Ментальная боль несопоставима с физической. Справишься, если я надавлю изнутри?
У Чонгука покачиваются в воздухе резко опущенные руки, а внутри не ощущается ничего, кроме леденящего пара, облако которого постепенно движется по конечностям к кончикам пальцев. Альфу сейчас разрежешь скальпелем ровненько по венам — потечёт из него жидкий азот вместо крови, съедаемой нервами и бедствиями. Внутренности обычно девственно белые, белее сахарной ваты, но из Чонгука тьма так и прёт чёрными сгустками. — Можем уходить отсюда, босс? Нам здесь больше нечего делать, — альфа, придерживая массивную винтовку одной рукой, аккуратно касается его плеча, и Чон чувствует холодную кожу перчатки даже сквозь пиджак и рубашку. Он отрицательно мотает головой и продолжает глупо улыбаться, что-то агрессивно разыскивая в своих карманах. — Я промахнулся, блять, — активно хлопает по брюкам, ищет запасную пачку патронов и громко чертыхается. — Он, мразь, — указывает на Мина, — всё ещё дышит. В подтверждение его слов безвольная тушка Юнги окончательно скатывается на покрасневший бетон аккурат по стеночке, и из его рта вытекает немного багровой крови. Зияющее отверстие ниже левого соска создаёт сильный контраст с алебастровой кожей, и это могло выглядеть заманчиво, если бы не обстановка вокруг; потрёпанные временем стены и шаткие стеллажи, едва выдерживающие вес контейнеров, до отвала набитых таблетками и порошком, наравне с треснувшим в некоторых местах бетоном не добавляли ему красоты. Однако даже в луже собственной крови Юнги выглядит таким мягким, подобно растаявшему зефиру над огнём, что ещё лишь по вине высших сил не успел обуглиться в объятьях дыма. А на ощупь, Чонгук машинально полагает, как бархат, но об этого омегу почему-то хочется точить ножи как о прохладный брусок. Небрежно и с напором, чтобы до мяса, а потом и до белоснежных костей. Над ним хочется издеваться, чтобы до его сорванного голоса, шатающихся в воздухе отчаянных просьб и угасающей веры в глазах. Мина хочется растоптать, чтобы под лакированными туфлями мокро хлюпало его внутренностями вперемешку с раздавленной гордостью, хочется его сломать, разорвать до размера тепличной клубники, без возможности склеить обратно. Больше всего хочется его мучительной смерти, но даже этого Чонгук не смог омеге обеспечить, нечаянно выстрелив не туда. Наверное, он просто стареет, и Чон всем своим прогнившим сердцем хочет в подобное верить. А после — забить на это всё, затаптывая куда-то вглубь, чтобы точно не вылезло обратно, попеременно заливая различным алкоголем, прижимая спиртовые примочки к открытой ране на собственном самолюбии, и присыпая своим же высокосортным кокаином, ведь тогда наверняка поможет. Стопроцентный эффект исчезания из шкатулки воспоминаний и прожжённые насквозь внутренности точно обеспечены, а кровь из носа и рвота от переизбытка веществ в крови уж точно не страшнее своего же сознания — от него убежать можно, разве что, только на конечной остановке маршрута сердца. А ещё это абсурдно, но если бы Юнги был хоть немного в себе и не ощущал исчезающую на периферии сознания боль, стиснув зубы, то по-любому отвесил бы что-то занудное и надоевшее, по типу «ты не попал в моё сердце просто потому, что его там давно нет». Пускай даже это совершенно не так. — Дайте мне ещё один пистолет, быстрее. — Чонгук холодеет в голосе с каждой секундой, грозно осматривая замешкавшихся работников, пока вокруг него сверкают искры замыкания, прямо в воздухе, что чревато новым пожаром; не хватает этикеточки «Взрывоопасно» где-то на груди, чтобы ярким красным цветом оповещала — Юнги бы, увидев подобное, возможно, избежал бы своей участи. Однако это всё не меняет того, что Чонгук не убил с первой попытки, с первой пули, когда безоружная жертва даже не сопротивлялась и не дёргалась, находясь на расстоянии вытянутой руки; мужчина, вместе с этой секундой включительно, больше не уважает