось укрыться.        Лань Сичэнь вспомнил о младшем брате и сам не заметил, как от одной лишь мысли глаза немилосердно защипало, однако он не мог позволить слезам пролиться. Ещё ведь нет плохих вестей, а это тоже новость. Может с братом все хорошо, все ещё может обойтись. Он ведь тоже лучший ученик, талантливый и сильный. Он совсем чуть-чуть уступает в своих навыках Лань Сичэню, а если тот пережил нападение, то и Ванцзи тоже должен.        Только бы он остался жив. Ранен, калекой, но чтобы живой. Чтобы мы все были вместе. Отец… ты только держись, скоро все закончится.        Лань Ци Жэнь опустился возле племянника, который держал безвольную кисть отца, передавая немногочисленные остатки духовной энергии, чтобы хоть на секунду продлить жизнь отца, хоть крупицу всей боли забрать себе. Дядя буквально физически ощущал боль от этого полного безнадёжности зиждущегося на одной лишь эфемерной надежде зрелища. Лань Ци Жэнь ведь забрал братьев на воспитание, когда те только учились говорить, мальчишки выросли на его глазах, возмужали под его строгим присмотром. И видеть так редко затрагивающие безмятежные лица эмоции, такие сильные, характерные лишь для живых людей, а не для благородных нефритов, было сродни самой жестокой пытке. Особенно тяжело она переносилась, потому что за всю жизнь такое происходило лишь единожды. Когда братья узнали о смерти матери.        Брат. Не оставляй нас. Я не знаю, что мне тогда делать.        — Убери! — прорычал не своим голосом глава ордена Лань, на открывшимся втором дыхании отбрасывая руку крупно вздрогнувшего в неожиданности сына.        Его отец был воплощением нерушимого спокойствия и невозмутимости, никто и никогда не слышал от него зверского голоса, он вообще предпочитал вести беседы чуть громче шепота, в мерном ритме, усыпляющим колыбельным голосом. А сейчас лицо, изрубленное несчетным количество морщинок, которые никогда не показывались на гладкой фарфоровой коже, выдавали истинный возраст человека перед испуганной, но неотрывно прикованной парой глаз, сдерживающих рыдания.        Лань Сичэнь боялся даже дышать, изучающе всматриваясь в любимое до нервной дрожи лицо, искаженное гримасой боли, опасаясь найти там признаки помутнения рассудка, душевного раздрая. Если начнётся горячка или речь польётся несвязанным бредом, то едва ли что-то сможет помочь. Ко всему прочему отец не больно, насколько позволяло его стремительно приближающееся к отметке безнадёжное состояние, но звонко ударил по руке, отказываясь от вливаемого потока светлой энергии.        — Я люблю тебя. — облегченно выдохнул Цинхэн-Цзюн, улыбаясь, протягивая руку к нависшему юношескому лицу, убирая кровавый след с горячей бледной кожи. — Отец, позволь мне помочь тебе. — чуть слышным, прерывистым шепотом проговорил Лань Сичэнь, обхватывая трясущимися руками ледяную кисть со спрятавшимися змейками вен. — Я люблю тебя, сильнее, чем прежде. — с такой привычной мягкой улыбкой, которая досталась в наследство старшему сыну, говорил Цинхэн-Цзюн необычайно твёрдым для его состояния голосом. — Отец, пожалуйста скажи, что мне делать? — сквозь душащие всхлипы умолял о совете Лань Сичэнь, чувствуя успокаивающие поглаживания чуть шершавой ладони на своей скуле, — Я не знаю. Мне страшно. — Люби. Люби своего брата… за нас двоих. — сказал Цинхэн-Цзюн, поднимая рукой лицо сына так, чтобы он мог глядеть в его глаза.        Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно-любовно смотрели на него, не сразу понимая суть услышанных слов, а потом стало слишком поздно.        Тонкие пальцы остановили свою заботливую игру, а глаза, что смотрели всегда нежно, открыто выражая свою любовь, медленно закрылись, и веер тени ресниц недвижно замер на впалой щеке.        Лань Сичэнь, все ещё удерживал безвольную руку отца, крепко прижимая ее к своей груди, жившей в рваном ритме, резко опускавшейся и слишком выражено поднимавшейся. Его худое и бледное лицо с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно, но оставалось неподвижным. Только в нижней части его трепетало что-то. А светло-карамельные глаза сочились густыми солеными подтеками.        В своих безутешных рыданиях Лань Сичэнь крупно дрожал, съёжившись в маленький комочек, на который не взглянешь без боли. Ему было плевать на то, каким он теперь видится в глазах других заклинателей, так равнодушно смотрела его душа на окружавшие вещи. Все равно они этой ночью умрут. Единственно, что оставалось в этом мире важно, это крепкий хват руки дяди на дергающемся плече, вот только почему строгий голос доносился с другого конца комнаты, а рукав белых одеяний совершено точно был насквозь пропитан кровью... окрасившись в чёрный?        