Рождённые сильными часто и бесконтрольно становятся бескрылыми.
Юнги выходит из своей комнаты сразу же, как слышит приглушённый хлопок входной, как он полагает, двери где-то снизу, а въедливый взгляд Чонгука наконец растворяется в воздухе. Однако, после разговора с альфой, у него горят, сгорают полностью лёгкие без шанса на восстановление, а ежевичный ликёр, горький и кислый, окружает его со всех сторон густым и тяжёлым облаком отчаяния до такой степени, что ему кажется, что в отдаленных углах огромнейшего коридора он видит фиолетовый двадцать шестой туман, но это всего лишь иллюзия. За дверью этого нового помещения не оказывается никого, что моментально заставляет сердце омеги сжаться — он слишком сильно привык к присутствию охраны ещё со времён жизни с Хосоком. А здесь он, кажется, совершенно один. Юнги кое-как выпутывается из бесконечных поворотов и разворотов коридора, заставляя себя прекратить разглядывать стены, и спустя минут десять боязливой ходьбы по белоснежному полу он выходит к лестнице, где становится чуточку светлее. Он не решается зайти ни в одну из других комнат, которые находит по пути, просто потому, что всё ещё очень страшно. За время проживания на территории Чонгука у него уже выработался иммунитет к отсутствию смелости и осознанию того, что один неверный шаг равен в буквальном смысле расстрелу. Но даже несмотря на это, он всё равно не следует тем принципам и правилам, установленными альфой, ведь это было бы так безрассудно; однако заходить туда, куда ему не велено — грозит слишком многим, чтобы действительно нарушать это негласное правило. По крайней мере, сейчас. Мин трёт кулачками глаза, зажмуриваясь, потому что привыкать к тусклому свету плоских ламп, расположившихся на потолке, быстро у него всё ещё не получается. Не получалось и с самого детства, потому что даже до своего замужества он всегда спал с включенным светом, ведь так гораздо безопаснее, уютнее, и, тогда казалось, что этот приглушённый желтоватый свет от ночников постепенно поселялся и в отдалённых уголках души, освещал её, чтобы для негатива совсем не оставалось места. Если верить этому, то в душе Юнги сейчас перерезали проводку, основательно и под корень, и во мгле теперь существуют и живут самые страшные монстры, которых не нарисует в агонии даже самая изощрённая фантазия. В доме Чонгука почти везде утром кромешная темнота. Днём, вечером, ночью — наверняка тоже. Лестница из итальянского мрамора (Мин за свою краткую жизнь научился различать интерьер и его детали слишком хорошо, чтобы прекратить замечать мелочи) беспардонно холодит ноги, пока он аккуратными шажками спускается вниз, вновь в неизвестность, и ему не привыкать заниматься подобными вещами. А тёплые носочки сейчас — высший предел мечтаний. У Юнги глаза в этот момент — сонные-сонные, несмотря на всё то, что ему наговорил Чон, и растрёпанные после вынужденного сна волосы мило колышутся каждый раз, когда он опускается на следующую ступеньку; вокруг него, помимо утреннего холода, остатки сна собираются комками безобразия, прямо в воздухе, и это липкое ощущение лживого спокойствия не оставляет его даже тогда, когда он, наконец, оказывается на первом, омега так полагает, этаже. По факту, дом действительно просто огромный. Но счастье Мина не такое уж и огромное, когда он наконец замечает одиноко стоящего в просторном холле Дина, что тщательно осматривает какую-то картину, едва касаясь её пальцами. — Ты, я смотрю, полюбил искусство? — язвит Юнги, ведь даже в такой ситуации не может контролировать стервозные излишки своего характера, — Пока я спускался, мне уже надоели эти картины. Мин не приукрашивает: вплоть до самой последней ступени стена напротив поручней обвешана различными картинами, которые, очевидно, никак не сочетаются между собой, но определённо написаны