Оно разрушает чужие жизни, питается кровью с порохом, крушит то, что казалось непобедимым и вечным. Его имя — время.
Для Юнги, понятное дело, просыпаться в малознакомых местах, чтобы от кончиков волос до самых пяточек пробивал страх — не впервые, но от того, что это повторяется из раза в раз, ему совсем не становится легче. Его жизнь за такой короткий промежуток времени стала сравнима с самым дешёвым бразильским сериалом, а мысли — некачественной овсянкой быстрого приготовления с добавлением уймы химикатов, заменяющих якобы фрукты. Всё точно так же отвратительно и серо. Но всё становится ещё более отвратительным, когда омега вновь не узнает стены и потолок вокруг себя. Подобный факт не может не отравлять, как и такая его жизнь не может не убивать: в побочных эффектах крупными буквами указано лишь одно — «летальный исход». Но Юнги никак не может его дождаться. Он поднимает голову, боязливо осматриваясь в огромной спальне, и когда не находит ровно ничего знакомого, вновь убеждаясь, что происходящее — совсем не сон, то откидывается обратно на подушку, жмуря глаза. Будто от этого он вернётся туда, где ему когда-то давно было хорошо; он правда верит в это. Не вернётся. Проблемы Мина действительно растут в геометрической прогрессии; где-то над небом, двадцать четыре года назад, Юнги, вероятно, вытянул несчастливый билет лотереи, раз его жизнь ухудшается настолько стремительно с самого начала, а проблеск счастья на деле оказался несуществующим оазисом. Вместо воды теперь приходится есть песок, утрамбовывать им же разбитое напрочь сердце, но разорванные клапаны только сильнее разрушаются под воздействием уже разрушенного. Это очередной замкнутый круг, десятый, наверняка, в Аду, про который Птолемей беспечно забыл. Ведь Мин, кажется, прошёл уже все: от банальной скорби до ледяного отчаяния и дикой боли, смешанной с непередаваемым страхом. Но Чонгук, безусловно, придумает ему испытания ещё получше, в этом омега уж точно не сомневается. Единственное, что остаётся для него загадкой — это, пожалуй, знание того, зачем вообще Чон осуществляет всё это. Кажется, если он узнает эту тайну вселенного, не меньше, значения — выдернет основание дженги, и весь мир прахом разлетится по бесконечной пустоте. На этом секрете определённо держится что-то важное, и поэтому Юнги так отчаянно желает это узнать. С такой же силой, с какой желает прекратить происходящее. После подобных размышлений у него вновь появляются силы дышать и справляться с трудностями дальше вопреки всему. Их действие кратковременное, скоропостижное даже, хватает лишь на один вымоленный вдох, после которого вновь апатия гидрогелевой капсулой вокруг него становится, но и это лучше, чем ничего. Юнги только на одних этих силах и собственном недомогании рывком поднимается с жёсткой кровати, расчёсывая руками по давней привычке чёрные отросшие волосы, и взглядом сразу же натыкается на трюмо. Из отражения в зеркале сразу становится понятно: он, хвала Богам, в новой, чистой одежде, а ещё на его ране наконец-то чистые бинты. Омега, к его величайшему сожалению, помнит, что происходило с ним до того, как он оказался здесь, в мельчайших деталях; помнит и Чонгука, высокого и такого страшного, и свою тёплую кровь, сочащуюся из раны — тоже. Но их разговор пугает его гораздо больше остальных воспоминаний: Чон обещал ему игру, из которой для Мина точно нет выхода и абсолютно никакого спасения. Он совершенно и точно не хочет быть очередной шлюхой этого отвратительного человека, даже допускать в свои мысли вероятность такого исхода событий — мерзко. Но у Юнги на равне с тем прекрасно развита омежья исключительная интуиция. И эта мысль лидирует, не даёт ему покоя. В этом незнакомом помещении пахнет отчаянием, а ещё ежевичным ликёром, от которого Мина уже порядком тошнит. Ведь альфа возле него был настолько близко, что Юнги, по всей видимости, до сих пор ощущает этот въедливый запах повсюду; даже здесь, когда он находится непонятно где и непонятно почему. Видимо, это и есть начало той самой игры, из которой Юнги так яростно и искренне обещал выбраться? В любом случае, ярость рано или поздно перерастает в серое принятие. Такое же серое и отвратительное, как и холод, который забирается прямо сейчас во все отдалённые уголки души через уже замёрзшие кончики пальцев; а за окном в это же время непреклонно барабанит отчётливый осенний дождь, и в этой чужой для парня комнате царит рассветный мрак. Небо, не имея возможности сдать свои места на чёрной шахматной доске, и, наконец, упасть, рыдает вместе с Мином. Или даже вместо него, ведь благодаря последним событиям в его жизни у Юнги абсолютно не осталось никаких слёз. Омега