себя от слова совсем. Это абсолютный абсурд и нонсенс. И он осознает это всё больше и больше, пока его выпрямленное, как струна, тело, напрягается сильнее, доходя до своего абсолютного максимума, а люди вокруг в огромнейшем шоке ищут подходящее оружие, ведь они не в праве самостоятельно добить омегу, если Чон не скажет им это сделать. — Со всеми бывает. Вы, наверное, плохо себя сегодня чувствовали? — какой-то альфа из толпы понимающе кивает, когда подаёт Чонгуку новый пистолет вместо лежащего на бетоне, заляпанного смешанной кровью. Альфа теряет королевскую осанку прямо на глазах, перекидывая массу огнестрела из руки в руку, открыто нервничая, а во взгляде теперь ломается, но никак не гнётся сталь. С оглушительным хрустом, шепчущим приторно густо «презрение», которым теперь Чон пропитан насквозь, как Юнги — коньяком. Его вспышки гнева светятся ядовитым фосфором, сжирающим темноту, а морщины вокруг глаз собираются в узелки, когда он щурится, подбирая правильные слова. — Не твоё собачье дело. Заткнись, — шипит дикой рысью и хмурится, пока его аккуратная венка на шее, покрытая испариной, скоро с вероятностью девяносто восемь процентов лопнет, обнажая жилы и выпуская фонтан крови, настолько сильно она пульсирует, и это видно даже издалека. Сталь пистолета ощущается в руке как спасательный маяк, замеченный совершенно случайно потерянным путником в темноте, сверкающий наперевес с Млечным путём где-то сверху. Если бы путь к успеху светился так же, то альфа не нёс бы за собой по нему мешок человеческих черепов, а ещё собственную хладнокровность в строгом ошейнике. Под мокрым шифоном ночи, пропитанным тяжестью, он ощущает себя гораздо увереннее, когда тучи обволакивают дрожащий купол неба. В темноте мыслить получается гораздо лучше, яснее, и поэтому Чонгук наполняет ею себя сполна. А ещё в безжалостной тьме раньше ярко светился его шанс на владение перспективным Пусаном, таким тёплым и открытым, безмерно синим, что ещё совсем немного, и, казалось, послушно ляжет в чонгуковы руки. А теперь этот шанс, подобно исчезнувшему с неба Сириусу, помахал ручкой, задорно убегая в пустоту, а если точнее, то в рёбра Юнги, где совсем безбожно застрял, разрывая влажную плоть. Похоже, дряхлые ручонки смерти, с которой Чонгук знаком излишне давно, совсем и бесповоротно продырявились, раз маленький омега смог провалиться сквозь её пальцы. И сейчас Чону просто остаётся молиться о том, чтобы эту ситуацию можно было назвать привычным для всех «не повезло», пока его ненависть к Мину возрастает, переваливаясь за строгую красную линию. Неземное чудо в виде омеги станет приземлённым благодаря могиле, а обломанные крылышки окончательно сгниют там, как и всё чудесное в нём. Чон обещает себе это в который раз за последнюю вечность, и его до дрожи пугает то, что уже дважды его прогнозы не оправдали себя. Но сейчас он точно прервёт свою бесконечную череду неудач, ведь выстрелить, пускай и с позором, можно дважды. Он замнёт и со временем подчистую забудет эту ситуацию, правда. И даже не будет считать себя неудачником — обещает себе уверенно. — Босс, — Намджун кривится то ли от запаха крови и горелой плоти, то ли от того, что в рабочей обстановке не может обращаться к Чонгуку по имени, когда бесцеремонно влетает в амбар и сразу начинает говорить о чём-то: — я замучил их нотариуса, но узнал: всё имущество Чона действительно переходит во владение Юнги через два месяца. Это не наёб, Чонгук, — окончательно плюёт на звания, измеряя быстрыми шагами склад. Но он не доходит до Чонгука буквально несколько метров, как титановым столбом останавливается и широко распахивает свои обычно суженные глаза. — Ты убил его?! — смотрит на альфу сверху вниз, после чего всё так же стремительно подлетает к Юнги и небрежно проверяет пульс на шее, — Всё нами проделанное — впустую, — шепчет, словно в бреду, — и как теперь ты собираешься выкручиваться? Неужели