в рамках одного и того же художественного стиля. Чёрная нижняя часть стены контрастирует с их красками слишком резко, и Юнги действительно не понимает толка в этом. — И тебе доброе утро, — альфа разворачивается к нему и хмыкает, — не при тебе сказано, но просто в эту картину вмонтирована камера. — Банально, — наигранно вздыхает, но щурится, подходит ближе к Киму и рассматривает её вблизи, рассмотреть камеру и запомнить её месторасположение пытается — это однозначно пригодится. Подойдя ближе, он замечает, что у Дина укладка волос ничем не отличается фактически от того, что на голове у самого Юнги, за исключением небольшой детали: у альфы слегка подвиваются волосы. И, в целом, пока он молчит, его даже можно назвать вполне милым — с утра, наверное, многие выглядят именно так. Дин наконец отрывает взгляд от картины, пробегается им же по сгорбленной и тощей фигурке Мина, долго не зацикливая внимание ни на чём, и протягивает ему почти остывший стаканчик кофе, нелепо улыбаясь: — Латте макиато, господин Чон просил тебе передать. Юнги из-за предложенного кофе пробивает насквозь во все двести двадцать вольт, до адских судорог, потому что он в этом жесте чётко видит Лиама. Омеге будто кто-то по свежим ранам раскалённым кинжалом полосует, а ведь он даже не успел толком отойти от этой новости. К глазам вновь подступают слёзы, к горлу — истерика, она давит на корень языка со страшной силой, намеренно вызывает рвотный рефлекс, но Юнги старательно, изо всех последних сил предотвращает и то, и другое. Внешне его борьба точно не является очевидной, но, кажется, даже по его осунувшемуся взгляду Дин не умеет судить то, что скрыто от глаз в них же. Наивность на грани тупости. Проявление какой-то минимальной заботы со стороны Чонгука остаётся незамеченным, потому что после его остальных поступков хорошие меркнут, как красные чернила в морской воде. Можно долго спорить, чернила ли это. Омега только криво улыбается Дину в ответ, и тот не находит в этой наигранной ухмылке ничего удивительного. Альфа, к слову, в отличии от своего босса, даже не надеется, что Юнги хотя бы попробует напиток, потому что привык, что он питается исключительно энергией солнца, угасая прямо на глазах, — Юнги резко отпивает со стаканчика приторно сладкий латте, вызывая этим не сколько удивление, сколько какое-то удовлетворение у мужчины напротив: омега выпил хоть что-то, что не является водой. Этому действительно стоит радоваться. — Идёшь на поправку, да? — Дин учтиво улыбается, — Так бы сразу. — Скорее, соскучился по нормальной жизни, — пожимает плечами, прежде чем слизать вязкую карамель с губ, — спасибо за кофе, мне как раз необходимо проснуться. Лучше бы он уснул вечным сном. — Полагаю, господина Чона ты сегодня уже видел, — альфа зачем-то ещё раз осматривает Мина, хмурится сам себе, но потом вновь возвращается взглядом к глазам Юнги. — М-м, к сожалению, — кивает, — а где ты потерял Рина? Ты без него какой-то неполноценный, не в обиду, конечно, но факт. — На каком-то серьёзном задании, потому что подготовленных к такому людей не хватило: все уже чем-то заняты. А вообще, я не должен ничего тебе рассказывать, — Дин спохватывается слишком поздно, чешет затылок и неловко добавляет: — я и один некоторое время с тобой отлично справлюсь, если ты, надеюсь, не планируешь и не будешь устраивать саботаж, как в предыдущий раз. — Надеюсь, вы тоже не планируете и не будете доёбываться ко мне, — кривит тонкие кровоточащие губы, пародируя альфу, — мне уже надоело скитаться по чужим домам, несмотря на то, что каждый новый лучше и дороже предыдущего. — Считай, что ты уже на девятом кругу Ада, — Дин заразно, громко смеётся, а Юнги ему чисто за это хочет выколоть глаза, — выше ты уже не попадёшь. Или, правильнее выразиться, ниже. — Не смешно, — омега фыркает, капризно