Прошлое может быть угнетающим, если не знать, что ждёт в будущем. Знаешь ли ты?
Соён выдыхает надрывно, сдерживает в горле с трудом чуть ли не волчий вой, зарываясь длинными миндалевидными ногтями в выкрашенные волосы и прикрывая глаза. Её сейчас пальцем тронешь, совсем легонько к плечу прикоснешься — девушка рассыпется прямо на глазах, добровольно пеплом осядет на окровавленных руках своих врагов. Ведь от Лиама нет новостей уже около четырёх суток, и Ли уже потеряла абсолютно все надежды на то, что он вообще остался в живых. О Юнги ей думать и вовсе не хочется — страх ледяными пальцами сковывает девичью шею, оставляя багровый иней, что въедается в кожу на несколько дней, если не больше. Горькая безысходность на языке отравляет быстрее атропина, крошками обуглившихся внутренностей раздражает горло, застревает там, а после распространяется по всему телу излишне быстро, что возможности исцелиться точно не останется. Девушка не может предпринять фактически ничего, чтобы повлиять на происходящее, и это угнетает её настолько сильно, что независимой и уверенной в себе альфе хочется плакать подобно маленькой девчонке, которая получила свою первую двойку. Ведь она придавленная к полу последними новостями, словно облитая ледяной водой с гнилью, что остаётся продолжительное время на языке, не исчезает никуда со временем и доводит Соён до невменяемости. Её неразрушимость, к слову, уже потерпела свой первый крах. Безусловно, у Соён было, есть и будут ситуации гораздо сложнее, когда даже небо, кажется, отворачивается, чернеет неравномерными кляксами, а жизнь так же становится чередой чёрно-белых картинок, но альфа чертовски сильно любит сдерживать свои обещания, каких бы усилий ей это не стоило. А в этот раз она не сдержала, позорно допустила грубейшую ошибку, предприняла слишком мало мер относительно безопасности Мина, упустила его, чуть ли не добровольно положила в открытую пасть чудовища. Это сложно назвать огорчением — это падение в собственных глазах настолько низко, что с той пропасти, куда Соён безбожно упала, видно днём звёзды. А Тэхён, что вваливается по просьбе альфы по первому же зову в закрытый для остальных посетителей ресторан, придает ей хоть какое-то облегчение: она больше не останется один на один с этими проблемами, беспокоящими разум так сильно. Он — то самое вещество, что в нежную плоть почерневшего неба вместе с жизненно необходимыми инъекциями попадает, рассасывает ту густую темноту и возвращает солнце. Соён готова даже бывшие обиды на своего давнего друга забыть, проглотить несколько лет тишины и игнорирования с его стороны, лишь бы чувствовать сейчас хоть чью-то поддержку. — Я прилетел сразу же, как узнал, — Ким басит запыхавшимся голосом в своё оправдание с другого конца помещения, пробиваясь сквозь охрану альфы. Он небрежно скидывает кремовое и мягкое на вид пальто на вешалку при помощи официанта, и его лицо в этот момент не выражает никаких эмоций, кроме привычной лёгкости, и, этого не скрыть — усталости. Если в деталях разглядывать, то, безусловно, можно наткнуться даже на страх и злость, что умело завуалированы в свободном, неземном буквально взгляде, но девушке сейчас совсем не до этого. Ведь они все до единого ничтожно слабы против того, чьё имя не желательно произносить в слух, и вся напускная тема божественного в образе Тэхёна меркнет перед грязью реальности. Из которой они все родом, но в которую нельзя беспечно спрятаться, окунуться в омут спокойствия с головой, так как то место — не дом, а самая настоящая дыра. Тэхён с подросткового возраста предпочитает жить своими снами, существовать от ночи до ночи, потому что реальность уж точно не для него. Своих детей она не признает до последнего. — Я так боялась этого, и до конца не хотела верить, что он на это способен, — Ли массирует виски круговыми движениями, а её конечности бесконечно мёрзнут от вездесущего холода, берущего начало с её головы. Пар от тёплого кофе не согревает. Хосок для Соён — старший, до невозможного любящий и заботящийся брат, который всегда был за её спиной, даже если перед ней трещало по швам небо, а земля покрывалась трещинами, вглубь забрать пытаясь. Он защищал её, когда она ещё не справлялась со своими обязанностями, пришедшими к её рукам после смерти отца, прикрывал за все недоразумения перед её партнёрами и поддерживал, как мог. У