Никогда не было

      Антон лежал на темно-синем диване под белым одеялом с иголкой в руке и кучей прилепленных к груди проводов. Как же его так угораздило? Госпиталь всегда был для него символом несбывшихся надежд. Многих его товарищей во время войны отправляли в госпиталь с ранами разной сложности. Все они надеялись, что смогут вернуться оттуда домой, но либо травмы были незначительными, их латали на скорую руку и снова отправляли на фронт, либо настолько серьезными, что солдатам оставалось лишь лежать на жесткой холодной койке и мучительно больно умирать. Вообще, домой тогда возвращались редко. Он и сам не вернулся.       Антон не помнил свою смерть. По правде говоря, и жизнь ему вспоминалась с трудом. Какие-то обрывки чувств и ощущений, какие-то фрагменты прошлого всплывали иногда в его памяти, но редко какие события он помнил отчетливо. Товарищей помнил, но больше лица, чем по именам. Помнил чьи-то рыжие волосы. Помнил серебряный перстень с выгравированной на нем буквой «М» на чьем-то пальце. Помнил страх, отчаяние, безысходность; помнил леденящие душу тяжелые звуки выстрелов. Они сопровождали его последние несколько лет и умирал он так же – под аккорды палящих орудий.       Но сейчас было тихо. Антон уже давно не был в такой тишине: ни разговоров других хранителей, ни зова вышестоящих чинов, ни голоса человека, за которым он должен присматривать. Только собственные мысли и чувства. Стало неуютно. Антон вдруг остро ощутил, что он совсем один… Нет, конечно же не один. Пусть он здесь, на земле скрыт от своих друзей и врагов, но Господь знает о нем. Он знает какие испытания выпали на его долю и он даст ему силы, чтобы пройти их.       «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь».       Он не хотел умирать. Ни тогда в 1915, ни сейчас. Столько было не закончено, сколько не сделано: приказ не выполнен, война не выиграна, не спасены те, кого можно спасти. Может быть ему просто не суждено быть хорошим солдатом ни в бытии человеком, ни в ангельском обличии… Что ж тогда ему остается только одно – смирение и молитва. Смириться со своим положением, смириться, что его жизнь отдана сейчас в руки случая, а олицетворяет этот случай Арсений – совершенно неизвестный Антону человек. Наверняка грешный, скорее всего порочный и по всей видимости не христианин. Все люди такие, он сам это видел бессчетное количество раз, поэтому ему и не понравилась идея скрываться здесь. Антону вообще многие идеи командования не нравились, но он ведь простой солдат на этой войне. На любой войне. Что он может сделать? Вопрос банальный, избитый донельзя, и всё же сколько людей спотыкалось не единожды об него на своем жизненном пути – не счесть. И сам Антон напарывался на него уже в который раз.       Он лежал на диване и смотрел в потолок. В конце концов окружающие звуки смазались в его сознании: отошло на второй план, уже начавшее в какой-то момент доставать его пищание монитора, пропал лёгкий свист, залетающего в комнату, ветра. Висящая на потолке серая люстра поплыла, все ощущения стали какими-то нечеткими и Антон провалился в густую темноту.       Было тепло. Тепло и умиротворенно, как-будто была какая-то незримая уверенность в том, что никто не потревожит установившийся покой. Ночь безветренна, только редкая птица в деревьях проявит себя шелестом больших крыльев. Светло-серые под лунным светом стены, едва сероватая деревянная постель на почти черном земляном полу. Серая упругая кожа – шероховатая на сгибах локтей и колен, жёсткая на костяшках пальцев и мозолистых ладонях. Мягкая темно-серая загорелая шея, гладкий бледный живот и ещё более бледные мускулистые ягодицы.       Так спокойно ещё не было кажется никогда. Глаза напротив пепельные, смотрят прямо, пристально, не отпускают ни на секунду. Касания рук осторожные, плавные, но в то же время уверенные, сильные. Тотальное ощущение безопасности окутывает с ног до головы.       Грохот орудий далеко, где-то севернее. Нечеткий гул, еле-еле долетающий, словно иллюзорный. И всё же реальный. Такой же реальный, как тихое ровное дыхание, как шуршание грубой ткани, как сухое трение кожи о кожу. Грохот, покушающийся на хрупкую идиллию едва установившуюся в сердцах. Прочь! Прочь, чертов гул! Исчезни! Не мешай ощущению любви – теплому, спокойному, но хрупкому.       Улыбка успокаивает. Нежная, она стирает страх в душе, сметает поселившееся на мгновение беспокойство. Погружает в какую-то эйфорию, заставляющую откинуть все сомнения, забыть про все внешние угрозы. Как же хорошо – здесь и сейчас! Не важно, что было раньше, как и не важно, что будет потом. Ничего из этого не имеет ни малейшего смысла. Только эта улыбка, только эти глаза, только серая упругая кожа. Антон тянется к ней – старается ухватиться за иллюзию, которую подкинул ему нагруженный морфином мозг, но все образы – такие сладкие, такие теплые – утекают сквозь пальцы. Темнеет.       