топает босой ножкой, на секунду забывая о своём вечном холоде и желанию натянуть одежду потеплее. Правда, забыть о том, что эта одежда ему никак не поможет, уж точно не получается, ведь внутри из жалких остатков сердца вьюга свои верёвки вьёт, ледяные и неподвижные — такими только насквозь сердца врагов пронзать необходимо, но враг Юнги соткан из чёрного пламени. Сам Мин же теперь — пустой сосуд, инкрустирован изнутри и снаружи лучшими кристаллами боли, расписан затерянным художником — тёмным эстетом, который хотел показать кровоточащую, но гламурную рану, жертву розового насилия, а чисто случайно создал Юнги. Его болью можно восполнить пересушенные океаны на Луне, да и одними спутниками ограничиваться никто не собирается; такое количество выдержанного отчаяния и безнадёжности не должна содержать в себе людская кровь, поэтому Юнги накачали жидкостью из Стикса, заклеили дырявые вены пластырями и подтолкнули к жизни, а вернее, к медленному её завершению. Если такие, как этот омега, не должны жить — он утащит Чонгука в могилу за собой. Ведь весь его мир уже покоится именно там. — К слову, сколько в этом «девятом кругу» комнат, и где, собственно, моя? — цедит сквозь зубы, сжимая их от всё того же холода, — Я боюсь здесь заблудиться. — Я здесь впервые, как и ты, — Дин пожимает плечами, — но знаю, что твоя, — скажи спасибо, что она вообще есть, — на втором этаже. Прямо напротив рабочего кабинета господина Чона. — Просто отвратительно, — Юнги с силой сжимает в руках остывающий стаканчик, вымещая на нём свою злость, но не настолько, чтобы пролить напиток. Он всё ещё смутно, плохо как-то осознает то, что теперь вынужден жить в одном доме с Чонгуком. В его личном доме. Где каждый квадратный сантиметр воздуха и любой вещицы принадлежит ему, пропитан его запахом, и даже сам Юнги теперь тоже — альфа доказывает это с каждой последующей встречей. Конкретно в этой ситуации омега всё ещё находится на стадии отрицания: он глупо и самоотверженно пытается отвергать факт того, что этот же противнейший альфа, мягко выражаясь, «забрал его себе». Бестактно, нагло и резко, унизительно, без каких-либо прав и разрешений на это. К тому же, Мин точно так же отрицает и то, что ему с его подобной жизненной позицией в скором времени придётся попрощаться с жизнью, потому что такие, как этот альфа, прощать и щадить точно не умеют; несмотря на то, что он вымаливал свою же смерть на протяжении пяти месяцев, каждую ночь на коленях на холодном полу своей лоджии, упираясь взглядом в небо, — Юнги, как и другой любой человек, имеет хоть какой-то инстинкт самосохранения и боится гибели, сколько бы не скрывал этого. И Чонгука — тоже, ведь эти две вещи легко можно приравнять друг ко другу. Туда же относится и абсолютно обоснованная ненависть к этому альфе, потому что терпеть его сил не остаётся совсем, чувствовать запах крови на его теле, когда он слишком близко, почти осязать её собственными глазами — тоже. Юнги почему-то совершенно уверен в том, что Хосок, будучи серьёзным руководителем, уж точно никого не убивал (он ошибается) ради своей выгоды, в отличие от Чонгука. От него никогда не пахло чужой кровью, ни при каких обстоятельствах. Его запах был стабильный и чистый, без лишних примесей, исключая разве что ненавязчивый лемонграсс самого Мина; Чонгук же покрыт ненавистью, кровью и запахом целой кучи разных омег с ног до головы, и это, как минимум, мерзко. — Чего ты застыл, словно восковая фигурка? — Дин толкает его в плечо, но не рассчитывает силы, из-за чего омега едва не падает, пошатываясь. — Ты, жалкое тупоголовое существо! — Юнги нелепо раскидывает руки в стороны, возобновляя равновесие и громко чертыхаясь, но всё ещё чудом не проливает кофе, — Не трогай меня, блять, если не умеешь нормально обращаться с людьми! Дин вновь смеётся, привыкший