Королевская любимица

Серсея торжествовала. В последнее время, это было её частым состоянием, что хорошо сказывалось на ней самой и на ребёнке. Главной её радостью было безумие Баша. Отрава Нострадамуса действовала исправно, медленно сводя юношу с ума. Баш теперь даже не мог появляться при дворе, всё время проводя в своих покоях. Ему мерещились какие-то тени, заговоры, он мог замолчать посреди разговора и забыть, о чём он вообще говорил. Баш плохо спал, его постоянно мучали кошмары, реалистичные до ужаса. Он мало ел и много пил, из-за чего сильно похудел. Под глазами — тёмные круги, выделяющиеся на измождённом лице. Кожа туго натянута на скулы, ещё чуть-чуть — и порвётся. Тёмные волосы вечно растрёпаны, немного отрасли, и несколько прядей налипали на вечном взмокший лоб и шею. Пальцы и запястья такие хрупкие, что смотреть страшно. Себастьян был болен, действительно болен. Он был безумен, а безумец не может быть дофином. Серсея видела это в глазах Марии ― как тлеет в её глазах надежда, а когда во время последней встречи с Генрихом и какими-то послами, Себастьян вдруг встал из-за стола и вылил вино ей на платье, уверяя, что ему так приказали, и вовсе потеряла надежду на то, что всё придёт в норму. Генрих приказал держать Себастьяна в его комнате под замком, но это, казалось, только усугубило ситуацию. С ограниченным кругом общения, Башу не становилось лучше. Его болезнь прогрессировала, и теперь в каждом ― кроме разве что Марии ― он видел возможного убийцу. Боязнь смерти становилась сильнее, а Себастьян — безумнее. Ещё несколько месяцев, и он превратится в абсолютного сумасшедшего, которому уже не помогут лекарства. Было лишь вопросом времени, когда Генрих окончательно поймёт, что его сын сошёл с ума. Серсее было почти жаль его, потому как в своём безумии Себастьян становился ласковее и как-то по-детски добрым. Когда он видел её в коридорах, то бросался к ней, как маленький Генрих, и просил поиграть с ним. Серсея сглатывала ком в горле и отказывала ему, хотя и старалась быть предельно ласковой. Может быть, где-то, в глубине души, ей и было его жаль, и она жалела о своём поступке. Но на кону стояла её жизнь, жизнь Екатерины и будущее всей династии Валуа. Она не могла позволить смещения престолонаследия. После завтрака, девушка направилась в комнату отца. Они давно не виделись, и Серсея не знала, какого состояние Генриха, а в последнее время это играло решающую роль. Да, он отослал свидетелей, и про суд над Екатериной говорил туманно, не называя точных сроков, даже королеве Франции почти были возвращены все её полномочия, однако настроение короля менялось, точно погода на море. Конечно, никаких свидетелей не было, повитуха давно была мертва, да и кого можно было осудить в этом? Генрих искал того, кто был бы ему недругом ― нелюбящая жена и плетущий сети паук, прекрасная пара для казни. Внутри точилась мысль, что, если бы не её свадьба, Генрих вполне мог бы осудить Нострадамуса в связи с Екатериной, но так бы он не унизил ни себя, ни жену, ни дочь с её мужем. Серсея предпочитала не думать об этом ― в это она никогда не верила, особенно теперь, зная, что Нострадамус был влюблен в неё, когда она ещё была девчушкой. ― Пришла поговорить о состоянии Баша? ― грубо кинул Генрих, увидев её. Серсея удивлённо замерла на пороге, не понимая, чем уже досадила. ― Вообще-то, я пришла говорить о Екатерине, ― миролюбиво заявила девушка и, не спрашивая разрешения, приблизилась к отцу. Король выглядел уставшим. Бледный, небрежно одетый, немного похудевший. Серсея даже немного растерялась. ― А что с ней? ― буркнул Генрих, устало потирая переносицу. ― Её не казнят, если ты об этом. Не в скором времени. Видимо, твоя мать действительно верна мне, а признание Баша… Генрих запнулся, но Серсея и так всё поняла. Признание безумного бастарда ― шаг, на которой Папа не решился бы даже из-за английской короны. ― Вы любили Екатерину? ― неожиданно спросила Серсея то, что уже давно волновало её. Генрих и Екатерина меньше всего напоминали влюблённую семейную пару, но несмотря на их взаимные обиды и едкие