неё с Чоном связаны одни из лучших воспоминаний в жизни, но все эти воспоминания гаснут, ведь сам Дьявол солнце глотает, в тот день, когда Хосока забирают в Рай, где ему и место. И самое ужасное это даже не жизнь без светила, не осознание того, что на этой земле могила человека, который её из дерьма вытянул, а то, что она не сдержала последнее данное ему обещание. Проебать его сокровище во всех смыслах — худшее, что только могла сделать Ли, настолько безответственно подойдя к этому вопросу, доверив Юнги почти что полностью Лиаму. Она считала, что он справится с этой задачей гораздо лучше неё, ведь Ким был знаком с омегой ещё задолго до того момента, как вся их жизнь пошатнулась. Как раз-таки после этого Ли только и познакомилась с Мином, потому что раньше это хосоково «я не хочу вмешивать его в эту грязь» значило многое. Бизнес, работа, партнёры, договора, скандалы, пресса, интервью, рейсы, наркотики — всё смешалось в одну кучу, радужной таблеткой растворилось с шипением на языке Соён буквально с двадцати лет. Там нет места для слабости. Но сегодня эта слабость заняла все только возможные стулья. Соён её собственная ничтожность разрывает на части. — Успокойся, пожалуйста, — Тэхён говорит приглушённым, но всё таким же грубым и одновременно медовым голосом, присаживаясь напротив девушки, — сейчас не время для паники. Он заказывает двойной эспрессо без сахара, ведь со сладким давно в его жизни покончено, пока Соён всё так же продолжает убивать себя, выгрызать по кусочку изнутри и поедать свои же внутренности чайной ложечкой и маленькими порциями. Чтобы растянуть, в данном случае, муки, самотерзание и своеобразное наказание — она не уберегла Юнги от рук самого Дьявола. Не уберёг, по факту, никто. — Где Лиам, я так понимаю, ничего неизвестно. Сколько уже прошло времени? — Ким пытается ободрительно улыбнуться, чтобы Ли хоть немного пришла в себя, но получается у него отнюдь плохо. У Тэхёна, к слову, тоже трясутся руки и бегают зрачки, в целом затуманено мышление настолько давно, что даже не вспомнить, когда это всё началось. Но он держится, правда. В этой ситуации нужно держаться хоть кому-то. — Трое суток. Трое грёбаных суток я не слышу от него никаких новостей! — она срывается на крик, из-за чего один из её телохранителей почти что испуганно дёргается, — Он был лучшим, кто только мог уберечь омегу Хосока. Был ведь?.. — Был, безусловно, — Тэхён услужливо поддакивает, глупо кивая головой, а сам мысленно пытается разобраться во всей ситуации и вспомнить все известные ему факты. Насколько он понял из бесполезного телефонного разговора, состоявшегося ещё сутки назад, Лиам и Юнги пропали в разных местах, но в одинаковое время. Естественно, это было волей одного и того же человека. И они все знают его имя. — Но Чонгук всё равно оказался в разы сильнее, — сокрушается, соприкасаясь лбом с дорогущей скатертью, скулит от боли куда-то в стол сквозь зубы, а альфа напротив обжигается кофе, услышав ненавистные шесть букв. Болезненная стрела проходит накачанное тело Тэхёна насквозь, и он морщит нос, плотно сжимая губы. — Не произноси при мне это имя, — шипит раненным зверем, собственноручно из своего же сердца стрелу, смоченную в яде, выдирает, дышит сорванно, когда парадоксально аккуратно ставит маленькую чашечку на место, — и ответь, пожалуйста, на ещё один вопрос: что известно про Юнги? — Ничего, абсолютно, — Соён наконец поднимает на него красные глаза, и её мешки под глазами становятся как никогда явными. Кажется, Ли не спала все эти сутки, начиная с того самого момента, как секретарь Мина сообщил, что его начальник не выходит на связь после важного задания продолжительное время. — Я думаю, что если Юнги не мёртв, то однозначно рядом с ним. Других вариантов у меня нет. — Свидетели есть? — Ким расстёгивает несколько верхних пуговиц серой рубашки, ведь становится слишком жарко и плохо. Ситуация пахнет безвыходностью. И Чонгуком. — Все мертвы. Они не оставили никого, — Соён откидывает все волосы назад, куда-то за спину, смотрит на экран смартфона, проверяя время, и вновь внутренне ломается — часы и минуты катятся в бездну с непозволительной скоростью, а они здесь остаются на месте, словно застыли во временной петле — ужас реальности повторяется, повторяется и прокручивается заново с каждой последующей минутой. — Там было слишком много