и не к таким выпадам Юнги, и лишь молча проходит мимо него, направляясь к лестнице. Мин вынужден утихомирить себя и идти за ним, каких бы нервов и гордости ему это не стоило, поэтому, бурча себе что-то под нос, он поднимается вслед за Кимом по этой ледяной на ощупь лестнице, зябко обнимает себя за плечи и покорно отдаёт свое измученное тельце в наверняка холодные руки неведения. Это только начало, но Юнги уже, определённо, видит конец. Несмотря на то, что Мин уж точно не ориентируется в этом громадном доме, спустя нескольких секунд размышлений до него всё-таки доходит то, что Дин привёл его туда же, откуда он изначально пришёл. — И ты, страшилище, хочешь сказать, что это и есть моя комната? — Юнги брезгливо обводит взглядом помещение, особенно сильно приподнимая брови, когда замечает заткнутый небрежными штрихами балдахин над двухспальной кроватью, который он не заметил раньше, потому что Чонгук забрал на себя всё внимание, — Чё за храм извращения? — Ну, тебе виднее. Тебе тут теперь жить, — альфа бурчит, распахивая шторы, — осваивайся. Санузел здесь отдельный, выходить тебе никуда не нужно. И нежелательно. Правила никуда не исчезают, Юнги. — Да-да-да, проваливай уже, — закатывает глаза, с грохотом оставляя стаканчик на строгого внешнего вида белый комод. Дин же только шумно смеётся, смакует бесполезную агрессию Мина, словно очередную карамельку, и ощутимо хлопает дверью, перед тем, как окончательно уйти. Юнги сразу же облегчённо выдыхает. В нём злости сейчас — больше, чем скорости всех вместе взятых спорткаров из коллекции Чонгука, которая находится на территории этого дома помимо бассейна и двух беседок в саду, которые омега уже успел увидеть из окна. Тем не менее, Юнги уже совершенно не удивляется всей этой роскоши, не вдыхает запах люксового глянца со стен, как это происходило бы при других обстоятельствах, не чувствует тот блеск в атмосфере, хоть здесь даже воздух должен быть покрыт лоском; Чонгук обещал золотую клетку для лучшей птички, пахнущей четвёртым июлем и солнечным-тропическим дождём — он ею Юнги снабдил, перекрыл этим гламуром лёгкие, словно пробкой от дешёвого вина закупорил, но на этом его жизнь, почему-то, не закончилась. Зато сам Мин, так-то, уверен, что всё к этому и идёт: для Чонгука происходящее — далеко не предел, он зайдет гораздо дальше, глубже, следуя нездоровому азарту, чтобы до его острых и окровавленных клыков в шее омеги и тёрпкого вкуса цитрусовых на губах, ведь только тогда небо с дичайшим грохотом падёт, обвалится сломанной вдребезги декорацией театра и обнажит то, что находится по ту сторону от него. И все, кто хоть разочек увидит прелесть того мира — навеки потеряет желание жить в этом. Юнги, похоже, успел заглянуть в трещину в небесах ещё несколько месяцев назад. Он мелкими шажками приближается к комоду, на котором ранее оставил недопитый кофе, и, вспомнив слова Чона про лекарства, сразу же открывает верхний ящик, который выдвигается лишь от одного нажатия. Здесь действительно находятся медикаменты, о которых говорил альфа, и их настолько много, что Юнги бы определённо запутался, не будь вместе с ними огромного и детального рецепта — Чонгук действительно о нём хоть как-то позаботился. Но, в целом, омега согласен отчасти не со всем, что ему выписал этот неизвестный врач: с его циклом, кажется, всё в порядке, так как запах лемонграсса становится сильнее и насыщеннее с каждым днём, после того, как регулярный приём подавителей прекратился в связи с этим неадекватным похищением и вечными переездами. Но, кажется, где-то сверху над Юнги прекратили, наконец, издеваться: в куче этих лекарств он обнаруживает знакомые ему подавители. Насколько он понимает из своего плана лечения, ему необходимо принять всего несколько капсул, чтобы окончательно заглушить запах, а после