слова, в них никогда не было ненависти. Даже сейчас Генрих говорил о жене без злобы. Когда начинался их брак, они страстно любили друг друга, а любовь сложно убить. ― Хоть немного? ― Разумеется, ― без сомнений ответил Генрих, и Серсея тут же улыбнулась. Отец продолжил: ― Я любил её, пока из невинной, напуганной девочки, что приехала ко мне из-под опеки Папы, она не стала злостной стервой, плетущей интриги. ― Вы заставили её плести интриги, ― безжалостно проговорила Серсея, прервав короля. ― Вы превратили её в злостную стерву. Вы создали Екатерину Медичи, королеву Франции. Девочку из Флоренции убьёт не топор, который Вы подвесили над её головой. Её уже убили Вы и Ваше равнодушие, Ваше пренебрежение. Генрих весь подобрался, собираясь вступить в словесную схватку, но один взгляд на дочь остудил его. Да и сил у него осталось уже мало, чтобы бороться с собственной кровью. ― Тебе нельзя волноваться, Серсея, поэтому я не буду обсуждать с тобой… ― Клевету и казнь моей матери? Но Вам придется. Я буду защищать Екатерину. До последнего. Она встала и прошлась по комнате. В последнее время ей было сложно усидеть на месте, всё время хотелось ходить и ходить. Повитухи говорили, что это ― нормально, а долгие прогулки она скрашивала в компании Нострадамуса. ― А как же Баш? ― спросил Генрих, и Серсея поморщился. Не понимал, отец всё ещё не понимал, почему дочь так сильно ненавидит единственного полностью родного брата. ― Он твой брат, и он... ― Он был моим братом. И он любил меня в детстве, ― поправила она и неожиданно рассказала то, о чём не говорила даже Екатерине. ― Однажды, когда мы гуляли вместе, мимо нас прошли служанки. Ко мне они обратились «Ваша светлость», а Баша даже не заметили. И он назвал меня дочерью гнилой итальянки. Я обиделась и ушла. Потом мы, конечно, помирились, но наша любовь кончилась там, в том коридоре, освещённом утренним солнцем, когда дети впервые поняли, что такое статус, ― она помолчала какое-то время, а потом решительно, безжалостно выплюнула. ― Плевать на Баша, я хочу спасти Екатерину. От Марии ничего не зависит, она выйдет за наследника. Так просто откажитесь от призвания Себастьяна и верните Франциска. Надавите на Марию, заставьте её увидеть, что Франция ― единственный союзник, и не она диктует правила. Не верю, что вы прогнулись под девчонку. ― Я не под кого не прогибался! Гнев Генриха, который вспыхнул, как спичка, не тронул его дочь. Серсея продолжала давить холодом и безэмоциональностью, и это больно ранило короля. Он был готов принять равнодушие от любого своего ребенка, но не от Серсеи. ― Все знают, что Себастьян ― Ваш любимый сын. Вы дали ему так много, а у Франциска отбираете корону, которой он должен обладать, которая ему обещана с детства. Генрих помолчал, и на его лице отразилась искренняя жалость. Он понимал, как сильно ранит своего сына Франциска, которого его дед называл маленьким львом, и иногда даже удивленно оглядывался назад, не веря самому себе ― неужели желание править половиной Европы становилась выше его наследника? Долгожданного первенца… Их с Екатериной первенца. Серсея, уловив эту слабость в чувственной броне отца, продолжала ― мягко и правдиво. ― Подумай ещё раз, папа. Екатерина не ангел, при дворе нет святых. Но она верный друг тебе, и пока ты жив, не видит на троне никого, кроме тебя. Она воспитала достойного сына, чтобы он занял твоё место, а ты хочешь отдать его бастарду, обделить законных сыновей? Она ещё хотела сказать: «Аристократия уже волнуется, им не нравится это», но передумала. Она брала Генриха его отцовскими чувствами, говорила о их семье, а не о королевском долге и царстве. Тут Генрих всегда был беспомощен, точно ребенок, ведь в такие моменты становился только отцом, а не королем. Быть отцом, очевидно, было сложнее, чем монархом, Серсея не знала ― но скоро у неё появится возможность сравнить, сложнее быть родителем или членом правящей семьи. ― И ты готова уничтожить Себастьяна? ― спросил Генрих, до конца не веря в это, хотя нелюбовь Серсеи к родному брату была хороша всем известна и даже поощрялась всеми, кроме