биоматериала, но в одном углу склада удалось найти немного крови Юнги. — Херово, — по лицу Тэхёна пробегает полоска предзакатных лучей солнца, словно проблеск чего-то хорошего в болоте дерьма, — я даже не знаю, что и думать. — Но ты ведь знаешь Чонгука лучше остальных, ты был его тенью! — Соён цедит сквозь зубы, и сама прекрасно знает, в пучину какого болота добровольно бросается и о каком ужасе напоминает Киму. Тот ёжится, произвольно сжимает свои длинные пальцы, крошит ими же себя изнутри и наклоняет голову набок: — Я не был ничьей тенью и по сей день принадлежу исключительно себе, наркотикам и моему последнему омежке, — щурится, гадко улыбаясь, мысленно обливает себя жидким титаном, чтобы укрепить, выстоять, в очередной раз, — а зная Чонгука, Юнги действительно может быть у него. Этот монстр ни одну омегу не пропустит, — фыркает напоследок. Где-то в параллельной вселенной, предыдущей или следующей жизни, другой Тэхён обязательно бы ужаснулся словам нынешнего. Ведь там, где этому Тэхёну нет места, другой гарантированно счастлив, окружён заботой и любим до радуги, застрявшей в горле. Определённо. А пока, этот Тэхён раздроблен на мелкие кусочки, собственноручно вылеплен из лучшей боли, которую подают как высшее лакомство для тех, кому даже ад кажется Утопией. Но всё равно он — красивейший альфа самого яркого города, мокрая мечта утерянного поколения, светлая надежда высококачественной похоти, и в целом — заморская икона, до уровня которой даже не добраться по винтовой лестнице с шипами на ступенях, ведь Ким так ярко светит, что глаза моментально сгорят. Которому, даже если влить три литра серотонина внутривенно, — счастье никогда не достанется. — И что нам делать? — Договариваться с ним, полагаю. Сложно, безусловно, но у нас нет другого выхода, — Тэхён допивает до конца свой кофе и продолжает манерно улыбаться, — если Юнги всем настолько нужен и важен. — Если не этот омега, то весь Пусан перейдёт в руки Чона, он-то над этим уж точно постарается. Мне придётся предоставлять ему свои услуги, по-другому никак! — она комкает в руках салфетку, хотя лучше бы ею оказалась её совесть, чтобы Соён разорвала её в ответ, — мы обещали ему, что будем оберегать Юнги… — Я никому ничего не обещал. — Тэхён жуёт сырную палочку которую нашёл в маленькой вазочке на столе, расслабленно раскидывая конечности по стулу. Показательно. — Я здесь исключительно из-за тебя — с ним у меня лишь рабочие отношения. И общаться с Чонгуком тебе придётся самой, Соён-а. — Я провалюсь, — она смотрит на него своими огромными глазами, в которых водопады канализационных отходов от отвращения к самой себе, а ещё безгранично кричащая просьба, она его чуть ли не умоляет взглядом, — у меня ничего не получится. — А мне всегда казалось, что раньше ты лучше всех находила с ним контакт, — он наклоняется через весь столик и гладит её по голове, совсем мягко, фактически невесомо, а альфа только ластится в ответ, — у тебя волосы спутались. — Ты действительно думаешь, что у меня всё получится? — Я абсолютно в этом уверен. Ты же дипломат от бога, — Тэхён улыбается натянуто, фальшиво и мнимо, но Ли об этом знать совсем не обязательно — и она всё равно узнает это. — Сможешь вернуть всё на круги своя. Она сломано ему улыбается, и они оба знают, что Ким врёт, пропитывает свою ложь испорченным мёдом и плесенью, но отрицает это изо всех сил. С Чонгуком невозможно договориться, невозможно найти компромисс и вернуть то, что он захотел иметь у себя, если это, конечно, касается Юнги. Он пуленепробиваем, ведь сам создан из пуль, и его точно невозможно стянуть с выбранного им же пути. Тэхён знаком с этим далеко не понаслышке. Лучше бы он не знал ничего из этого. Но Ад пахнет кровью, пахнет Чонгуком, а Тэхён как раз-таки родом оттуда.* * *