определённого срока принять другие таблетки, вызывающие правильный цикл, без сбоев и нечёткости, фактически с нуля. Он не впервые сталкивается с подобным способом лечения и восстановления жизненно необходимых функций его организма, но сейчас в его жизни здоровье — не приоритет, ведь, если вернуть всё на круги своя — у него начнется течка. В доме Чонгука. Господи, об этом страшно даже думать. И именно поэтому Юнги, не раздумывая, выпивает сразу все семь, что были рассчитанны на неделю, запивает липкие капсулы кофе, чем ещё больше подрывает собственное здоровье, но ни разу не сомневается в правильности своего решения. Тем более, что тут ещё и присутствует желание насолить Чону — тому, без сомнений, сильно нравится запах лемонграсса омеги, настолько сильно, что даже сам Юнги уже понял это, осознал за последние два дня и ужаснуться успел, наверное, больше ста раз. А теперь, когда его запах стремительно пропадает, растворяется в воздухе от огромной дозы «глушителей» в организме, что омега уверен, что ещё несколько часов — и намёка на лемонграсс не останется, — можно и отдохнуть. Мин подходит к сервировочной тележке, оставленной у кровати, вновь с презрением косится на прозрачный балдахин, и всё-таки забирает тост с клубничным джемом с звенящего подноса. В животе неприятно урчит, но Юнги абсолютно уверен в том, что его желудок больше еды сейчас просто не примет, поэтому едва тёплый суп из мягкого тофу он всё равно оставляет стоять на тележке. Омега действительно решил поумерить свой пыл и бунтовать, протестовать не так открыто, как это делал он раньше. Всё же, обходные пути гораздо действенней и быстрее, нежели прямые: Юнги не танк и не бульдозер, поэтому по всевозможным кочкам у него нет возможности проехать без лишних проблем. А Чонгук — одна сплошная проблема, несуразица в матрице и сбой громаднейшей системы, в которую Мин чисто случайно залез. Ведь счастье уже было в его руках, он, вознаграждённый им, держал крепко, словно в последний раз — и оно выпорхнуло фениксом, превратившимся моментально в пепел. Юнги остаётся только злостно сверкать снизу-вверх своим обиженным взглядом в сторону альфы и стыдливо собирать эту кучку пепла, сгребать по тому самому дорогущему мрамору, словно лишний мусор, боясь потерять хоть крупицу утерянных воспоминаний. Хосока, счастье и беззаботные солнечные дни остаётся искать только на радуге, но с присутвием Чонгука в жизни омеги после дождя всегда наступает беспросветная и вязкая ночь с таким туманом, в котором теряется и застревает даже время. Юнги быстрым шагом спускается по лестнице, всё ещё босиком, но с гордо поднятой головой (Чона ведь нет), и со стороны он наверняка выглядит достаточно очаровательно, однако, хозяином дома его назвать так же невозможно. Он ищет кухню, почти отчаянно заглядывая в каждый закуток каждого помещения, и тот факт, что Мин находит её спустя каких-то пятнадцать минут — говорит, скорее, про его несообразительность и нулевые навыки ориентирования в пространстве.* * *
— И почему этот блядский ликёр на вкус почти как обычный вишнёвый бренди? — Юнги пустым, расфокусированным взглядом прокручивает в руке бокал с высокой ножкой, на дне которого плещется всё тот же напиток, чей запах носит Чонгук, — Меня, кажется, опять обманули... Он не сдержался. Не выдержал. Оказывается, терять близких одного за другим — больнее, чем кажется изначально. Оказывается, пережить это всё без лишних последствий и оплошностей — на грани невозможного. — Никто тебя не обманывал, дурак, — Дин заходит на кухню быстрым шагом, тянет за собой замешкавшегося Рина, что только приехал, и они оба недоумевают, когда находят Мина в подобном состоянии, — что ты здесь опять натворил? — Ничего, — бурчит омега в ответ, поднимает осоловелый взгляд на зашедших на кухню альф, и сразу же манерно