так сильно скучает по Хосоку. В отражении зеркала на него всё ещё продолжает как-то испуганно и устало смотреть будто бы незнакомый парень. Юнги не узнает в нём себя, ведь от поразительной красоты и дерзости не осталось больше ничего. Мин выглядит, словно потерянная тень, и эти впавшие щёки с серым цветом лица гармонируют настолько отталкивающе, что Юнги тошнит от самого себя. От него прежнего не осталось больше ни кусочка — одна кожа да кости, наперевес со взглядом, сотканным из самой настоящей бездны. Родина Чонгука смотрит на него из собственных глаз. — Да, ты реально слишком сильно похудел. Завязывай с этим, анорексичка, — Чонгук небрежно кидает в его сторону, бесшумно заходя в комнату. — А ведь на фотографиях, сделанных до гибели твоего мужа, тебя даже можно было назвать привлекательным. Юнги шумно и испуганно глотает воздух. На альфе серая, как и сегодняшнее небо, футболка, такие же серые штаны, висящие на тазобедренных косточках только на честном слове, а ещё белое полотенце в руках, которым он активно вытирает свои мокрые волосы. От его появления в помещении становится труднее дышать, ведь этот запах опьяняет, в самом ужасном значении этого слова. Юнги фактически тошнит теперь от одного упоминания ежевики в воздухе, а от его собственной догадки ему становится ещё хуже. Но он всё ещё держится. — А я-то думаю, какого хера тут так сильно воняет тобой, — Юнги фыркает, поджимая ноги под себя. Этот человек, расслабленно стоящий у двери, «преподносит» ему сюрпризы вот уже второй месяц, но он всё никак не может привыкнуть к тому, что каждое последующее ошеломление гораздо хуже предыдущего, а каждое новое утро воспринимается, как проклятое; к ужасному люди привыкают медленно. — М-да, над твоим воспитанием, я вижу, Хосок совсем не постарался, — Чонгук неудовлетворённо цокает языком, — оно просто отвратительное. — А он не ставил себе цели перевоспитать меня под себя. Многозначительная ухмылка едва трогает губы Чона, который вновь предпочитает вместо ответа — гордое молчание, и продолжает вытирать каштановые волосы, наклонив голову. Несколько капель срываются с кончиков и разбиваются о паркет из бразильского ореха, там же разбивается и самооценка Юнги, вновь получившего тишину в ответ, но след от её падения парадоксально отпечатывается на его лице мнительной и скрытной болью. Зато у Чонгука лицо спокойное абсолютно, расслабленное даже, словно это утро для него максимально обыденное и комфортное. До работы у него ещё есть полтора часа: к семи он уже должен быть в офисе. Он, считая себя, по правде, жизнерадостным человеком, любит дождь, любит кофе без сахара в огромном количестве по утрам, а ещё, как бы не было это странно, свою работу, которая связана со сферой нелегального развлечения и кайфа. Чонгук любит и это. Свою жизнь, он так полагает, тоже, ведь он идеален, ведь по-другому просто никак. Но копирка время от времени соскальзывает, и действительность отличается от желанного и принимаемого. Существуют те вещи, в которые хочется верить, но существуют они лишь в голове; совсем не факт, что в реальности. Юнги, украдкой наблюдая за этими монотонными движениями альфы, уже автоматически продумывает все варианты побега из этой комнаты. Он не знает абсолютно где он, не знает, что находится за этой спасительной дверью, но всё равно отчаянно и непреклонно хочет сбежать. Правда, до омеги быстро доходит, что вероятность такого исхода событий наверняка равна нулю: эта гора мышц и ненависти точно не выпустит его живым отсюда. Юнги, пускай он и клянёт себя за такие мысли, уверен: если чисто гипотетически поднять широкую футболку Чона к подбородку, то сразу же можно обнаружить, что на одной половине груди у него ярко-неоновым высветится «ненависть», а на второй — «насилие». Его статус и отношение к Мину определяется даже аурой. Чонгук чувствует на себе этот пронизывающий взгляд продолжительное время, но ничего не говорит об этом; от него невозможно ничего скрыть. И это ещё раз подтверждает то, что Юнги действительно придётся постараться над планом своего побега, ведь бдительность наравне с хорошей реакцией убивают всю надежду на свободу, которой уже и не пахнет. А во «внешнем» мире происходит действительно что-то ужасное, раз ни Лиам, ни Соён до сих пор не нашли его. А Чонгук, кажется, даже не беспокоится об этом. — Ты мне пришёл демонстрировать себя, или, может, всё же скажешь, где я? — севшим голосом хрипит Юнги, а Чонгук всё ещё улыбается. От этой идеально пропорциональной улыбки омега в сотый раз жалеет о том, что не умер в тот последний день его относительно нормальной жизни от пули. Его губы — тёмно-малиновые, с отблеском Ада из-за мокрой