так трудно было послушаться меня? — Я промазал. Ты посмотри, где пуля, — альфа горько смеётся от своей же нелепости, указывая рукой на блестящее кровью отверстие. Намджун уже более аккуратно спускается окровавленными пальцами по груди едва дышащего Мина и пытается прижать его задёрнутую к верху блузку к ране. Пуля действительно застряла около ветки ребра — Ким может относительно спокойно выдохнуть. — Его нужно в ближайшую больницу. Подлатать, и немедленно, — старший поднимает глаза на Чонгука, устраиваясь на бетоне поудобнее, — у него болевой шок, судя по всему. А он нам, оказывается, нужен живым. И молись, чтобы не порвались лёгкие. —Живучий, скотина, что у него там может порваться, — Чон бурчит, закатывая глаза, — и что нам теперь с этим телом делать? Альфа резко переводит взгляд на Юнги, всё так же неподвижно лежащего на прохладной поверхности, и ему почему-то даже кажется, что омега, находясь вне сознания, сейчас надменно, гаденько так улыбается. Смерть завернула его в белый балахон, пометила своей личной неприкосновенностью и оставила страдать, бесцельно и бесполезно страдать дальше. Юнги, конечно же, такой расклад не по душе, но перевёрнутые карты его некогда счастливой судьбы, кажется, прибиты к жизни гвоздями. Мину не привыкать: в его запястьях они так же застрянут на ментальном уровне, проходя нежную плоть насквозь. А сзади, словно испорченный крест, к которому прибили омегу, будет судорожно дышать ещё одно громадное тело, пахнущее дорогим алкоголем и кровью.* * *
И когда Юнги просыпается спустя шестнадцать часов, в тот самый момент, как назойливые, такие противные лучи солнца касаются его лица, ему кажется, что всё вновь пахнет кровью. А если быть точнее, то пахнет ею конкретно он, и намёк на лемонграсс окончательно иссяк, уступая место чистому железу. Радуга, как во всех лучших детских сказках, на его левой щеке после пробуждения от солнца почему-то не светит разложенным спектром белого. Зато, когда Мин, сразу же хмурясь, недовольно распахивает глаза, он уверен: его личная смерть уже наступила, и прямо сейчас он перемещается прямиком в Ад — своё новое постоянное жилище, ведь иначе объяснить то, что он видит, не получается никак. Картинка вокруг него размыта, словно омега находится внутри мыльного пузыря, но после того, как он сильно жмурится и вновь открывает глаза — чёткость возвращается, и Юнги не узнает ровно ничего из того, что видит. Сердце испуганным филином ухает где-то внизу. Возле себя Мин не замечает ни одной живой души (исключая муху, что упёрто бьётся о закрытое окно), поэтому относительно облегчённо выдыхает и пытается приподнять торс, чтобы встать с кровати. Получается весьма плохо: грудь Юнги пронизывает воспламеняющаяся нить боли, и он охает от этого ощущения, касаясь пальцами многострадального участка тела. Под рукой ощущаются влажноватые бинты. А ещё у него чрезмерно сильно раскалывается напополам голова, трещит разламываемой тыковкой, а в горле, кажется, собралась погостить вся сухость из Сахары. Поэтому глотка саднит неимоверно, а пить хочется жутко. Даже несмотря на то, что он совсем не понимает, где оказался и почему. Юнги вообще кажется, что он просто перебухал в очередной раз в вип зоне любимого дорогого бара, и по какой-то глупой случайности проснулся не в своей кровати, куда обычно возвращался после подобных ночных приключений. Слегка розоватые от остатков крови бинты на собственных рёбрах его, почему-то, совсем не смущают. Ровно до того момента, пока он не вспоминает всё, что произошло вчера днём, и его голову из-за этого простреливает очередной поток боли. — Пизде-е-ец, — тянет шёпотом, опасаясь непонятно чего, — и почему я только не умер?.. Юнги с силой и до покраснения трёт виски, зажмуривая глаза и намереваясь вправить себе таким образом мозги на место, если это у него, конечно, получится. И чем он только вчера думал, добровольно подставляясь под