Юнги деловито шаркает миленькими, пушистыми тапочками, которые ему, по всей видимости, выбирал Чонгук, чтобы в очередной раз поиздеваться (иногда он поражается тому, что вообще происходит в его жизни), разыскивая непонятно что в огромном пентхаусе. Персонал, работающий на Чона, всё ещё неблагосклонен к нему, но омега теперь хотя бы может без лишних ограничений передвигаться по территории места, вынуждено ставшим его временным, он надеется, домом. А за окном уже пахнет осенью, ведь август едва дышит, хрипит пробитыми насквозь лёгкими, хватается тонкими пальцами за ускользающие солнечные лучи днём, а ночью продолжает задыхаться от падающей температуры воздуха. Лету осталось жить совсем немного, ему уже выписан приговор; Юнги последнее время часто себя сравнивает с ним. К слову, Мин уже даже отчасти смирился с тем, что ему так или иначе придётся умереть. Ведь другого выхода он, определённо, не видит, а Чонгук— и подавно. С каждым последующим днём, проведённом в бессмысленном заточении, омега теряет весь свой страх перед противным альфой, самоуверенность в себе, а ещё желание жить. Последнего осталось совсем мало, а если ещё и учитывать то, что Юнги чуть ли не молится тайно о своей смерти всем несуществующим богам уже на протяжении нескольких месяцев — этого желания осталось критически мало. Каждый день омега проживает с мыслью, а, вернее, надеждой, что видит небо и потускневший за окном город в последний раз. А потом он вновь и вновь просыпается, чувствует жгучий воздух в лёгких, что сигнализирует о жизни, и Юнги вновь почему-то хочется плакать. — Что ты ищешь? — вытирая мокрые руки о свою же рабочую форму коричневого цвета, госпожа Чхве медленно сканирует сгорбленную тушку омеги проницательным взглядом, — Если ты действительно думаешь, что мы где-то в доступном для тебя месте прячем ключи или кнопку отключения сигнализации — ты глубоко ошибаешься. Мозгов у тебя и вправду мало, — хмыкает. — А тебя не учили, что заходить без стука в помещение, где находится омега — не слишком-то и вежливо? — Мин плюется ядом, выравнивая спину и прекращая рыться в небольшом комоде. — Вдруг я переодеваюсь тут? — Будто у тебя есть, что там скрывать, — женщина закатывает глаза, приглаживая выбившиеся из скудного хвоста волосы, — к тому же, это зал, и здесь отсутствует дверь. Глупый омега. Мин вновь фыркает и закатывает глаза, не желая признавать свою очередную оплошность. — Может, хоть кушать хочешь? — вздыхает, — Хотя, не хочешь, наверное. Тяжёлое истощение на лицо, — Чхве ещё раз приглаживает свою форму, — а ему хоть бы что. — Абсолютно точно не хочу, — омега кивает, щёлкая найденной зажигалкой, в которой давно закончился газ, — сигареты, я так понимаю, мне тоже нельзя? — Тебе нельзя ничего из того, что только может прийти в твою голову. Юнги, даже не оборачиваясь к женщине, устало и практически бесцветно улыбается, чувствуя себя жалким щенком, которого ещё раз ткнули носом в свою грязную лежанку. «Ничего нельзя» — действительно его новое место. А ведь когда-то у Юнги была жизнь, что слаще патоки, но и густее в тысячи раз — казалось, она настолько медленная и ленивая, что никогда не закончится. Однозначно. У омеги тогда в ежедневном расписании стояли лишь походы в дорогостоящие бутики и нескончаемое ожидание своего мужа, который едва успевал вернуться с работы, как сразу же и безоговорочно попадал в плен к Мину, ведь тому так хотелось ласки и заботы. Хочется и сейчас, но это чувство уже забытое, далёкое, что ли, словно это ощущение было где-то на периферии, а может, было и вовсе не с ним. Юнги не умел тогда ровным счётом ничего: готовить, убирать, быть хотя бы другом или советчиком — был любим и обожаем тем, кого благословило само солнце; Юнги умеет сейчас всё: начиная от рассчёта необходимой дозы кокаина относительно веса человека и времени зависимости, заканчивая стрельбой и декларациями — не любим абсолютно никем, забыт и не нужен. Его вторая половина души и тела расположилась на городском кладбище, а первая осталась бесцельно шататься здесь. Но основным плюсом прошедшего навсегда времени всё равно остаётся одно — свобода. Задушенная плотной верёвкой сейчас, поваленная и безоружная. Разбитая, обесчещенная и, пожалуй, богом, если не Дьяволом, забытая. У Мина теперь вечное ощущение, что ему адски не хватает воздуха, а лёгкие, словно боевая граната, плотно завязаны чем-нибудь, закрыты, и руки не дотягиваются к ним. Да и сердце в скором времени, кажется, своим сбитым биением однозначно прорвет тонкую сеть бронхов, разрастётся плотным комком из боли и страданий по всему телу; метастазы из организма не удаляются. Но ещё через час бездумного шатания омеги по дому, тот, наконец, находит всё, что искал, в нужных количествах: пачку снотворного, у которой уже истёк срок годности; прочную, как ему показалось, простынь, небольшой стульчик, а ещё заприметил хорошо установленную в том же зале люстру. Для его показательного