воды, и Мин кривится сам, желая стереть эту ухмылку с противнейшего лица раз и навсегда. Вода отсутствует, поэтому придётся стирать кровью. — Да, я тоже не прочь тебя размазать прямо по этим стенкам, лучше «Мученика» получится, — Чонгук, словно слышит его мысли, глубоко кивает головой, — но нельзя. Добро пожаловать, кстати. — Куда? Сердце Юнги пропускает несколько глухих ударов, из-за которых кровь бьёт по ушам особенно чётко. Полигоны битвы пусты, у омеги вновь нещадно кружится голова и хочется спать, но в воздухе пахнет порохом. Ещё не время сдаваться. — Самое безопасное и безвыходное место из всех возможных — мой дом. Нет, всё-таки сердце Мина очень зря из последних сил восстановило биение. — Своих врагов д-держи на расстоянии вытянутой руки, прямо возле себя? — хрипит омега, разминая руками шею, будто это как-то сможет облегчить его дыхание. — Я даже никогда не предполагал, что ты настолько боязливый. Осторожный, блять. — Ещё одно подобное слово — и в твоей заднице окажется как минимум три пистолета разного калибра. — Ну, да, а по назначению ты их использовать ещё не научился, это я уже знаю, — Юнги победно улыбается, эльфийская арфа из нервов Чона — трескается, и вместе с этим омега своими же руками вливает прямиком себе в горло раскалённый свинец. Слизистая лопается вместе с нервами альфы. Чонгук выдыхает сквозь зубы, закусывает нижнюю губу практически до крови, но большего сделать не может. Он вынужден держать такую необходимую дистанцию, а не потакать своим же первым желаниям; если бы у него была такая возможность — Мин бы уже давно занял почётное место возле своего мужа. Но эти принципы не отменяют факта того, что помимо основного, Юнги за его свободолюбивый нрав и дикость хочется притянуть за загривок к себе, больно, раздирая кожу в кровь, наполнить свои лёгкие этим горьким лемонграссом, а после чего познакомить его лицо с бетонной стеной. И ещё раз. И ещё много раз. Пока вместо хрупкого тела омежки не останется ничего, кроме кровавой каши. Господи, да Чонгук прямо сейчас готов разорвать его здесь голыми руками, чтобы запах крови в ноздрях и соответствующий цвет на руках; хотя, он не уверен, не окажется ли кровь в этих жилах голубой, ведь характер Мина холоднее Антарктиды, как и эти непривычные нравы. Его взглядом возможно ломать кости, с громким хрустом, но на теле Чонгука не остаётся даже вмятины. Горько-сладкое послевкусие убивает всё наслаждение напрочь, оставляя за собой зияющую пустоту и ненависть — их не зашить раскалённой иглой, ведь края растекаются, меняют свои границы с каждой секундой; бездна имеет свойство бесконтрольно расширяться, и это не поддается никаким законам. Никаким законам не поддаётся и это убийственное притяжение. — Нечего больше сказать, да? Понимаю, — Юнги бурчит, гаденько улыбаясь, — сам себе создал уйму проблем, а признавать их никак не хочешь. — Мразь, — слетает всё с тех же малиновых губ шёпотом, наполненным агрессией, — убил бы прямо здесь, но руки пока пачкать рановато. Альфа, пересиливая себя, вновь возвращается в спокойное русло разговора и более дружелюбно, насколько это возможно в их ситуации, выдавливает из себя: — К слову, я вызывал доктора, который сделал тебе перевязку. Ты сильно истощён. Он прописал тебе усиленное питание, курс всех витаминов, а также гормонов, восстанавливающих цикл. С этим, как оказалось, у тебя тоже проблемы, ты же не прекращаешь медленно убивать себя, — закатывает глаза. — А вот за это действительно спасибо, господин Убийца, — Юнги вновь кривит губы в улыбке, — не ожидал, что ты сделаешь это. Чонгук только надрывно вздыхает, пока эта безвыходность с двух сторон и по разным причинам фактически убивает обоих. — Лекарства в верхнем ящике комода. Птичка ещё нужна мне невредимой, ведь увечья любого масштаба особенно сильно выделяются на фоне золотой клеточки, из которой сбежал твой любимейший друг, — альфа вновь давит на больное, использует непривычные для него самого слова и одной только аурой внушает кричащий страх настолько сильно, что Юнги видит перед собою не человека, а собственную могилу. Его смерть собрана по частицам от травм и увечий в одной единственной точке, которая является, увы, Чонгуком. Всё же, реальность своих детей действительно не принимает до последнего. Они на взлётной полосе. — Что за дебильные намёки? — Мин наивно, наигранно недоумевает, — Мне всё меньше и меньше нравится то, что ты говоришь. — Ты вынужден проживать в моём доме, потому что угрожаешь отовсюду сбежать, а я твоим словам верю, потому что ты — абсолютно дикий. Из-за тебя меня бросила моя последняя куколка, прекраснейшая Мальвина, которой слишком жаль свою серую лапочку-мышку, ибо