Боль сковывающая мышцы вытягивает одурманенные сознание в реальность, как острый крючок вытаскивает рыбу на берег. Антон – точно рыба на берегу – часто поверхностно дышит; дёргается в попытке унять мучительные ощущения, но ни черта не помогает. Он пытается расслабить мышцы – тянет; пытается растянуть – крутит пуще прежнего. Рана горит огнем и этот огонь по мышцам и нервам расходится по всему телу. Антона лихорадит: по венам будто течет то раскалённая лава, то ледяная вода. Он почти ничего не видит. Темно-синий диван, низкий стеклянный столик, торшер-плющ, пищащий монитор – все на месте, но едва ли их образы получается уловить. Перед глазами все то темнеет, то разбивается яркими белыми вспышками. Антон слышит чей-то голос, который зовёт его по имени, но он не в состоянии ответить. Он видит кого-то, кто ходит туда-сюда, то влево, то вправо, но не может различить его черты. Ему что-то говорят, но он не может вникнуть в смысл слов: «… здесь… уже… четыре…» - обрывки фраз. Он не знает, сколько проходит времени прежде, чем боль наконец отступает и он снова проваливается в сон. Ему опять снится война. Привал после долгого перехода. Ещё столько же и они дойдут до места, где нужно будет рыть окопы, а пока короткий отдых у опушки леса. Сидят кто на земле, кто на камнях, кто на торчащих из земли мощных корнях деревьев. Он достает свою потертую алюминиевую флягу и жадно глотает прохладную воду. Несколько хитрых капель убегают по подбородку и шее, теряются в выцветшем под августовским солнцем воротнике гимнастерки. Лёгкий ветерок шелестит в уже немного желтеющей траве, с шуршанием и писком мимо пробегают серо-коричневые полевки. Так странно… Днём их обычно не встретишь.       Опушка плывет перед глазами, смазываются фигуры товарищей, снова темнеет. Остаётся только редкий писк крошечных диких мышек: пип… пип… пиииии… пип… пип… пип… – Антон, – опять этот голос, но сейчас он звучит четко. – Антон. – Ммм? – Больше нельзя. – М? – о чем это он? – Была остановка сердца. Больше нельзя. – Кто… это? – Не узнаешь? Открой глаза. – Кто… – Ну же, открывай.       Приходится послушаться. Антон медленно и с трудом, но все-таки поднимает веки и тут же щурится от яркого белого света. – Подожди секунду, – какое-то шевеление и свет тускнеет. – Лучше? – Да, – Антон наконец может оглядеться вокруг. В комнате всё так же, как и было, но теперь она погрузилось в полумрак – по всей видимости уже ночь. Сколько же прошло времени? – Ну? Знаешь, кто я? – Арсений был на том же стуле, с той же тетрадью в руках. – Арс… – на выдохе говорит Антон. – Арсений. Пойдет. А день какой? – С-ср… – если был вторник, а сейчас уже темно, то должна быть… – Среда. Ноги, руки чувствуешь? Можешь пошевелить? – Угу… – Антон по очереди напряг мышцы конечностей. Он зашипел –тут же отозвалось раненое бедро. – Значит мозг в порядке. Это хорошо. Вдохни как можно глубже. Больно? – Н-нет. – И ребра я тебе не сломал, – кивнул Арсений. – Нам везёт, если… не считать тот факт, что сердце все-таки встало.       Антон снова прикрыл глаза. Что ж… По крайней мере, он жив. И у него всё ещё есть шанс выполнить приказ. Кстати, о шансе. – Т-тра…вы. – Все в порядке, я все нашел. Они в воде уже… – Арсений бросил беглый взгляд на наручные часы, – четырнадцать часов. Почти половина. Не так уж плохо, если подумать. С другой стороны… – Что? – Без морфина боль вернётся. Есть кое-какие обезболивающие, но учитывая характер… Если она вдруг начнет прогрессировать, тогда… – Будет… больно. – Очень. Да. Но нам пока везёт, так что…       Через три часа Арсений поставил новую капельницу – уже не с морфином. А потом ещё одну. И ещё. Через двенадцать часов Антон тихо шипел, сминая пальцами одеяло – лекарства переставали справляться. А через шестнадцать часов он скулил в подушку, сжимая челюсти до скрипа зубов – боль стала подниматься выше. Через восемнадцать часов Арсений принес лёд. – Давай-ка попробуем вот это. Согни ногу. – Мм… – последнее время он только и может, что воспроизводить какими-то нечленораздельные звуки. – Я помогу. Давай.       Антон не выдерживает: вскрикивает от боли простреливающей бедро. И ещё раз, когда Арсений возвращает его ногу в прежнее положение. Очень скоро становится холодно, но все-таки немного легче. Ему приносят ещё одно одеяло. Он уже не знает, сколько сейчас времени и какой день, с трудом вспоминает, зачем он здесь и почему. Эти ощущения… Эту пытку невозможно сравнить ни с чем. Антон никогда такого не испытывал, даже умирать было менее мучительно.       Он перестал воспринимать происходящее. Он не слышит как Арсений лихорадочно перелистывает страницы толстенных медицинских книг. Не слышит как иногда он приговаривает: «Ещё чуть-чуть. Уже скоро». Не чувствует как он вытирает полотенцем выступающий на лбу Антона пот. Все его ощущения, все его чувства сузились в одно единственное. Бесконечная всепоглощающая одурманивающая боль и больше ничего. В конце-концов его мозг не выдерживает – Антон проваливается в черную пустоту.