выступления, кажется, всё готово. — Эй, вы! — он капризно топает ножкой, обращая на себя внимания Дина и Рина, которые стоят у входа, — Знаете, как вязать узлы всякие? — Я учился на моряка, — Дин понимающе задирает нос, — может, и вспомню что-то. А чё такое? — Ты учился на дальнобойщика, балбес! — Рин закатывает глаза, показушно вздыхает и обращается к Мину: — Но действительно, что ты уже задумал? — Я просто спросил, — он продолжает свою провокацию и слишком тонкие для таких тупоголовых намёки, крутя в руках свёрнутую в тугой канат простыню, — и вообще. Принесите мне попить, пожалуйста. — А поесть? — в глазах одного из альф вспыхивает кратковременная надежда, а голос отчего-то становится громче. Рин, что до этого бормотал себе что-то под нос, тыкая по экрану телефона, тоже поднимает глаза. — А вот от этого я, пожалуй, откажусь, — закусывает пересохшую губу, — только воду. Дин что-то бурчит на ухо Рину, но Юнги, как бы не старался расслышать и при этом не потерять свой занятой вид, не может разобрать ни единого слова. Ему ясно только одно: альфы рассерженно о чём-то и излишне активно спорят, а Рин что-то объясняет младшему на пальцах, свободной рукой размахивая телефоном. — Ладно, ты, — он тыкает пальцем в грудь Дина, и эта реплика наконец доходит до Юнги, — идёшь за водой. А я, — указывает так же на себя, — узнаю, когда нам скинут на карты зарплату из-за тех перенесённых на прошлой неделе выходных. Только себе я могу доверить такие серьёзные вещи. Юнги облегчённо выдыхает, когда братья скрываются в широченном коридоре, и начинает отточенными движениями стягивать простынь в продолговатый узел. Чонгук провоцирует — Чонгук получает чистой воды провокацию в ответ.* * *
В непостоянном пусанском кабинете Чона впервые за последнее время настолько тихо, что это пугает даже его владельца. Обычно здесь настолько шумно из-за ссор и переговоров с важными партнёрами, что ему всегда казалось, будто он находился на каком-нибудь рынке из своего далёкого и, пожалуй, не лучшего детства. А сейчас он, вероятно, попал вглубь пропасти, немого вакуума и бесконечной тишины. Звуки тикающих часов на стене слишком грубо отрезвляют. В целом, вся жизнь Чонгука за несколько недавних лет напоминает пропасть, нелепую нору кролика из «Алисы в стране чудес», которая всё никак не закончится — и в её конце не найдётся чудесного, но странноватого для восприятия мира. Там, если честно, не найдётся ровным счётом ничего. Но в последние дни, а если быть более точным — недели, что-то определённо изменилось. А Чонгук ненавидит перемены. Проблемы продолжают накапливаться, скручиваться в огромный снежный ком, под весом которого точно можно задохнуться, а обстановка с Пусаном всё больше накаляется, и Намджун всё чаще пропадает в родном Тэгу, чтобы не лишать не менее крупный город какого-либо контроля. Его план, вроде бы, продолжает постепенно осуществляться, внедряется в реальность так, как задумано, но что-то, очевидно, всё равно не так. Осознание загвоздки резко вспыхивает крохотной спичкой в голове альфы, но тот моментально душит слабый огонёк в огрубевших руках, заталкивает спичку в ведро со льдом и пытается забыть то, что он только что наконец понял. Забыть получается чертовски плохо. У Чонгука, пускай это и очевидно, не должно быть совершенно никаких слабостей: он руководитель, генеральный директор, а ещё руина-могила сгоревшего Рая и ближайшего сада, который точно никогда не сможет возродиться, ведь на могиле прошедшего времени цветы никогда не прорастают. Чонгук рождён в холод, рождён дважды, он зависим от своей огромной ежесекундной прибыли и наркотиков, преследующих его жизнь более десяти лет. У него за спиной — криминальное прошлое, что плавно перетекает в настоящее и будущее; на спине — утяжелитель в виде проблем, угроз и рисков; его руки — в крови по локоть, засохшей и неприятной, что даже самое дорогущее мыло не сможет такую грязь отмыть; а если верить слухам, то каждую ночь кровь каждого убитого Чоном человека продолжает стекать по его телу ледяной и вязкой жидкостью, но это уже бредни сумасшедших. Он всё ещё может использовать крупные купюры вместо салфеток, заскакивать по нескольку раз на неделю в свои бордели, застраивать берег Японского моря комплексами пятизвёздочных отелей и клубами. Все его неприятности, возможности, как и «невозможности» (у Чонгука