я держу её взаперти. Ты затормозил процесс захвата Пусана, заставил меня под корень менять план, к которому я шёл годами, и даже после этого, когда у тебя не осталось никаких сил и власти, не собираешься сдаваться, потому что это упростит мне задачу. Ты ёбаный шантажист, манипулятор и полностью конченная, упрямая истеричка. И даже при таком раскладе ты всерьёз считаешь, что я с тобой хорошо обойдусь? — Чон вновь вспыхивает, взгляд — чернеет, углубляется сразу же после этой длинной тирады, которая для Мина звучит подобно приговору. Он прямо-таки чувствует, как с каждым чонгуковым словом толстые шурупы ввинчиваются в каждый его жизненно важный орган, насквозь. От такого омега точно не излечится. — Мне нужно новое развлечение, твоя жизнь и тотальный контроль над ней, пока она не закончится. Как думаешь, к чему это всё сводится? — альфа подходит ближе к Мину, а тот пятится по кровати на коленках назад, вжимается в стену и старается не думать совершенно ни о чём. Если бы он допустил хоть одну мысль в свою голову, это было бы равно зажжённой спичке в помещении, которое наполнено до отказа газом; последствия очевидны. Он гладит его по голове — Юнги испуганно сжимается, жмурит глаза и словно ожидает удара; Чонгук садится рядом, ежевичный запах прогрессирует — Мину хочется откровенно заехать ему по голове чем-то тяжёлым, но страх сильнее желаний; и это будет продолжаться бесконечно. — Я покажу тебе Ад на земле, и он гораздо красивее, чем ты только можешь себе представить. Ты выжил очень зря, и все, кто к этому причастны — ответят сполна за то, что ты сейчас дышишь, — рычит, наблюдая за такой раздражающей реакцией омеги, бесится ещё больше и едва ли сдерживает себя. Его терпения — целый океан, но от падения в него астероида, который можно назвать в честь Юнги, не останется и капли. Да, Юнги для него необычный, да, интересный и действительно дикий, но это совсем не отменяет факта того, что он бесит неимоверно, каждым движением до сумасшествия доводит, не делая для этого ровно ничего. Это абсурдно, это отвратительно, а сам Мин — противный, надоедливый однообразными фразами и напускной смелостью, Чонгук может наглядно и уверенно об этом заявлять, потому что эти его размышления — чистейшая правда. Но только с одной стороны, потому что здесь явно есть что-то ещё: это игла в стоге сена, крошка изумруда в песочных часах и жалкая букашка в огромном кукурузном поле, и почему-то эта незначительная деталь действительность выворачивает наизнанку, рвёт грубую ткань, чтобы зашить по-своему, так, как это необходимо ей; в Юнги, кажется, таится огромная сила, потому что Чон сейчас даже не может самому себе объяснить свои же действия и мысли. Звучит слишком пугающе, но на самом деле всё так и есть. «...ты выжил очень зря, и все, кто к этому причастны — ответят сполна за то, что ты сейчас дышишь» — повторяется в голове у омеги, как заезженная и потёртая пластинка, по кругу в тысячный раз, ведь он так сильно согласен с этими словами. Но «и я отвечу вместе с ними» Чонгук почему-то не договаривает, а Юнги это всё равно слышит. — Ты осуществляешь всё то, что человек боится больше остального? — Мин держится из последних сил, чтобы не разрыдаться, выпрямляет спину и гордо смотрит прямо альфе в глаза своим острым и колючим взглядом. — Я не считаю своих врагов за людей. Омега этому совсем не удивляется. — Хоть в чём-то мы похожи, — Юнги хмыкает, — правда, легче от этого не становится. Чонгук, на самом деле, видит в их характерах чрезмерно много общего, и от этого точно так же становится тошно, как и от всего остального; но он предпочитает промолчать, нежели заводить их разговор в тупик снова. — Кстати, не забудь включить через день телевизор, около девяти утра. Он есть практически во всех комнатах дома, думаю, не ошибёшься. Займись хоть чем-то полезным, нежели выискивать, как крыса, выход отсюда: снаружи тебя ждут несколько голодных среднеазиатских овчарок, моих любимиц, которые очень сильно любят вкусных омежек, а про охрану и камеры я, пожалуй, даже говорить не буду, — альфа кривится, но встаёт с кровати, напоследок проведя рукой по волосам Юнги ещё несколько раз. Наверное, он бы разложил его прямо здесь, чтобы посмотреть, как разломится и распадётся на мельчайшие атомы его гордость, высокомерность и противнейшая, но такая сломленная улыбка, как будет гаснуть уже сгоревшая дотла надежда на спасение, и как ярко и по-новому будут раскрываться на его теле алые кровоподтёки, но ещё далеко не время для этого. Осталось подождать совсем чуть-чуть, и Чон своё озверевшее и голодное внутреннее «я» успокаивает только этим. — Ты считаешь просмотр бессмысленных шоу полезным? — На всех национальных каналах послезавтра трансляция похорон Лиама. Мне всегда казалось, что ты считал его своим другом, не так ли? Кровоточащая бездна возникает буквально из ниоткуда. Омега благодаря этим колким «...