Цзян Чэн не мог раскрывать своего присутствия, опасаясь своим неразумным действием навлечь угрозу на родной орден. Но разве мог он оставить Лань Сичэня в таком состоянии? Когда ему самому было нестерпимо больно смотреть на убивающегося друга, которого он не смог защитить, уберечь от всепоглощающей боли, уничтожающей личность. Где тот Лань Сичэнь, всегда дающий ответ на любой вопрос? Где улыбка та нежная и взгляд лучистый?        Где этот гребанный Вэй Ин, когда он так нужен?! Как долго он ещё собирается шляться не пойми где, когда должен стоять за моей спиной?!        От этого предательства сердце обдавало первозданным холодом и невообразимой болью. Хотя не только сердце, казалось, что во все тело воткнули бесчестное количество иголок и поочередно прокручивали каждую из них, вдавливая ещё глубже. Цзян Чэн чувствовал себя как никогда брошенным, потерянным, борющимся один на один с беспощадным миром. Его семья его бросила. Чертов брат оставил его, запятнал его руки кровью, а сам остался чистенький и праведный в сторонке. Только для Цзян Чэна и немногих выживших начались голодные игры.        А что же отец? Цзян Чэн хотел бы приказать своему внутреннему голосу заткнуться, проваливать, оставить его в покое, но все равно не мог не прислушиваться к правдивым словам. Его отец дорожит Вэй Ином. Он бы хотел себе такого сына. Именно Вэй Ин больше подходит для фамилии Цзян нежели Цзян Чэн.        Цзян Фэн Мяню тоже крепко досталось. Наверное, каждый в этой комнате ощутил на себе весь тот ужас, что остался за забаррикадированными дверями. Каждый кого-то лишился: брата, отца, друга. Это было видно по их скорбным лицам, по высохшим дорожкам скупых слёз, и надломленным, севшим голосам. Неподготовленного человека бы поверг в ужас вид окровавленных белых, некогда непорочных одежд, но Цзян Чэн за сегодняшнюю ночь видел вещи в тысячи раз беспощаднее.        Однако, стоило отдать должное, они стойко переносили свою боль и сами заботились о кровоточащих ранах, даже Цзян Фэн Мянь твёрдо стоял на ногах, приглушенно разговаривая с Лань Ци Жэнем, наверняка, они придумывали план спасения. Цзян Чэн смотрел на отца, единственного человека, на которого он хотел бы быть похож, желал догнать и встать на равных, но не видел участия в мимолетно обращённых на него глазах. Мужчина точно должен был узнать сына, но тогда почему он ничего не делает, не говорит, хотя бы маленький знак бы подал.        Но Цзян Фэн Мянь лишь мазнул взглядом по чёрной фигуре, возвращаясь к разговору.        Почему? — на глаза Цзян Чэна навернулись слёзы, — Отец, ты не желаешь меня видеть? Почему ты не хочешь даже посмотреть на меня? Может, ты бы хотел видеть на моём месте Вэй Ина?        Слёзы боли, бессилия, злости так и остались непролитыми под плотно сжатыми веками. Куда смотреть, чтобы не чувствовать всех этих уничтожающих спокойствие чувств. Нельзя было смотреть на отца, но также табу было поставлено и на безутешно рыдающем Лань Сичэне. Почему, когда Цзян Чэн посмотрел на отца, прикрывающего задетый бок, он ощутил лишь беспокойство, а когда взгляд обращался на целого и невредимого друга, он практически ощущал всю его боль, точно она передавалась в его тело через одно единственное касание. Почему эта боль была в сто крат сильнее? Почему с душой болит и все тело?        Цзян Чэн ничего не чувствовал в отношении погибшего главы ордена Лань, но от вида Лань Сиченя — разбитого, растоптанного обстоятельствами, внутренне умирающего от несправедливого удара судьбы, хотелось выть в голос. Пасть на колени и молить о прощении. Если бы Цзян Чэну предложили забрать ту боль, из которой теперь состояло все естество Лань Сичэня, то он без колебаний бы согласился и попросил бы ещё столько докинуть в наказание.        Как дошло до того, что Лань Сичэнь стал ему так дорог. Нет, дорог ему был брат, а Лань Сичэнь стал трепетно хранимым образом в сердце. Настолько желаемым, что его хотелось оберегать всеми мыслимыми и немыслимыми способами.        Не успел Цзян Чэн обдумать свои чувства, как заслышал возню и крики из-за запертых дверей. Первое время это был беспорядочный свист одежд, бессвязные крики, не несущее в себе никакого смысла, иногда это больше походило на крик раненой птицы. Но вскоре стало понятно, что там кто-то сражается. Кто-то пытается пробиться к забаррикадировавшимся в классе.        Но что стоило делать? Бросаться на помощь? Но все здесь ранены и измотаны, и пара ударов их уже отправит на тот свет от полного духовного истощения. Что если они найдут там свою смерть, взамен спасению?        Хотя какая к чертям разница? Они и так и так покойники, если останутся в классе. Их просто спалят выжившие из ордена Вэнь, а так появляется пусть призрачный, но шанс на спасение. Цзян Чэн плюнул на все, схватил меч, решительно вылетая из класса…