нет таких понятий, ему дозволено всё) сохранились, но для него всё равно очевидно: что-то явно не так. Юнги является этим что-то. Омега несносный, до невозможного противный и надоедливый, мешающий и всей своей аурой кричащий «отвратительно». К слову, Чонгуку никогда не нравилось строптивые, у которых свои мысли и принципы на уме, непослушание по отдельной букве над головой нимбом и вселенское безразличие к его словам. А в Юнги есть это всё, и даже немного больше. В его глазах максимально много страха, безумного фактически, и разговор идёт почти об инстинктах; но наравне с этим у него предостаточно смелости, чтобы собладать с этим. Для Чонгука этот факт, как бы не было неприятно подобное признавать, невероятен. Альфа наблюдает за таким впервые, став нежелательным зрителем, и продолжает удивляться и удивляться поведению Мина, словно впервые. И это по правде отвратительно, это уничтожает, такого не должно быть, уж точно не с Чонгуком, не в этой жизни и не в этой вселенной. Его жизнь, кажется, катится к чертям. У Чона углубляется морщина между бровями, пока он допивает виски, которого и так оставалось на дне стакана, и в очередной раз за последние три дня думает об этом. Сейчас лишь послеобеденное время, у него ещё полно работы, и если он с этим объемом дел освободится сегодня раньше полуночи — это будет считаться полноценным достижением. Но вместо того, чтобы работать, и, желательно, продуктивно, он вновь мыслями возвращается к тому, чему никак не получается найти объяснение. Это как аксиома, но Чонгук активно продолжает искать себе оправдания. Из собственных мыслей его вытягивает неприятный звук рингтона смартфона, лежащего на столе около ноутбука. Альфе сейчас бы не отвлекаться на всякие глупости, и поехать, желательно, в аэропорт — Соён недавно звонила ему с просьбой о встрече, или же съездить на новый объект, где происходит строительство очередного клуба. Тэгу — контролируемый Чонгуком от и до, он сделал там фактически всё, что смог, и именно поэтому Чон сейчас так упрямо и усиленно взялся за Пусан. Это новая, и, к тому же, освободившаяся территория, как новая земля для Колумба или даже получше. Пожалуй, без Намджуна действительно плохо: в обычное время, когда он рядом, их дни получаются более плодоносными, ведь рядом со своей правой рукой у Чона просто нет ни времени, ни возможности отвлекаться на всякие глупости и мелочи. Например, как этот звонок. — Я слушаю. — скрипит стальным голосом в динамик, ведь явно не доволен тем, что на его номер звонит никто иной, как Рин — пустая трата времени. — Босс, Юнги пытается повеситься, шантажирует этим, — телохранитель сам напуган, — что нам делать? — Только не на моей территории! — Чонгук рявкает в трубку, моментально вспыхивая, — Пускай умрёт где угодно и как угодно, но только не у меня и не сейчас. Снимите его оттуда. Всё время он создаёт мне какие-то проблемы! — Он угрожает выпить всю пачку снотворного, если к нему кто-нибудь приближается. Дин попытался его снять, но он уже проглотил несколько таблеток, которые нашел в старой аптечке. А они просроченные! — Какой отчаянный, — Чонгук хлопает себя рукой по лицу, и, вероятно, закатывает глаза, — пускай подписывает отказ и делает с собой что хочет. Не допустите его самоубийства — все факты будут против меня, и такое уж точно никому не сойдёт с рук, мне в том числе. Альфа откровенно злится на происходящее, злится на Мина, который вновь встревает в его жизнь, и он вновь и вновь жалеет о том, что не убил его сразу, следом за Хосоком; пожалуй, для всех это было бы действительно лучше. А теперь они мучаются оба, и это замкнутый круг, который Чонгук предпочитает называть пентаграммой, а Юнги — проклятыми испытаниями Ада. В целом, они не далеко отходят от мыслей друг друга, но загвоздка совсем в другом: никто не хочет уступать своему противнику до последнего. Это не свойственно им, в их личном кодексе отсутствует слово «сдаваться». Лучше бы они никогда не встречались. Юнги по умолчанию упрямый и целеустремлённый, даже когда вместо неба над ним — беспросветный дым, ведь иначе у него бы не получилось заполучить мечту всей жизни — Хосока. Наверное, если бы Мин был идеальным, у него бы также получилось его и не потерять. Он сломлен, опущен в снег с пеплом, но всё ещё сильный до противного скрежета зубов. Юнги внешне худой и щуплый, кажется, слабый вовсе, но на деле всё оказывается совсем иначе — непроломность берёт вверх над всем, как гордость и, на удивление, совсем не сочетающееся с остальным самопожертвование. Такие его качества сейчас стали основной проблемой Чона, так как не уступают его собственным, за исключением некоторых, и он совершенно точно не знает, что делать, а ещё кого винить в происходящем: себя за свою гнилую удачу, сопутствующую его всю жизнь, отсутствие должной расчётливости, или Намджуна, который предложил оставить омегу в живых. Панацея от неверных решений также не изобретена.* * *
