Можно не прекращая сверлить глазами бесконечность, но мысли всё равно будут упираться в небо.
Чимин растворяется в этом утреннем тумане, поправляя свои теперь искристо-карамельные влажные волосы свободной рукой. Он заканчивает утреннюю пробежку — ведь в любых случаях жизни не забывает о спорте — и поспешно приближается к своей многоэтажке, что светится под холодным солнцем угрюмым оттенком серого. По утрам, а в особенности в десять часов, в этой округе настолько пусто, что хочется выть — и отголосок этого протяжного отчаяния будет слышен с другой стороны квартала. Квартиру тут ему купил один из его многочисленных альф, и этот район до сих пор считается достаточно престижным, поэтому тут так тихо: все успешные люди в это время на работе. Чимин, если можно так выразиться, сейчас в вынужденном отпуске. На омеге болтается свободная, бесформенная серая футболка, а чёрные легинсы красиво обтягивают стройные ножки, но ему, на удивление, конкретно в данный момент плевать на свой внешний вид. Оглядываться по сторонам, когда он быстрым шагом заходит внутрь холла собственного дома, стало его привычкой за последнее время: в его круге общения творится что-то действительно ненормальное: новостные каналы «не из мира сего», к которым Чимин кое-как подключился, пестрят кровавыми подробностями, новыми скандалами и расправами, а в Сеуле, где сидит Дон, — полнейший переворот, и, что самое ужасное, он ни на что из этого точно никак не может повлиять. Зато ему хорошо известно, насколько его положение вследствие происходящего шаткое, а безопасность почти что отсутствует вовсе: Чонгук снял с него свою протекцию в тот же день, когда Чимин предложил ему расстаться. Цивилизация современного мира, которому неизвестно о подобном, тихо рыдает в сторонке. Но Пак совсем не жалеет об этом. В лифте он пьёт воду, жадно захватывая горлышко бутылки полными губами, но мысленно омега всё равно не здесь. Каждый день ему не дают покоя одни и те же мысли, а ещё вечно вертящееся «я бы обязательно что-то сделал, если бы знал, что», и всё потому, что его терпение — на пределе. Каждое утро каждого грёбанного дня некий Пак Чимин, сидя в просторной кухне своей квартиры, едва ли вернувшись с привычной пробежки, по пять раз за десять минут набирает номер некого Мин Юнги, и каждый раз зачарованно вслушивается в неизменное «абонент недоступен». Он прекрасно знает, что Юнги не ответит. И Чимин также прекрасно осведомлён, где тот находится, и даже почему не отвечает; лишь признаваться себе в этом совсем не хочется. Вкус кофе из капсулы на языке совершенно не чувствуется, как и его обжигающая температура, пока омега мысленно отсчитывает каждый гудок, что длится вечность, и он в эти моменты даже не дышит — с глупейшим отчаянием ждёт, что услышит родной голос, искажённый расстоянием. Если у безысходности есть звук — это определённо эти гудки. Он вновь самостоятельно сбрасывает звонок, не дожидаясь ледяного-мягкого «попробуйте позже», потому что от очередной подобной фразы его точно стошнит прямо на обеденный стол, на который сейчас кулак омеги опускается с сильным грохотом, до боли в суставах. А после этого Чимин зарывается в волосы, снова до боли их оттягивая, раскладывает от и до в голове свою последнюю возможность спасти лучшего друга, и всё же принимает важнейшее решение. Пак резко встаёт с тонкого стула, залетает в небольшой зал, скользя по плитке в коридоре, выхватывает из очередного нераспакованного толком чемодана небольшой лист, вырванный откуда-то, и снова плюхается на место. Это действительно его последний шанс. Он красивый, самодостаточный и (почти) независимый омега, который уж точно может, он так думает, справится со всеми своими проблемами. В его маленькой головушке потенциала гораздо больше, чем должно быть (как это когда-то было с Юнги), и именно поэтому Чимин точно уверен, что справится абсолютно со всем. А если не сможет сделать что-то самостоятельно — найдёт тех, кто может, и заставит сделать то, что захочет он. Пак правда в это верит. А ещё у него достаточно информации на всех крупных шишек этого грёбанного города и соседнего Тэгу (спасибо за это Чонгуку), потому что Чимин времени никогда не теряет зря. Он, безусловно, глупый, наивный и смехотворно ранимый, истеричный и маленький омега, но это не мешает ему быть тем, кем он является. Правда, Пак рассчитывал, что эти все данные, хранящиеся исключительно в его голове, никогда не понадобятся ему, но всё сложилось иначе. Он запоминал это всего лишь от скуки, ведь разговаривать с Чонгуком было особо не о чем, и занимать свою голову, естественно, тоже. Как оказалось, совсем не зря. На этом помятом клочке бумаги, что сейчас на вес золота, как раз-таки выписаны несколько номеров из рабочего телефона Чонгука, краткая