опускается щекой на барную стойку со светлым покрытием, прикрывая глаза, — я просто устал. — Устал, по всей видимости, бухать? Как вообще можно было так напиться за время, которое тебе выделили на сон и завтрак? — старший продолжает возмущаться, пока они критическим взглядом оценивают то, что окружает Мина: полупустая бутылка из-под любимого вина Чона и ежевичного ликёра — тоже его фаворита, которые трогать никому, по факту, нежелательно. Картина перед ними печальная, — Только двенадцать часов дня, Юнги! — Я вообще изначально хотел это всё просто разбить к чертям или вылить в раковину. Н-но передумал, как видите, — фыркает, — Рин, не скажу, что я сильно скучал, но я рад тебя видеть. Задание прошлое успешно, раз ты не сдох, да? Я знаю, что после миссий живыми, а ещё и невредимыми редко возвращаются. — А почему ты ничем, кроме алкоголя, не пахнешь? — Рин полностью игнорирует его вопросы, лишь шумно втягивает воздух, его ноздри раздуваются, и он недоумевающе осматривает Мина, — Это твоё новое лечение? — Можешь так считать, — махает рукой в его сторону, — вы такие, кстати, скучные, что мне даже грустно. — Но даже так, тебе не стоило брать это всё, — Дин кивает в сторону звенящих бутылок, — тебя за это по голове не погладят. Юнги только хрипло смеётся, закатывая глаза, и рукой случайно задевая бокал с недопитым ликёром. Он падает на пол, разбивается о дорогой кафель, сделанный, вновь-таки, под мрамор, и по нёму растекаются багрово-фиолетовые разводы, блестят в искусственном освещении, а омега лишь жмурится от громкого звона, который звучит несколькими раскатами грома в его и без того гремящей голове. — Меня здесь вообще не гладят, — недовольно взмахивает руками, растягивает капризно гласные и совсем уж сильно хмурит брови. У него нет ни малейшего понятия о том, что сейчас происходит — из-за относительно небольшого количества алкоголя натощак в крови Юнги мало что сейчас соображает, и всё, чего ему сейчас хочется — это на ручки и спать. Желания, конечно, не в тему, но он ничего не может с собой поделать. — Боже, и что нам делать? Босс приедет меньше, чем через час. У тебя есть варианты, как привести его в чувства за это время? Рин только огорчённо разводит руками в стороны, а сразу после этого принюхивается и резко указывает всё теми же руками, зависшими в тягучем воздухе, на дверь. И они все, кроме Юнги, естественно, понимают, к чему это. В следующий же момент дверь бесшумно скользяще открывается, а Мин только выдыхает воздух, словно успокаиваясь, практически засыпая на прохладной поверхности. Да, раньше организм Мина гораздо легче переносил алкоголь, правда, эта попытка напиться не увенчалась успехом, ведь от прежнего него не осталось уже ничего, кроме воспоминаний, написанных кровью на крыльях множества ангелов — грех на другом грехе. — Оставьте нас, — сквозит безразличием, холодно-пассивной агрессией, и братья видят угрозу уже буквально в воздухе. Чонгук осматривает огромное, в этот раз достаточно светлое помещение оценивающим взглядом, надолго не задерживаясь на Юнги, и непонятно из каких сил сдерживается, чтобы действительно не размазать каждого из присутствующих по этим белоснежным стенам. Внешне, однако, его всё ещё ничего не выдает, — с вами я поговорю об этом, — он преднамеренно делает акцент на слове, — позже. Мин наконец нелепо, с трудом открывает свои сонные глаза, затуманенные алкоголем, и лишь сейчас замечает Чонгука, из-за чего всё так же позорно скатывается с барного стула на пол с громким шлепком. Пол, к слову, под его задницей такой же холодный. — Я бы сделал то же самое, что и в прошлый раз, когда ты накинулся на меня, но боюсь, пока мы дойдём до ванной, ты заблюешь к хуям мой костюм. Я прав? — альфа отпихивает от себя отколотую ножку бокала острым носком лакированного ботинка, пока придвигается