— Проходи давай, — Чонгук слышит голос своего секретаря за дверью кабинета, прежде чем из вне открывается дверь и чья-то рука грубо пихает Мина внутрь, — не задерживай моё время. Собственно, какой руководитель — такой и секретарь. — Неплохая у тебя здесь контора. Но моя лучше, — Юнги кивает взглядом на кабинет альфы, нелепо ютясь у входа и не осмеливаясь проходить дальше. — Считай, что твоя — уже моя. Ну, или твоего бывшего ёбыря, — Чон совершенно не уступает Мину по грубости и прямолинейности, — но меня сейчас больше волнует тот цирк, что ты устроил в пентхаусе. Не желаешь объясниться? — Где-то я это уже слышал, — Юнги шепелявит пересохшим языком, а после чего закатывает глаза, но Чонгук видит, как у него трясутся коленки и руки. — В твоих же интересах не дерзить мне и действительно объясниться, — непринуждённо толкает язык за щёку, — и побыстрее. — Да что вы все вечно меня подгоняете? — омега недовольно цокает языком, но продолжает держать солидную дистанцию и труситься дальше около двери — вдруг ему придётся бежать. — Ты прекрасно знаешь мои условия. — Как и ты мои, птичка, — альфа улыбается, но мысленно горит: глядя на Мина, у него значительно повышается слюноотделение, отчего заметный кадык дёргается непозволительно часто. Такого раньше не было, и это опять же таки отвратительно. — Думаю, меня уже ищут, — он улыбается вновь дрожащими губами, из трещин на которых заметно сочится кровь, — а тебя за подобное обязательно накажут. Ты просто не знаешь, с кем связался, — кивает сам себе. — Почему же не знаю? — альфа улыбается в ответ, — Прекрасно всё я знаю, и беседую сейчас я с вдовцом слабака. Скажи ещё, что я не прав, — переходит на хриплый смех. — Ничерта подобного. У меня больше власти, чем у тебя! И партнёров, тоже, думаю, больше, и… — Устаревшая информация, милый, — он достает откуда-то снизу новую закрытую бутылку выдержанного виски и открывает наработанным движением, — смотри, как забавно получается: раньше ты принадлежал моему врагу, а сейчас принадлежишь мне. Весьма интересно, не так ли? — вновь смеётся, плещет янтарную жидкость в стакан и наблюдает за тем, как Юнги фактически уменьшается в размерах прямо на его глазах. — Да что ты только несёшь… — испуганно хватается пальцами за края пижамной рубашки, едва не рвёт хлопковую ткань. Его смелость и страх настолько быстро сменяют друг друга, словно огоньки на изжившей себя гирлянде — из последних сил и быстро-быстро. — А разве не ты пару дней назад так яростно пытался нарваться на насилие и стать моей новой куколкой, м? — отпивает совсем немного, — Я всегда любил театр. Юнги лишь заламывает на это руки, опуская взгляд, а Чон не теряет бдительности и пользуется возможностью, продолжая: — Ты так отчаянно искал встречи со мной, а теперь будешь стесняться в уголке? — альфа постепенно теряет своей терпение, — Мне такое не по душе. — Я просто хотел предупредить тебя, что тебе осталось совсем мало жить. Мои люди за меня порвут, — Юнги всё ещё испуганно перебирает пальцы, сжимая их, как антистресс, и из-за этого сильно страдает его кровообращение. Но он наконец поднимает на него свои блестящие глаза, смотрит насупленно, обиженно как-то; Чона этот взгляд бесит невыносимо, что хочется эти глаза-бусинки выколоть чем-нибудь острым. Он вновь ухмыляется, но в этот раз совсем не по-доброму, встаёт с кресла и слишком быстрым шагом измеряет свой кабинет, пока подходит к Мину в самый его конец. Его терпения, к слову, не осталось ни капли. — Порвут, говоришь? — рычит прям на ухо, притягивая за плечи к себе, но не касается своим телом его, — Как меня смогут порвать мертвецы, сможешь мне объяснить? Юнги сорвано дышит, фактически задыхается, ведь повреждённое около недели назад левое лёгкое — совершенно не шутка. Его швы на ране