самого Генриха. Серсея подошла совсем близко, едва не опаляя злобой. Генриха пугала эта её взявшаяся неизвестно откуда привычка ― кружить вокруг, почти задевая локтем, почти касаясь, но никогда не позволяя себе лишнего. Словно змея, Серсея вилась рядом, выжидая момент, чтобы укусить побольнее. Где она этому научилась, оставалось загадкой, ведь ни сам Генрих, ни Екатерина не тяготили к этому. Напротив ― они всегда смотрели сопернику прямо в глаза, демонстрируя власть и силу, в то время как Серсея словно каждым новым шагом бросала вызов своему оппоненту. ― Я буду защищать Екатерину, отец, ― снова произнесла дочь решительно. ― Она моя мать, я люблю её. Я хочу, чтобы она была с Вами на троне. Хочу, чтобы она увидела, как начнёт царствовать её любимый сын, каким королём он станет. Я хочу, чтобы она видела, как растут её дети, которых она Вам подарила. Я хочу, чтобы она увидела своих внуков, отец. Генрих открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут его взгляд зацепился за выступающий живот дочери. Намеренно или нет, Серсея не стремилась подчеркивать своё положение перед отцом, и в каждой новой словесной схватке с ней, Генрих забывал о том, что дочь беременна. Он не знал, почему Серсея так поступает ― то ли из-за желания казаться сильнее и неуязвимее, кем она была сейчас, то ли чтобы потом гордиться самой собой, осознавая, что она добилось нужного решения без давления на жалость. Этим Генрих мог только гордиться дочерью, ведь у неё получалось и она побеждала. Внезапно, король разразился громким смехом, и Серсея вопросительно выгнула бровь. ― Ты поразительно коварна. Кровь Валуа и характер Медичи создал прекрасного ребенка, ― отсмеявшись, объяснил Генрих. Он подошёл к Серсеи, положил руки ей на плечи и почувствовал, как дочь напряглась. Ещё он заметил, как её руки дернулись, будто желая закрыть живот, защитить находящегося в нём ребенка, и это тоже больно кольнуло Генриха ― не было такой ситуации, в которой он бы навредил Серсеи. Он прощал ей всё ― намного больше, чем законным детям и даже Башу. Она была его настоящей любимицей, королевской любимицей. И хотя принцесса старалась не акцентировать внимание на своём положении, Генрих не мог не замечать, как дочь защищает ещё не рождённое дитя. Она всё сделает для него. Так же, как всё сделала бы Екатерина. Так же, как когда-то королева делала всё для незаконнорождённой принцессы. Так же, как всё для Екатерины делала Серсея. Генрих в одно мгновение осознал эту связь, креплённую и развивающуюся годами, и понял, что не сможет избавиться от одного звенья, не разрушив второе. Он не сможет убить Екатерину и сохранить дочь при себе. Понимала это и Серсея, вот откуда шла её колоссальная уверенность в себе и собственной неуязвимости. Конечно, её надо было остановить, но разве Генрих мог? ― Не пытайся угрожать мне, дочка. Механизм уже запущен. Тебе придется остановить его. Придумай как, и я спасу Екатерину. Серсея рассмеялась. Так, будто отец повторил что-то, что она уже знала. Посмотрев в её глаза, лучившиеся довольством, Генрих в этот момент понял ещё одну важную деталь. Дочь играла против него ради Екатерины, потому что та дала очень многое. Больше, чем всем своим детям. Сама того не осознавая, беря на себя воспитания бастарда, Екатерина воспитала себе лучшую помощницу и лучшую соратницу. «Интересно, когда Екатерина это осознала? ― спросил сам себя Генрих. ― Ведь осознала же? Не могла не понять». Екатерина дала Серсее всё, кроме жизни, и девушка собиралась вернуть долг в двухкратном размере, подарив королеве-матери эту самую жизнь. ― Вы не хотите её смерти, ― с каким-то удовольствием заключила она, улыбаясь. ― Вы знаете, в глубине души Вы знаете, что она Вас любит и никогда бы Вас не предала, она Вас любит, несмотря на весь холод и всю боль. Эта больная любовь. Но, думаю, она настоящая. Серсея привстала на носочки, поцеловала отца в лоб и, слегка поклонившись, вышла из комнаты, оставив Генриха в раздумьях. А принцесса была довольна, покидая покои отца. Внутри расцветала радость недоверия ― неужели у неё получилось? Неужели, она