пулю? А где он сейчас, чёрт возьми, вообще оказался? У омеги слишком много вопросов, которые заставляют его захлебнуться в неведении того, что происходит, ведь ответы сейчас услышать абсолютно не от кого. И конкретно в этот момент, после того, как он вновь открывает глаза, Мин наконец замечает одиноко стоящий на тумбе стакан с водой. И, возможно, в любом другом случае, если бы он оказался в подобной ситуации, то наотрез отказался бы пить жидкость неизвестного происхождения, а сейчас у него нет сил даже на свою ежедневную заносчивость. Зато у Мина сразу же появляется новый стимул и мотивация подняться: ради того самого стакана он преодолевает стреляющую боль и опустошает его одним движением. Становится чуточку легче, но это не отменяет факт того, что от одних мыслей, вертящихся у Юнги в голове, он готов упасть в обморок ещё раз. А потом ещё, ещё и ещё. И главная из этих мыслей до безумия проста: — Где я, блять, нахожусь? — вновь шепчет, озвучивая наболевшее, когда обращается сам к себе, свесив ноги с высокой двуспальной кровати и осматриваясь по сторонам. Тёмные оттенки дерева напрягают своим всепоглощающим эффектом устаревшего интерьера с закосом под английский стиль, и угнетают обстановку ещё больше, хотя, казалось, больше уже некуда. А ещё здесь до неприличия много вычурных картин, которых будто ему не хватало после ужасающих тёмно-синих штор в клеточку. Омегу передёргивает от этого кошмара, что был бы любым другим нормальным и не требовательным человеком воспринят как нормальные условия для жизни. И поэтому Юнги не находит в своей голове ничего лучше, кроме как решения смыться из этого помещения как можно скорее, а ещё, желательно, найти хоть какой-нибудь телефон, чтобы связаться с Лиамом или ещё кем-то, кто мог бы ему помочь добраться домой. Ведь всё, что было при нём ещё вчера (Мин, к удивлению, не потерян во времени): одежда, телефон, бумажник и некоторые документы — пропали бесследно, уступив место розовой (!), и, судя по всему, женской пижаме на пару размеров больше. Хлопковая рубашка была расстёгнута на хрупком и немного потрёпанном теле, чтобы не сковывать свежеиспечённую рану, чему Юнги оказался чрезмерно рад — в помещении оказалось безумно жарко. Здесь вновь нечем дышать, и парень снова готов поверить в Бога, лишь бы избавиться хотя бы от этой проблемы. Но ему всё же сейчас гораздо важнее разобраться с тем, где он находится, и поэтому Мин, опираясь на чрезмерно мягкую кровать, аккуратно встаёт с неё, и маленькими шажками крадётся к окну, в надежде беспалевно сбежать из него. Около двадцати пяти этажей вниз надменно смеются с его глупых мыслей. «Ёбаный небоскрёб» — стремительно проносится в мыслях, когда Юнги парадоксально медлительно разворачивается, не увидев за окном ничего знакомого, и максимально тихо, насколько это позволяет его «дыра» где-то в рёбрах, крадётся к двери, предварительно набрав в лёгкие побольше воздуха. Делать глубокий вдох, к слову, тоже больно, и парню просто остаётся надеяться на то, что пуля никаким образом не задела лёгкие, и его собственное дыхание не приносит ему никакого вреда. Иначе умереть от кашицы в виде бронхов прямиком под дверью — его единственная перспектива. А ещё, Юнги полагает, ему срочно необходима квалифицированная медицинская помощь, чтобы исправить то, что находится под бинтами, ведь после весьма «заботливого» Чонгука и такого же отношения его работников к омеге у того по-любому останутся шрамы — это бесспорно, но и этого хочется избежать. Когда парень всё-таки успешно, и даже без падений, добирается к двери и легко (почти непринуждённо) нажимает на ручку, дверь от его касаний обиженно скрипит, даже повизгивает, и Юнги мысленно делает то же самое, потому что последнее, чего он хочет сейчас — оказаться пойманным. Неизвестность пугает до дрожащих зубов и слёз, уже собирающихся в уголках глаз. Омега подобно маленькому ребёнку сейчас просто