должны будут совсем скоро рассосаться, но рана, почему-то, продолжает болеть до сих пор. А если учитывать то, что за ней никто за всё это время не ухаживал должным образом — Юнги самый настоящий счастливчик, что смог избежать худших исходов события. Но от присутствия Чонгука настолько близко ему действительно становится хуже, чем когда-либо: Ад обнял его прямо здесь своими горящими руками, прижал к отсутствующему сердцу и абсолютно точно забрал себе. Так плохо бывает лишь после смерти, если во время жизни ты был худшим из всех остальных грешников. Юнги относится к подобным, и ему стоило бы принять происходящее как должное; в Аду не стои́т речь о крестах, но это действительно его судьба. — Хотя, чему я только удивляюсь, — Чонгук продолжает свой монолог, толкает омегу к стене, из-за чего тот ударяется слишком сильно головой, — я уже достаточно раз успел убедиться в том, насколько ты бестолковый. Знаешь, это по правде поражает. Ты в мышеловке, мой серый и невзрачный, — поглаживает напряжённую шею напротив. — Я всё равно сбегу от тебя. В любом случае сбегу, — задыхается и выворачивает голову в сторону, когда альфа приближается своим лицом слишком близко. Загнанный зверёк, новая добыча своего охотника, мышка в лапках кошки — это можно продолжать бесконечно. Но факты остаются таковыми: для Юнги от каждого чонгукового слова воздуха в помещении становится слишком мало, а самого Чона — слишком много. Омега мысленно просит себя продержаться ещё дольше, и это «продержаться» подкрепляется только одним таким же хилым, слабым словом. Мин сильный, безусловно, в чьих-то глазах ему не было равных, но сейчас, он, кажется, сдаётся. — Хочешь поиграть со мной? — он облизывает губы, наблюдая за бегающими зрачками напротив, — Я сожгу всё дотла, но ты останешься здесь. Возле меня. Дело принципа, как ты любишь повторять, — смеётся. Если Чонгук подойдёт ещё ближе, хотя куда ещё больше, — Юнги готов приложить руку к Библии, будучи неверующим, — он сразу же подпишет отказ от имущества, и всё сразу же закончится. Эта мысль в его голове слишком заманчива, крутится веретеном, ведь свобода и полученные от этого деньги — не пахнут, но у Мина остались ещё какие-то крошки самообладания. А Чонгук и дальше давит на омегу, напирает с ужасающей силой, кричит что-то ещё, даже, кажется, бьёт его по лицу, но не получает в ответ ровным счётом ничего, кроме закатывающихся непроизвольно глаз напротив. Ведь у Мина непозволительно сильно кружится голова, то ли от резко упавшего давления, то ли от присутствия Чона ближе, чем несчастных тридцать хсантиметров; его тошнит, хоть он и не ел фактически ничего слишком давно. Чонгук, кстати, подметил это ещё тогда, когда омегу бесцеремонно запихали к нему в кабинет: он слишком сильно похудел и ослаб, но всё равно по собственному желанию продолжает изнемождать себя ещё больше. Юнги с таким темпом жизни исчезает всё больше и больше с каждым днём, и именно это, пожалуй, можно назвать эффектом Чонгука — после него никто не остаётся в живых. Как оказалось, это просто вопрос времени и новое бестолковое достижение в бездонную копилку Юнги, что никогда не наполнится. Ведь все умирали мгновенно, скоропостижно — он держится уже около месяца. Кажется, уже третий их разговор не увенчался успехом, и, если в предыдущие разы их прекращал Чонгук — сейчас к логическому исходу и завершению подошли силы Юнги. Он настолько истощён, что альфа, схватив Мина за шею, без особых усилий может прощупать все расположенные там позвонки. Это пугает, и ещё раз доказывает силу воли омеги. Однажды его погубит это. Юнги отключается прямо у Чонгука на руках, успевает прошептать лишь самое едкое и тихое «ненавижу» альфе прямо в ухо, ведь здоровье вновь нагло подвело его. Он сползает по стене бесформенной лужей и вновь выглядит ничтожно слабым. Чонгук же понимает, что это уже их финал. Второй раунд начнётся после следующего рассвета. А сейчас альфа брезгливо подтягивает Мина за плечи к дивану, опускает на него и садится рядом сам. Для него становится ясным одно: если Юнги хочет с ним поиграть, а иначе Чон не может воспринимать его слова про побег, — альфа примет эту бессмысленную игру, чтобы показать тому, что абсолютно все ресурсы бывают скончаемыми, и даже вечность. Ему позавидует ещё самая красивая принцесса и её дракон, что абсолютно ничтожен перед Чонгуком, — тоже.