похорон Лиама» проваливается в липкую и холодную воронку, которая открывается прямо под ним; сквозь всю Землю, и это падение в физике называется свободным, хотя Юнги, кажется, обременён далеко не свободой. Он не слышит больше ничего, что продолжает говорить своим низким голосом Чонгук, выпадает из реальности на несколько секунд, но всё равно в конечном итоге возвращается обратно, чему совершенно не рад. У него нет, кажется, никаких оснований считать, что Чонгук врёт — тот никогда ещё не лгал, а эта информация выглядит слишком правдоподобно и натурально, чтобы быть ложью. И именно из-за этого он осознает происходящее гораздо быстрее, чем в момент своей первой потери, минует стадию отрицания почти сразу же, после чего захлёбывается алым гневом на альфу. С яркостью его злости может сравниться только создание новой Вселенной, Второй великий взрыв, ведь первая версия этого мира пала настолько низко, что звёзды лопаются, падают с фальшивых нитей, тоже являясь чьими-то марионетками; эта вариация на тему «жизнь» провалилась и не оправдала ни единый первоначальный план, наоборот — ухудшила всё так, что ни одна методика по улучшению не окажется эффективной. Ведь в этой Вселенной очередной лучик единственного спокойствия гаснет, резко, непредсказуемо, и гаснет надолго, что его бывший свет теперь зеркально отображается, наверное, в том самом параллельном мире, по ту сторону неба — там, где жив Хосок, и теперь уже с ним Лиам, где Тэхён счастлив и любим тем, о ком всю жизнь мечтал, а Чонгук с Юнги даже не знакомы. Они там, определённо, всё до единого счастливы, но в этой вселенной Юнги продолжает нести потери одну за другой; они копятся на его плечах непереносимым грузом, вешаются гирляндой на позвоночник и не оставляют никакой надежды на спасение. Но сейчас даже оставлять уже нечего: та самая надежда официально мертва. И ему вновь хочется плакать. — Всё мы когда-то умрём, правда. Тебе не стоит так переживать из-за каждого задания, в которое я тебя не пускаю. Ты должен прожить дольше остальных, ведь ты — маленькое сокровище того, кто уже погиб, — Лиам шутливо журит омегу, который слишком сильно волнуется. Так нежно улыбаются только родным детям. Юнги работает на месте своего мужа только первый месяц, и всё ещё продолжает бояться каждой новой царапины, увиденной на своём же наставнике. Как маленький и мокрый котёнок, что потерял свою маму во время проливного дождя, и так и не успел спрятаться. Если с этим котенком сравнивать Мина, то он застыл в нескончаемом поле во время грозы, что видно только небо и сгоревшую землю, треснутую местами настолько сильно, что возможность вернуться в прежнее состояние сдыхает скоропостижнее бабочки; небо из-за этой же земли воспламеняется над ним так же стремительно, как нарастает гора страха и непонимания происходящего вокруг. Алый цвет — красивый, безусловно, но Юнги всегда его ненавидел. — Но ты же не оставишь меня, как Хосок? Ну, не оставишь же, правда? — Юнги трёт красные до ужаса глаза, отодвигает надоевшие за это утро бумажки в сторону и улыбается слабо, что от такой очевидно притворной улыбки где-то вянет целое цветочное поле. На отодвинутых им же документах что-то густо перечёркнуто, выделено и обведено разноцветными маркерами поверх табличек с числами, и Лиам усмехается невольно, видя, с какой агрессией тонкие пальчики Мина комкают нижние края бумаги — Юнги всё никак не научится правильно составлять отчёты, сколько бы бессонных ночей он не провёл за этим нудным занятием. И именно от этого его глаза сейчас отдалённо напоминают волейбольную сетку благодаря красным капиллярам, которые сразу же замечает альфа, как только Мин поднимает на него свои кошачьи глаза. Взгляд омеги прямо в глаза Киму — выстрел ампулой боли в самое сердце, и выдержать такую дозу с первого раза — чрезмерно сложно, на грани фантастики, ведь у Юнги глаза мокрые-мокрые, потому что у Лиама содрана левая сторона щеки и перемотано правое предплечье, которое он больше не пытается скрыть. Юнги так сильно боится потерять и этого альфу, что от его пугливого, осторожного взгляда в самое дно зрачков чувство вины выливается из колодца, прожигая землю под Кимом насквозь. Лиам — его последняя надежда на нормальную жизнь, будто символ неоднозначного комфорта и безопасности в том жестоком мире, где для Мина совершенно нет никакого места. Это тёмная утопия, и с этим нужно смириться; закрыть глаза и на то, что Юнги, по факту, создан исключительно