хочет попасть домой, в неживые объятья кровати, чтобы безопасно вокруг и спокойно, как никогда. Будь он помладше, то вообще начал бы слёзно проситься к папочке, только это всё равно оказалось бы бесполезным, ведь солнечная Калифорния и новый муж гораздо интереснее, чем родной, но проблемный, щуплый и колкий на слова сыночек, и Юнги это прекрасно понимает. С тех самых пор, как умер его отец, Мин прекрасно знает, что он предоставлен самому себе. А после смерти Хосока — и подавно. Он вновь вдыхает полной грудью, кривясь от боли, но открывает дверь до конца, о чём жалеет сразу же: за ней оказываются двое альф в серых спортивках и белых футболках. У них полностью одинаковая одежда, и внешность тоже совершенно не отличается; Мин со страхом думает, что у него теперь ещё и двоится в глазах. — Рин, — один из них обращается к другому альфе, — он очухался, — указывает рукой на омегу. — Дин, и что нам делать с ним? — близнец немного офигевшим взглядом осматривает Мина, поворачиваясь к брату, — босс не давал никаких указаний по поводу него. Альф, кажется, вообще никаким образом не волнует состояние омеги, и из-за этого последнему кажется, что он попал в какую-то трагикомедию, сразу с главной ролью и печальным финалом. Сдохнет, наверное, от заражения крови, или ещё какой-то херни — Юнги уверен. — Иди обратно в комнату, — Рин кивает в сторону омеги, — мы не знаем пока, что с тобой делать, но тебя нужно охранять и никуда не выпускать. Еду, наверное, принесут тебе позже. На кухне сейчас разбирается госпожа Чхве. Альфа, потирая лоб, выдает буквально всю информацию Юнги как на духу, совсем не фильтруя её, за что получает многозначительный подзатыльник от Дина. — Ты тупой? Впервые за последнее время появляется какой-то заложник, а ты даже нормально вести себя не можешь! — альфа отвешивает ему ещё один подзатыльник, и максимально удивлённый Юнги делает вывод, что Дин, кажется, гораздо умнее своего брата. И, пожалуй, старше — на несколько минут. — Виноват. — Рин опускает голову и покорно признаёт все свои ошибки. — Извините, конечно, что перебиваю, но где я вообще нахожусь и, ещё раз пардон, вы кто? — Мин хмурит брови, опираясь о дверной косяк и аккуратно скрещивая руки на груди, прикрываясь. Рана болезненно ноет, и омега просто хочет надеяться, что эта боль — предвестник скорой кончины. По-другому, Юнги уже догадывается, он отсюда не выберется — исключительно ногами вперёд. — Ты в старой квартире господина Чона, а мы — твои временные телохранители, — Рин серьёзно выдавливает из себя и с полным осознанием дела бьёт себя кулаком в грудь, — мы вроде как в ответе за тебя. — Идиот! — теперь уже пинок под зад от старшего альфы долго не заставляет себя ждать, и Рин болезненно прогибается под ударом. Юнги понимающе кивает, хоть на него и не обращают никакого внимания. — Просто жди босса и не задавай лишних вопросов, если хочется жить и жрать, — Дин криво улыбается, придерживая брата за плечи, — а на него не обращай внимания — Рин слишком тупой. — Я, вообще-то, всё слышу! — младший альфа возмущенный возражает, вновь размахивая кулаком в воздухе, а Дин рассеянно чешет затылок. Мин едва ли справляется с тем, чтобы сдерживать смех, глядя на двух братьев. В этом есть свои плюсы: в такой ужасной ситуации, где стоило бы бить во все колокола и впадать в панику, со звериным оскалом выдирать волосы из головы и медленно сходить с ума, — он с детским задором наблюдает за двумя тупоголовыми шкафами, которым непонятно за что заплатили. И сколько раз в детстве их роняли, двоих причём, — тоже неизвестно. Юнги, однако, всё ещё уверен в том, что происходящее всего лишь является его пьяным бредом, ведь иначе и быть не может. — Иди давай уже, — Дин небрежно и совсем бестактно подпихивает Мина обратно к двери, и он спотыкается об порог, но, к счастью, сохраняет равновесие, — ты что, тоже пришибнутый? Заходи, быстрее. Тебе нельзя отсюда