ближе к Юнги, — Казалось бы, что все учатся на своих ошибках, но только не ты. — Вечно тебе что-то кажется, — омега злостно огрызается, опирается руками об пол, пытаясь встать, но вновь смешно шлёпается о кафель, и Чонгук бы непременно рассмеялся, если бы это произошло не в этот день, не в этой обстановке, и уж точно не с Юнги, который сейчас раздражённо шипит, чувствуя, как мелкие осколки от бокала впились в его ладони, пока он как-то брезгливо отряхивает их. — Ты выходишь за все границы, — альфа приседает на корточки, чтобы зачем-то смотреть Мину в глаза, тянет к нему руки, чтобы в следующий момент схватить за передние волосы и приподнять в грубом жесте голову, совсем уж не ласково и нежно, — но мог бы не делать этого. Мог бы быть свободным, богатым и красивым, а не бухать чужой алкоголь в чужом доме, оплакивая свою разорванную в клочья судьбу своим же решением, — он пытается смотреть ему в глаза, но Юнги словно не слушает его, слабо вырывается, пытается оттолкнуть от себя руками и совсем ничего не отвечает. Уже потихоньку искрящийся порох срывается с кончиков пальцев Чона вслед за каждым его движением, хоть и эти две несчастные бутылки не стоят альфе ничего. Он может купить миллиарды таких, и это совсем не предел. Чонгука злит, очевидно, не то, что Юнги портит его имущество — самое надоедливое для него это конкретно поведение Мина, его непослушание и отрицание своей слабой позиции в их конфликте. Он упрямый до безумства, и эта ситуация слишком неприятна для альфы. — А ведь если бы ты подписал всего лишь одну бумагу, то этого сейчас не было бы. Но ты же не можешь даже это, — Чонгук вытягивает из внутреннего кармана пиджака лист, сложенный вчетверо, раскладывает его прямо перед пьяным Юнги, и оттуда же вынимает небольшую ручку. Это сработает, он более чем уверен. — Что ещё значит «не могу»? — поднимает на него злой взгляд, — Ещё как всё могу. Просто не х-хочу. — Нет, ты просто не можешь, — Чонгук отрицательно взмахивает головой, слегка улыбаясь, но эта ухмылка не предвещает ничего хорошего, — бестолковый омега. — Дай, блять, сюда свою бумажку, — Мин бурчит, отталкивая Чонгука от себя, цепляясь крохотной ладошкой за его грудь, но одновременно с тем пытается выхватить документ из рук, — заебал уже со своими оскорблениями. — Да ты же не подпишешь, — Чонгук всё ещё скалится, кусая губы, вновь хватает омегу, но теперь за шею, заставляя смотреть на себя, — уверен, что сможешь? Юнги в этот момент не чувствует даже никакого страха. Совершенно. Будто это не он боялся этого альфу последние несколько месяцев, даже в тот период времени, когда ему было известно лишь одно имя; и, конечно же, это совсем не он раньше боялся даже дыхания этого человека в свою сторону, ведь в такие моменты сирены в голове орут, надрываются и переходят на визг со своим извечным «смерть» и «опасность». Если инстинкт самосохранения можно выключить, использовав всего одну кнопку — омега сделал именно это. Наверное, такой же аргумент можно привести и для того, чтобы объяснить следующий поступок Мина: он дрожащими руками окончательно выхватывает лист бумаги из рук альфы, точно так же вырывает ручку и глазами судорожно ищет место для подписи. Он уже неосознанно начинает жалеть об этом. А Чонгук просто умеет пользоваться ситуацией, вертеть обстоятельства в своих руках так, как вздумается ему; и это совсем не значит, что у него не было другого способа получить то, что он хотел, и сделать это раньше, — этих возможностей были тысячи — он выбрал, к своему удивлению, самый гуманный способ, насколько это было возможно. И, по правде, на Чона это вообще не похоже, но, кажется, пора привыкать, что этот омега — сплошное исключение. Чонгуку привыкать совсем не хочется. Осталось только получить желанную подпись, успокоить внутреннего зверя новой игрушкой