для любви, но никак уж не для офисной нелегальной работы. Это абсурд, но и реальность одновременно. — Я обещал тебя оберегать, помнишь? — треплет волнистые волосы в дружеском жесте, из-за чего Мин жмурится и вжимает голову в плечи, — С тобой ничего не случится, если буду жив хотя бы я. — А если ты умрёшь, как и он? Что будет тогда? — у Юнги вопросы новые, истеричнее предыдущих; он боится буквально всего, каждого шороха, писка и неласкового слова в свою сторону. У него круглосуточно трясутся руки, кружится фактически беспричинно голова, и такая тошнота к горлу подкатывает, что дышать становится трудно. Его организм тяжело отвыкает от любимого запаха абрикосовых косточек и цветов, который за короткий промежуток их теплейшей любви стал жизненно необходимым. От наркотиков отвыкается легче. — Когда я умру... Ну, это будет, как минимум, не скоро, — Лиам наклоняет голову вбок, когда задумывается, говорит о смерти совсем спокойно и улыбается мягко, — думаю, в это время ты будешь достаточно сильным, чтобы принять мою смерть правильно. Сможешь постоять за себя, ты же у нас сильный, — смеётся, глядя на потрёпанного жизнью и сонного омегу, а тот, изо всех сил пытаясь альфе поверить, всё равно отрицательно мотает туда-сюда головой. Стать сильным Юнги не успел. — Какие же изверги — бедняжку собирали по всему Пусану, чтобы наконец предать его тело земле, — Чон раздосадованно цокает, — проведи хотя бы дистанционно своего друга в последний путь, мышка. — Ты действительно чудовище. Да в тебе даже нет ничего человеческого! — Юнги стирает одну единственную слезу со щеки, ведь больше их точно не будет, и продолжает испепелять альфу взглядом. — Ну-ну-ну, только не смей плакать. Не терплю чужую слабость, — «свою — тем более, и тебя терпеть не собираюсь» вновь остаётся неозвученным, — фактически, если бы не ты, он был бы жив. Но малыш Лиам считал, что просто обязан спасти тебя. Ценою своей жизни. Вы все такие мелочные, — хрипло смеётся, — но у меня больше не осталось времени на эти бестолковые разговоры. Тобой я займусь позже, а сейчас мне пора. Альфа уходит, словно ни в чём не бывало, оставляет мокрое полотенце на кровати Мина, насвистывая какую-то незамысловатую мелодию. А у Юнги в душе тоже своя мелодия из голосов воркующих стервятников, которые уже тут как тут, ведь живым себя больше омега не ощущает. Ему до отвращения к самому себе всё ещё хочется не верить в услышанное, отчаянно надеяться, что Чон хоть в этот раз солгал и преувеличил, потому что по-другому и быть не может. По-другому никак, не иначе, это же аксиома, вот только Юнги совсем не учёл, что это — его жизнь, в которой мечты никогда не осуществляются, и по желанному тут никогда и ничего не будет. На самом деле, омега всё время помнит об этом, просто забыться хочется гораздо сильнее, но и это «забыться» не может нести никогда позитивный контекст. И ведь Чонгук действительно в чём-то прав: Лиам мог бы сейчас жить, если бы омега не упрямился и своевременно подписал отказ от имущества, уехал в Калифорнию к папе, который его не ждёт, и начал жизнь заново. Но вместо этого он вполне осознанно и целенаправленно выбрал вариант жить прошедшим, засыпать, вспоминая руки Хосока на своей талии, его размеренное дыхание где-то сбоку и то самое спокойствие, которое больше даже не снится. Юнги выбрал тот путь, в ходе которого он должен потерять человеческие эмоции в честь своей работы. Бесконечные декларации, инвентаризации и контроль огромной махины, принцип работы которой омега не понимает до сих пор. Его нынешняя жизнь — сплошная опасность, игра на собственных сосудах, минное поле, и если называть это так — Юнги уже взорвался. Мин в этом деле неопытный от слова совсем, безграмотный фактически, с нарисованными и романтизированными понятиями о том, что происходит по ту сторону закона, а Чонгук опытный и бывалый. Чонгук — восставший из пепла, а Юнги сейчас — как раз-таки тот самый пепел, который обратно вроде как и не склеится, но и восстать пока что не собирается. Они оба — далеко не фениксы, но по разумным причинам альфа гораздо сильнее омеги, во всех смыслах. Но проигрывает в такой неравной игре, обычно, сильнейший. Чонгук уже катится вниз.* * *