смогла? Отец признался, что готов помиловать Екатерину, и Серсее надо было лишь довести дело до конца ― окончательно свести с ума Баша и сделать так, чтобы он больше не вернулся. Вернуть Франции законную королеву и законного дофина ― порядок. Она была так счастлива, что ей не терпелось поделиться хорошими новостями с матерью. Где-то внутри принцесса уже знала, какое событие может послужить тому, что король окончательно откажется от казни, но… Она положила руку к себе на живот. Но лучше она перестрахуется. Роды должны были начаться ещё не скоро, и принцесса надеялась проходить весь срок. Екатерина будет рада, когда Серсея принесёт ей новости о низвержение Баша и проигрыше Марии. Но первым делом она, конечно, отправилась к себе в комнату. Она хотела поделиться своей победой с мужем, потому что прорицатель принимал все её победы близко к сердцу, радуясь, когда радовалась она, и искренне восхищаясь, когда ей что-то удавалось. Серсея понимала, что для Нострадамуса, который прожил почти вдвое больше неё, её победы выглядела детскими и немного несерьезными, хотя и значимыми. Он как-то сказал ей, что видит в Серсее огромную силу и власть, которые однажды расцветут ярким цветком, стоит только подождать. Возможно, она действительно способна на большее; когда-нибудь оно придёт, сейчас она просто была счастлива. Муж был в комнате. Нострадамус сидел у кровати, в какой-то странной, неестественной позе, и сначала она подумала, что прорицатель что-то разлили на себя ― красное, липкое, густое… ― Нострадамус? ― неожиданно хриплым голосом позвала она. Взгляд у мужа был… потерянным и немного пустым. Между пальцами она увидела рваные края раны. Кровь заливала его горло, руки, рубашку. ― О, Господи! Позовите лекаря! ― крикнула она слугам. Дверь за её спиной открылась, тонкий женский голос что-то взвизгнул, но Серсею это уже не волновало. Нострадамус что-то прохрипел, похожее на её имя, и сердце Серсеи зашлось в резкой судороге. Она метнулась к нему, упала рядом на колени и с ужасом поняла, что кровь залила всё рядом с ним. Платье её мгновенно испачкалось, на голубом подоле расцветали красные пятна. ― Тихо, тихо. Всё хорошо, я здесь, ― шептала она, прижимая свою руку к его горлу, будто надеясь, что сможет затянуть рану лишь усилием воли. К сожалению, ничего не происходило. Нострадамус продолжал смотреть на неё, не видя никого другого. Дыхание его было тяжелым и прерывистым. Она сжимала его руку и что-то говорила, пока их руки не расцепили и не оттеснили Серсею за дверь. Очевидно, она плакала. Перед глазами у леди Нострдам стояла пелена. Она без сил прислонилась к стене и грубо отослала служанок, что крутились вокруг неё стайкой оголтелых, громких птичек. Сейчас Серсея ненавидела их всех, чтоб они все провалились. Вот бы они все умерли, а Нострадамус остался жив. ― Ваша светлость? ― раздался тихий голос Лолы, и Серсея сосредоточилась на нём. Она перевела взгляд на фрейлину ― та смотрела обеспокоенно, и ещё больше Лола испугалась, когда девушка начала сжимать свой живот. ― Вам больно? ― взволнованно воскликнула она. Потом взгляд девушки скользнул вниз, и она увидела кровь. ― Я позову лекаря! ― Нострадамус… ― простонала Серсея, медленно опускаясь вниз по стене. Лола тут же оказалась рядом и подхватила дочь Екатерины, не удержав её, но проследив, чтобы та села аккуратно. Несмотря на всё произошедшее, Лола уже не обижалась и не злилась на Серсею. Той частью сердца, которая принадлежала матери и семье, Лола понимала, почему Серсея так поступала. Она любила Екатерину как родную мать, обожала в ней королеву и не могла допустить её смерти. Смерти из-за интриги молодой королевы Марии, которая не могла успокоиться и уехать, чтобы спасти жизнь любимого. Лола любила свою страну, хотела, чтобы её защищала Франция… Но Мария могла найти более выгодный союз, а не пытаться убить королеву Франции и устроить переворот. В последнее время Лола думала об этом часто, и всё чаще взгляд её обращался к Франциску. Как, вероятно, ему было тяжело… Кроме того, вид беременной девушки не мог оставить равнодушным