выходить. Омега с обиженным взглядом придерживает рукой бинты, надувая сплющенные и практически белые от обезвоживания и потери крови губы. К слову, он даже на ощупь ощущает всю их сухость и шершавость, потому и боится даже представить свой внешний видок. Ясное дело, что отвратительный. — А может, я всё-таки осмотрюсь хоть немного? Я никуда из этой квартиры не денусь, честно, — Юнги со щенячьим видом пытается заглянуть в глаза Дину, чтобы тот сжалился хотя бы на десять минуточек. — Ну, пож-а-а-алуйста. У омеги взгляд становится ещё более жалобным, совсем уж ничтожным, и он источает эту омежью слабость и покорность всем своим видом. Пускай это всего лишь игра, но Мин любом случае должен выйти отсюда победителем. Любым путём. Но Дин всё равно остаётся непреклонным и строго мотает туда-сюда головой. — Блять, да отпусти ты его ненадолго, — Рин уже не выдерживает развернувшейся перед ним картины, — посмотри на эту зубочистку, что он и кому здесь сделает-то, а? Тут же система сигнализации. Шаг влево, шаг вправо — расстрел, — хохочет грубым басом, продолжая рассматривать ссутулившегося Мина. — И где ты буквально за две минуты нашёл себе новые мозги? — Дин закатывает глаза и шипит коброй в сторону брата. — Ладно, а ты, — тычет в плечо омеги, — можешь посмотреть тут что-то. Ничё интересного, правда, ну если тебе так сильно хочется, то так уж и быть, — фыркает. — Спасибо, — Мин кивает, устало улыбаясь. Ему трудно даётся общение с абсолютно незнакомыми людьми, в незнакомой обстановке и совсем неблагополучных обстоятельствах. Тем более что ему приходится признавать свою слабость. А из своего небольшого обхода помещения Юнги просто ещё больше осознает то, что он попал. Крупно и проблемно, что аж по самую шею в абсолютном и стопроцентном дерьме. Помимо своей «комнаты» он находит ещё три спальни, огромную кучу санузлов, что-то на подобии двух рабочих студий, огромный зал, а ещё кухню, в которую так и не решился войти. Он обшарил практически каждый уголочек, едва ли не прощупывая каждую стену, но не смог найти ничего подозрительного, или того, что сможет ему пригодиться. Юнги не нашёл даже выхода на крышу, который здесь, по идее, должен быть, а ещё Мину резко хочется точно так же дать подзатыльник Рину за то, что он назвал это квартирой. Это фактически пентхаус, глупый, глупый Рин. Будь это служащий из корпорации Юнги, он бы лично своими наманикюренными пальчиками подписал его увольнение по соглашению обеих сторон, проверяя каждую чёткую буковку, но омега, кажется, больше нисколько не начальник. А Рин, к сожалению, или скорее же к счастью, никогда не работал у него. Через ещё некоторое время Юнги приходится вернуться в ту крохотную и душную спальню под прожигающим взглядом Дина, и у него совершенно нет другого выхода. Здесь скучно, слишком тихо (и почти не слышно проезжающих на мосте за окном машин), а ещё до безобразия страшно. Юнги не может здесь есть, не может спать, и спокойно ждать непонятно чего — тоже. Мышка ведь попалась в ловушку, нелепую мышеловку, что сошлась где-то на тонкой гирлянде хребта с громким и ошеломляющим хрустом. А Лиам предупреждал, что Чонгук охотится на него, и делал это точно не один раз; он говорил остерегаться, быть чрезмерно осторожным, но сам отправил Юнги туда, где даже огонь становится чёрным и поглощает тепло, а не наоборот. Это, откровенно, капитальный пиздец. У Юнги в голове, кстати, намного хлеще.* * *