К Соён альфа приезжает на час позже, чем они договаривались, и его пунктуальность внутри уже сгорела в стопроцентном кислороде благодаря дорожным пробкам. Но извиняться, конечно же, не его конёк. С момента разговора Чонгука с омегой прошло уже порядком полдня, а он до сих пор продолжает ощущать на себе прилипший к телу взгляд Мина, пропитанный чистым страхом без примесей и какой-то чрезмерно жестокой обидой. Такой разбитый Юнги Чонгуку в память врезается надолго, его хочется выбить на всех миллиметрах внутренней стороны органов, чтобы в мельчайших подробностях ежесекундно вспоминать, пускай и не добровольно; Юнги в его венах постепенно занимает самое почётное и лидирующее место, заменяет собою тот чёрный дым, вот только никто не учел, что омега гораздо хуже него. Чон уже знает, чем подобное заканчивается — для него это не впервые. Но он больше не разрешит себе сдаться в тонкие руки. — Я думала, что ты уже не приедешь, — девушка встречает Чонгука возле его чернейшего мустанга, и он сам в этот момент чернее тучи, — хоть это и не в твоих принципах. — Я вообще не планировал приезжать к тебе. Смысла не вижу, — он разминается после долгой дороги, вытягивая плечи, и какие-то из позвонков громко хрустят в его спине. Чёрный пиджак, хоть и пошитый на заказ, кажется, вновь маловат в ширине плеч: зал — второй дом альфы. И, наверное, станет основным сейчас, так как в его главном жилище сейчас находится маленькая-огромнейшая проблема, сладкий омежка, которого, вроде как, обижать сполна можно, а главное, хочется, но с другой стороны и прикасаться как-то противно, мерзко, и раздражает неудержимо, и в целом как-то непонятно, что происходит. Да, Чонгук не намерен регулярно находится дома. Как минимум, сейчас. Но этот вопрос ещё не решён до конца. А Соён, наблюдая за задумавшимся альфой, с одного только взгляда на эту стальную гору мышц, понимает: её худшие опасения оправдывают себя настолько стремительно, что она даже не успевает пугаться этого. — Мне чрезвычайно важно с тобой поговорить сейчас, — она машинально поправляет длинные русые волосы, а обычные карие глаза девушки всем своим видом выражают абсолютную нервозность на грани истерии. Ли на каблуках ростом с Чона, и поэтому ему не остаётся ровно ничего, кроме как рассматривать её длиннющие стрелки, лишь бы не заглядывать ей в глаза. Когда-то один её взгляд значил для него слишком многое, но они давно покинули статус «друзья», в тот самый момент, как школьная скамья разлетелась вдребезги. Тэгу вырастил извергов, а Пусан — поддержал. — Сделаю вид, что совсем не знаю о чём, — он закатывает глаза, — ты никогда не умела предсказывать будущее. — Мне всё равно стоит хотя бы попробовать переубедить тебя, «Чонгук-и» — девушка рискует многим, дразнит мужчину кличкой, данной ему Чимином, но не может не сверкать своей остро-карамельной злостью. Свою сущность в кармашек спрятать не получится, да и на облегающем платье Ли отсутствуют какие-либо карманы. — Лучше бы своей личной жизнью занялась, чем в мою лезла, — Чон движется вместе с ней в сторону её офиса, наблюдая за её волосами, что размеренно покачиваются при ходьбе и пушатся из-за лёгкого, но уже холодного ветра. Воспоминания сгрызли бы уже напрочь Чонгука, будь он хоть чуточку мягче. — Ты уже называешь его «своей личной жизнью»? — Соён брезгливо кривится, когда они заходят в холл здания, где гораздо теплее, чем снаружи. Здесь всё в голубых и серых тонах, ведь девушка при создании своей компании так сильно стремилась к небу, что влипла в лазурную бесконечность и яркую пустоту уже безвозвратно. В лифте всё такое же серое, как и сегодняшнее небо, за исключением белоснежного пола, который сейчас так тщательно разглядывает Соён. Ей трудно подбирать правильные слова для диалога, а Чон думает слишком долго, прежде чем отвечать на её вопросы. — Я не привык смешивать работу с личным, но он не даёт мне никакого другого выбора, — фыркает, — а ещё он невыносим. — Ты гораздо хуже него, не сомневайся, — девушка наконец поднимает на него свои глаза, и находит во взгляде напротив помимо злости какую-то слабую растерянность. Это её уже радует. — Я не лезу в чужие дела без особой надобности, в отличие от тебя, и от него тоже. Не вмешивайтесь туда, где вам не рады, иначе разговор будет совершенно другим, и, поверь, менее приятным; Юнги уже узнал каково это, — альфа выплёвывает ей это в лицо, щурится, рассматривая её реакцию, а руками в это же время поправляет рукава пиджака. Ему так надоел этот деловой стиль. — Ты же понимаешь, что это — омега? Ни я, ни любой другой альфа, ни твой провинившийся партнёр и уж ни в коем случае ни какой-нибудь враг. Он маленький мальчик, который просто хотел остаться сильным вопреки всему, — Соён перекрывает своим пока что спокойным голосом писк лифта, который сигнализирует о том, что они наконец прибыли на нужный этаж, где расположен кабинет Ли. Чонгук, правда, с самого начала не рад тому, что их встреча должна состояться на территории девушки, но ему действительно пора учиться идти на уступки, ведь иначе жить не получится. Иначе они с Юнги в кровь разобьют в будущем друг другу лбы, но не уступят