юную Лолу. Она иногда встречала Серсею в коридоре или в саду, где в радостном ожидании Серсея вальяжно прогуливалась по замку, горделиво выпячивая живот. Беременность сделала её счастливее, спокойнее и увереннее в себе − способность к рождению здоровых и крепких детей делало её чисто по-женски счастливой, гордой собой, что она может выносить ребёнка любимого мужа. Серсея чувствовала, будто выполнила невероятно сложную задачу, за которую её ждут почести и безмерное уважение. И Лола завидовала ей белой завистью: она тоже надеялась, что в будущем сможет испытать такое светлое чувство, когда в тебе растёт новая жизнь. Из комнаты вышел лекарь, и на вопросительный взгляд Лолы пояснил, что прорицателя серьёзно ранили в шею. Кровь смогли остановить, но теперь рану надо было промыть и зашить, чтобы она не загноилась, и всё это надо было сделать быстро. ― Я пока заберу Серсею в свои покои, ― решила Лола, сжимая плечи принцессы. Она обхватила её за плечи и помогла аккуратно подняться. — Вот так, Серсея, пойдем… Поддерживая девушку, которая молчала и слепо смотрела вперёд, Лола довела Серсею до своей комнаты. Принцесса без выражения посмотрела на собранные сундуки ― завтра Лола и Франциск должны были отбыть в Париж. Где-то на задворках сознания Серсея вспомнила, что радовалась ошарашенному лицу молодой королевы Шотландии, когда та услышала эти новости, она даже попыталась поговорить с Франциском, но брат ответил, что она ему никто, чтобы диктовать условия и высказывать недовольство. С Лолой разговор тоже не был успешным ― фрейлина рассказала, что после того, как Лола сказала своей королеве о безопасности такого путешествия, у королевы закончились аргументы. Иначе это выглядело бы так, что Мария хочет и бастарда, и дофина, ревнует Франциска к Лоле настолько, что готова отправить подругу одну в такое путешествие с незнакомыми стражниками. Лола рассказывала об этом, когда они с Серсеей пили чай в саду; в последнее время, компания беременной дочери самой умной, коварной и хладнокровной женщины в стране стала для Лолы предпочтительнее, чем компания осуждающих подруг и вечно недовольной Марии. В своей комнате она уложила Серсею на кровать, заботливо укрыла одеялом и присела рядом, не зная, что ещё можно сделать. ― Вы хотите что-нибудь? Возможно, чай с мятой? ― мягко спросила Лола. ― Нет. Спасибо тебе, ― пробормотала Серсея, и вскоре её накрыл тяжёлый, беспокойный сон. Лола поняла, что принцесса потеряла сознание. Она послала слугу за лекарем, а сама осталась у своей постели, держа Серсею за холодную руку и поглаживая по светлым волосам. Мягким и красивым… …Как у Франциска. *** ― … она была напугана, вот я и оставила у себя. Всё же, ей было лучше, чем одной. Кто-то ответил, однако сквозь сон Серсея не различила голос, узнавая только мелодичный и красивый голос леди Лолы. Она попыталась открыть глаза, и у неё это даже получилось, но едва увидев темноту за окном, она снова провалилась в тяжёлый сон, сквозь который продолжала видеть всё, как в тумане. ― Серсея, ― позвал голос, и девушка дёрнулась, узнав его. Её погладили по голове, и она открыла глаза. Зрение расплывалось из-за слёз, которые даже во сне застыли у неё на глазах, и Серсея поняла, что если сейчас закроет их, то снова провалится в тяжелый, парализующий сон. Поэтому с силой потёрла глаза, не думая о том, что они покраснеют ещё больше, и наконец-то увидела того, кто её разбудил. ― Нострадамус… ― выдохнула она, и, как ребенок, слепо потянула к нему руки. Мужчина тут же обнял её, прижимая к себе ближе. Он был удивлен, когда, придя в себя после нападения Клариссы, узнал, что Серсея ночевала в покоях Лолы. Несмотря на все увещания врача о том, что ему надо оставаться в кровати, и что время ещё слишком раннее ― только пять утра ― прорицатель решительно направилась к комнате фрейлины королевы Шотландии, которая встретила его темнотой и холодом. Ни одна свеча не освещала спальню, ни одна деревяшка в камине не давала тепла. Не плотно накрытая одеялом Серсея лежала в кровати Лолы, подставив оголенные плечи по-настоящему морозному воздуху