— Как давно он пришёл в себя после накладывания швов? — Чонгук стирает чью-то засохшую кровь с пальцев мокрым полотенцем, расхаживая по широкому коридору своего старого жилища, что до этого просто пустовало, — Я хочу с ним поговорить. — Он выходил из комнаты ещё утром, — Рин бурчит себе под нос, опуская взгляд, что его слова из-за тихого произношения и отвратительной дикции едва возможно было разобрать. — Отлично, — альфа ухмыляется, привыкший слышать отчётливо каждый шорох, и, даже не снимая обувь, широким шагом заходит вглубь пентхауса, разыскивая нужную комнату. Однако Юнги находит его сам. — Т-ты! — он заикается, когда выходит из своего места заточения и кидается почти успешно и агрессивно на Чонгука, — Отпусти меня отсюда! Омега за прошедшие последние восемь часов окончательно осознал, что его «забирать отсюда» никто не собирается. Ему просто оставалось надеяться, что его хотя бы ищут, и вообще беспокоятся о пропаже, предпринимают какие-то действия. А потом, когда каждая подобная надежда умирала одна за другой, с каждым криво сколоченным крестом в своих мыслях всё здравое мышление падало с карниза самоконтроля, отрываясь от него по маленькой петельке. Занавес упал, страх достиг своей кульминации, а адреналина, кажется, в венах гораздо больше, чем крови. Отчаянная смелость на грани безумия распускает свои короткие ручки, и Мин сходит с ума уже бесповоротно. — Полегче, блять, — альфа больно за шкирку оттаскивает от себя буквально озверевшего омегу, удивлённо приподнимая брови, — бешеный. — Я хочу домой! — он не унимается и одаривает Чонгука смазанным ударом по скуле, от которого тот не успевает увернуться. А после этого Юнги не чувствует земли под ногами, лишь кочующий туда-сюда по телу сквозняк и сбивчивое дыхание где-то сверху. Альфа поднял его на руки, закинул на плечо и потащил куда-то: Мин чувствует себя наиболее беззащитным и уязвимым в таком положении, чем когда-либо ещё. А ещё ему кажется, что сейчас под давлением руки Чона у него, как минимум, сломаются рёбра и выйдут наружу, через горло, кишки. И это будет вполне оправданным — Чонгук в это время смакует свою кровь на языке, совсем не впервые, но в этот раз она почему-то оказывается самой горькой. Его захлёстывает жгучая ненависть и отвращение, пока он относит всё так же визжащего омегу в одну из ванных комнат, зажимает тело в своих руках, бьющееся в такой же злости, как у него самого, больно сжимает его грудную клетку и совсем не заботится об этом. Он прибил бы его за подобное прямо здесь, приготовил его тушку в собственной крови и законсервировал бы по маленьким баночкам, но самое ужасное из всей этой ситуации, что только могло быть, — Мин нужен ему живым. Чонгук резким движением сбрасывает брыкающегося Юнги со своих рук в ванну, перекидывая его через бортик и придерживая свободной рукой за талию. Розовая рубашка приподнялась к верху, оголяя поясницу, и Мин, чувствуя на себе эти не совсем благополучные для него касания, пытается попасть по альфе ногами. Чонгук уворачивается от этих жалких выпадов, пока наклоняется и достаёт шланг душа, а после чего поворачивает смеситель в сторону — прямо на Юнги льётся с большим напором холодная вода и стекает вниз, по шее. Бинты намокают, а швы на ране не беспричинно щиплет, пока омега ошарашенно глотает воду вместе с воздухом, жмуря глаза. — Всё, остыл? — Чон выключает воду и поднимает Мина за запястья рывком, резко и грубо разворачивает к себе и смотрит прямиком в испуганные глаза. Взгляд Чона чернее самой поздней ночи, лишённой звёздного покрова, и Юнги, которому его же прилипшие ко лбу волосы мешают рассмотреть всё в деталях, понимает сразу: в этой смоле захлебнуться — проще простых, но ему всё равно это никак не разрешено. Эта ненависть равна физическому и моральному насилию. Панацеи ещё не существует. — Я хотел с тобой поговорить по-нормальному, но ты, судя по всему, так не умеешь, — Чонгук цедит сквозь зубы, выталкивая омегу из ванной, — приди в себя, ничтожество, а после — обсудим кое-какие вещи. Надеюсь, ты хотя бы сейчас примешь правильное решение, — он выплёвывает это Мину в лицо, бросая в него белоснежное полотенце. Вся одежда омеги промокла насквозь, и, несмотря на недавнюю жару, он стучит зубами от холода после такой ледяной воды, и дрожащими руками вытирает волосы и шею, выходя из ванной, пока Чонгук, не скрывая улыбки, наблюдает за ним с дивана. Он