друг другу. — Мужественность — определённо не его конёк, — ухмыляется, — и меня не волнует его вторичный пол и прошлое. — А я могу сделать вид, что в силах молчать про то, что ты планируешь абсолютно недопустимые вещи, которые равны перевороту в системе, и я действительно сделаю это, если ты отпустишь его. — Я его и не держал. До последних событий, естественно, — кривит губы, — но кто же виноват, что это несносное создание отказывается подписывать отказ? — Чёрт, — Соён хлопает себя по лицу, — ещё один баран... — закатывает глаза, — Но тебе при любом раскладе придётся от него избавиться, ты же понимаешь это? Юнги ведь омега, а они нежные и ранимые, про любовь здесь, естественно, речи нет, но их всё равно нужно оберегать, а не похищать и издеваться. Твой папа милейший и мудрейший человек, но так и не смог вбить это в твою голову? — Юнги — использованная Хосоком вещь, низшее существо с отсутствующим практически полностью интеллектом. Омеги — лёгкие и невинные, а это — очередная сука. Мерзко от таких разговоров, милая, и родители здесь ни при чём. В особенности, мой папа, — присаживается в предложенное девушкой кожаное кресло, раскидывает конечности по нему фальшиво, расслабленно и противно ухмыляется. Ли от такого вида перед собой корябит прямо на глазах. — Тогда зачем он тебе? Не говори мне, что любишь его, — смеётся гораздо фальшивее, чем улыбается альфа перед ней, и их диалог, эмоции и взаимоотношения в целом скоро рухнут, подобно промокшему карточному домику. — Не люблю, — не сомневается в своих словах ни на секунду, хмурит брови и смотрит куда-то в пустоту. Эта фраза, пожалуй, единственная, которая оказалась действительно чистой правдой из всего остального. — Я не знаю, зачем мне это. — Теряешь былую сноровку прямо на глазах. Ещё и Юнни с собой в этот мрак затянешь, — её голос сходит на предупреждающий, несколько игривый шёпот, пока она подрагивающими руками закуривает длинную сигару, свободной рукой откидывая мешающие волосы назад. — Чем больше кто-то стремится вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, – ко злу, — выдыхает как-то грустно, но всё равно натянуто улыбается, — он был уже там, и никуда я его не тянул. — Реальность — та ещё сука, — Ли согласно кивает,— но цитировать Ницше ты как не умел, так и не научился. Помещение постепенно наполняется лёгким фруктовым дымом, ненавязчивым таким, но Чонгук привык к крепким сигаретам, а не к детским играм и искусственному удовольствию. Он лениво наблюдает за тем, как дым небольшими струйками срывается с губ девушки, и, это несвойственно для него, задумывается о том, курит ли Юнги. И, судя по запаху его одежды в тот злополучный для всех час в складе, ответ очевиден: да. Чонгук ненавидит курящих. — Иногда меня удивляет твоя устремлённость, потому что она нисколько не уступает равнодушию. Даже не знаю, что окажется сильнее, — пыхтит дымом, постукивая ногтями по лакированной поверхности стола. Она теряет свое первоначальное волнение с каждой последующей секундой их искусственного диалога, но вместе с тем теряет и изначальную надежду на то, что ей удастся забрать Юнги из лап этого монстра. Соён уже понимает: не получится. Но Ли всё ещё продолжает питать крохотную вероятность того, что Чонгук одумается, передумает и перехочет, в конце концов. Она продолжает это бессмысленное занятие на протяжении двух часов, муторно и для всех долго, но в конце концов всё приходит к логичному концу, и эта бестолковая надежда тоже умирает. Сильнее, как итог, оказывается упрямство Чона и его чёткое нежелание видеть что-либо ещё помимо его собственного мнения, и восприятие ситуации в другом ключе кажется тоже чем-то наднебесным. Альфа умудряется абсолютно незаинтересованно и отстранённо парировать на все её уговоры, аргументы и даже угрозы, в ходе которых звучит кричащее «осквернишь-добьешь несчастного омежку», «не будь извергом, тираном», «тебе мало что ли Хосока и Лиама?», «ты раньше таким не был» и много чего остального. Альфа только приглушённо рычит, когда она особенно въедливо и намеренно задевает его некоторые болевые точки где-то в области сгоревшего дотла сердца, трогает их же тонкими пальцами, совсем не нежно и ласково. Чонгук был боль, Чонгук есть равнодушие. В его глазах после каждой её колкой фразы обсыпается искрами злости остатки беззвёздного неба, слой за слоем, словно таких у него там целая бесконечность, как и положено всему небесному. Но последней каплей для его не слишком терпеливой сущности становится одна-единственная её фраза: — Вспомни, как выглядел твой двойной смысл жизни в одном, общем гробу, и задумайся о том, какую судьбу ты подарил Юнги. Не свою ли, Чонгук? Свою.