и каким-то чудом умудрившись уснуть в ледяной обители. Сама Лола спала на кушетке, укутавшись в три или даже в четыре одеяла, и быстро проснулась, когда Нострадамус открыл дверь. Видимо, спросонья, она не сразу поняла, что прорицатель делает у неё в комнате, но поняв, что сама она лежит не в кровати, вспомнила минувшие события. ― Как Вы себя чувствуете? ― хрипло спросила Лола шепотом, бросая мимолётный взгляд на Серсею. Платье фрейлины помялось, волосы растрепались, и выглядела она не выспавшейся. ― Думаю, я больше напугал её, чем действительно был в опасности, ― сказал Нострадамус, нахмурившись, и, недовольный собственный мыслью, остановился. ― Почему она ночевала здесь? ― Серсея вчера весь вечер проплакала, не хотела ни есть, ни пить, ― Лола тяжело вздохнула, и у неё самой на глазах мелькнули слезы. ― Она была напугана, вот я и оставила у себя. Со мной ей было лучше, чем одной. ― Да, ― согласился Нострадамус. ― Спасибо, леди Лола, ― искренне поблагодарил он. Лола машинально кивнула, а сам мужчина бесшумно подошёл к жене и вгляделся в расслабленное лицо. Во сне, тихом и безмятежном, оно казалось ещё красивее и моложе. Глаза её немного опухли от слёз, она сама немного побледнела. Лола бесшумно зажгла камин и закрыла окна, после чего вышла из комнаты, чтобы дать супругам немного времени, но прорицатель, несмотря на искреннюю благодарность, не рассчитывал оставаться здесь дольше положенного. Серсея проснулась, едва он позвал её. Он коснулся лица Серсее, сжал протянутые руки. ― Ты замерзла, ― мрачно констатировал он. Серсея слабо кивнула, смотря на шов у него на шее. Нострадамус отстранился, сдёрнул с плеч меховую накидку, которую всегда носил, завернул в неё Серсею и поднял на руки, чувствуя, как ледяные, даже сквозь рубашку, пальцы вцепились в его плечи. ― Как ты? ― хрипло спросила она. ― В порядке. Всё было лучше, чем лекари могли тебе представить. Повезло, что в столь ранее время двор ещё спал. При выходе из комнаты, прорицатель ещё раз в благодарность кивнул Лоле, и та кивнула в ответ, не решаясь что-либо сказать. Казалось, она вообще думала совсем о другом, растерянно растирая собственные пальцы. Вид у неё был взволнованный. Оказавшись в комнате, Нострадамус бережно усадил Серсею на кровать и погладил по плечам. ― Ты в порядке? Ничего не болит? Серсея качнула головой. ― Я плохо спала, ― призналась она, сжимая накидку на своих плечах. ― Теперь снова хочу спать. В комнате было теплее, и Нострадамус заметил, что дрожь, которая била девушку весь путь сюда, стала понемногу пропадать. ― Я велю фрейлинам сделать тебе чай. Ты согреешься, переоденешься и ляжешь спать, ― сказал мужчина, и дочь королевы кивнула. Нострадамус встал, и Серсея украдкой оглядела комнату. Новое белье, чистый пол ― ничто не указывала на то, что тут произошло несколько часов назад. Пока ей делали чай, Камила помогла принцессе умыться теплой водой, капнула немного мятных духов за уши, чтобы приятный запах обволок сознание, сняла все украшения, в которых вчера заснула девушка, переоделась в ночную рубашку. Руки у Камилы были тёплые, а движения плавные и мягкие, и Серсея снова почувствовала, как её клонит в сон. Нострадамус сидел чуть поодаль и приблизился только когда другая Камила принесла чай. Он обвел пальцами отпечаток ожерелья на шее, который впился в нежную кожу, пока девушка спала. ― Туда добавили немного боярышника, для успокоения, ― сказал Камила шепотом, и Нострадамус кивнул, после чего фрейлина плотно закрыла шторы и вышла. Серсея пила медленно, и, кажется, всё ещё была немного не в себе. ― Я не должен был так тебя пугать, ― извиняющимся тоном произнес мужчина, поглаживая девушку по спутанным, мягким волосам. Но Серсея посмотрела на мужа серьезно, своими зелёными, почти змеиными глазами. Её тонкие пальцы робко, почти не касаясь, скользнули по неровному шраму на шее, и королевская кобра покачала головой: ― Я рада, что ты, несмотря на всё, пришел ко мне. Нострадамус усмехнулся и уткнулся носом ей в висок. Коснулся губами золотистой пряди. ― Кроме тебя, мне некуда идти. И никуда не хочется.