выглядит так, словно руководит ситуацией сполна (так и есть), когда широко расставляет ноги и откидывает голову на спинку кожаного дивана. Юнги хочет внешне быть точно таким же — сильным, независимым и уверенным, но ему остаётся только играть свою роль не слишком бесполезной жертвы, в чьи руки попало то, что, по факту, должно было оказаться во власти Чона. Из-за этого они ведь здесь собрались, так? — Мразь, — Юнги шипит, когда подходит немного ближе к альфе, теряя свой страх с каждым последующим шагом. Его волосы, слегка подсушенные, теперь стали закручиваться в разные стороны, а на мокрых бинтах после резких телодвижений проступило ещё больше крови — у чуткого Чонгука от такого шире раздуваются ноздри. — Где я, блять? — Да, но все твои оскорбления я уже слышал, — незаинтересованно закатывает глаза, — ты в Пусане. Такой ответ тебя устроит? — Нет! — срывается на истерический крик, отбрасывая полотенце в сторону, куда-то на пол, и продолжает безумным взглядом, словно лезвием от ножа, оглаживать тело Чона, но не может даже ударить его ещё раз. Юнги выглядит устрашающе, но только не для Чонгука. — Однако меня сейчас гораздо больше волнует твоё будущее имущество. Мы узнали, что других наследников у Хосока больше нет. Ты же не беременный? — К сожалению, — Юнги всё это время пытается испепелить альфу взглядом, — но к чему эти вопросы и на что ты вообще рассчитываешь? — На прекрасный для нас двоих обмен, суть которого заключается в том, что ты отказываешься от наследства в пользу своей жизни. Я дам тебе достаточно денег, чтобы ты начал всё заново. Дам другое имя, жильё, тачку, и всё, что только хотят иметь маленькие шлюшки по типу тебя. Просто не лезь не в свои дела, — Чонгук загибает пальцы и зло рычит, и Юнги кажется, что он одним только взглядом роет ему могилу, — ты получишь гораздо больше, чем сможешь заработать сам в этом кресле и где-либо ещё. Что тебе ещё нужно? — Твой прах на ветру над Японским морем, — Юнги гадко улыбается, — ты ничего не получишь. Тем более после убийства моего мужа. Мин продолжает улыбаться, наблюдая за реакцией Чонгука, но сразу же сжимается, когда слышит приглушённый сдавленным горлом рык. Альфа громадными шагами приближается к своему личному бешенству, едва сдерживает себя от того, чтобы ещё раз и гораздо жёстче накинуться на омегу, поэтому молчит. А Юнги не теряет времени и продолжает: — Ты убил мой смысл жизни, чуть не угробил меня самого, так ещё и похитил, а теперь хочешь, чтобы я отказался от того, что уже, по сути, принадлежит мне, в пользу тебя? Я не настолько глупый и зависимый от денег, насколько тебе кажется, это уже дело принципа. Не все одинаковые, Чонгук, — по-издевательски тянет новое для себя имя, постепенно выравнивая плечи, и его голос в абсолютной тишине начинает звучать чище и гораздо увереннее, чем до этого. С приоткрытого на проветривание окна доносится отголосок сирены полицейских машин, типичные звуки вечерней пробки, а ещё оттуда доносится едва уловимый запах свободы. Юнги как никогда хочется на улицу, чтобы подальше от этого жуткого альфы и всего происходящего в его жизни за последнее время в целом. Банальное «сбежать от всего и всех» больше не звучит так по-идиотски и заезженно, как раньше. И Юнги лишь победно, но вымученно улыбается, когда Чонгук, не в силах ничего предпринять, замахивается своим кулаком на омегу, но в результате внутренней борьбы опускает руку, и громко хлопает дверью, покидая квартиру, а наполненное негативом «подумай хорошенько ещё» звучит для Юнги слаще мёда и детского сиропа от кашля, что ассоциируется с безмерным спокойствием. Однако омега максимально вымотался как физически, так и эмоционально после этих событий, а ещё он до сих пор не понимает, как отсюда выбраться и что вообще предпринять. Но он осознал одну интересную вещь: Юнги может нехило манипулировать Чонгуком. Если всё, конечно, не окажется совсем наоборот.