информация о них, которую получилось узнать, и Чимин этим мизерным материалам сейчас просто несказанно рад. Теперь Пак знает, что делать. Он дрожащими руками набирает номер Ли Соён, с которой успел немножко пообщаться на приёме Тэхёна, и вновь с замершим дыханием ожидает ответа. Всё те же гудки. Пересохшее горло, дрожащие руки и ком в горле, а ещё вечность, что укладывается ровно в десять секунд — пока девушка не отвечает на звонок. Чимин даже не даёт ей времени выговорить умиротворённое «я слушаю», потому что начинает гораздо раньше этого: — Меня зовут Пак Чимин, я бывший омега Чон Чонгука и лучший друг Мин Юнги. Мы... Мы виделись с Вами ранее, а сейчас я могу помочь Вам свергнуть Чонгука, рассказав план его действий, если Вы поможете мне освободить от него Юнги. На одном выдохе. Устало. Испуганно. Чимин совсем не привык решать важные дела так резко, непредвиденно и уверенно, но у него точно уже не остаётся ни выбора, ни времени. Пак станет началом и концом этой истории о задыхающейся свободе. Ведь панацея, по его мнению, заключается именно в ней.* * *
Юнги искренне думает, что попал в какую-то игру и не смог пройти предыдущий уровень, потому вновь оказался в этой холодной нерастеленной постели. Только вот в этот раз за окном исключительная темнота — Юнги хочет оправдать это тем, что время в эти его кошки-мышки с альфой играть не собирается, и следует своим чётким алгоритмам, без препятствий. Омега лениво трёт кулачками глаза, фокусируясь на острой головной боли. Воздуха в лёгких отчего-то не хватает, и тошнит настолько сильно, что ему в очередной раз за этот день хочется плакать. И это желание усиливается в разы, когда Юнги осознает: он помнит до мельчайших деталей последние события, произошедшие с ним на кафельном полу кухни, и, естественно, лучше бы он забыл это всё навеки. Но всё усугубляется ещё больше, когда омега, преодолевая головокружение, переворачивается на другой бок, в сторону двери, и замечает склонившегося над собой Чонгука. Просыпаться так он точно никогда не привыкнет. А такими темпами, Юнги, кажется, скоро сможет собственноручно себя задушить, если этого раньше не сделает за него альфа. Первое, что замечает Юнги — тонкая цепь из белого золота в руках альфы, что слабо переливается в полумраке оттенком сгоревшего заката, поглощённого морем. С некой периодичностью на ней повторяются вставки из едва голубых камней, и Юнги, прежде чем осознать что это, испуганно выдыхает. Ошейник. Догадка о том, что это, вероятно, для него — обваливается лавиной каменного снега. Рассматривая лицо альфы, его слегка растрёпанные каштановые волосы, потерявшие к вечеру свою укладку, Юнги уже готов прямо сейчас пятикубовый шприц новокаина влить себе в сердечную мышцу, потому что страха и боли в той области груди становится из-за Чона слишком много — и солнечное сплетение разбивается, оголяет помимо сердца пульсирующее и догорающее дотла внутреннее солнце, что должно было питаться радостью и тёплым светом, а облилось смолой с тёрпким запахом жжёной хвои — такую никогда не смыть и не отодрать, только если прямо с плотью. Чонгук вновь насмехается над ним, звенит тоненькой цепью в своих массивных пальцах, а его лицо искажается одним своим видом унижающей ухмылкой, стереть которую Мину точно никогда не удастся. А если Юнги когда-то посчитает количество раз, когда он, заглядывая в эти угольные глаза, мечтал о смерти — то узнает точное количество звёзд и в этой, и в новой Вселенной, что будет по ту сторону неба. Жаль только, что звёзды эти не отображаются зеркально, и обе реальности сильно отличаются друг от друга — никогда их снова не отыскать. — Привыкаешь к новым изменениям? — альфа, словно по их негласной традиции, как обычно начинает разговор первым и спускается рукой к припухлой после сна щеке омеги, гладит её притворно нежно, пока Юнги не отползает с некой брезгливостью назад, — Смотри, что я принёс для тебя. Встречу с партнёром даже перенёс, чтобы забрать это. — Какая прелесть и просто исключительная забота, — фыркает, — я более чем уверен, что эту херь даже не ты выбирал. Но это, всё же, не выглядит как прощальный подарок. А должно бы. — Какой смышлёный, — недобрая улыбка захватывает края его губ, — моя правая рука разбирается в омежьих побрякушках гораздо лучше, чем я. — До своей нынешней должности он работал, полагаю, в секс-шопе? Я, конечно, о его прошлом узнать ничего толкового так и не смог, но догадываюсь. Намджун, кажется, да? Можешь передать этому грозному парнише, что с моим вкусом он глубоко проебался. Чонгук почти что гортанно рычит в знак явного протеста и возмущения, но не успевает ничего сказать в ответ, как Юнги продолжает: — А что ты так смотришь? Я всё прекрасно помню: ты добился своего, и я поставил эту несчастную подпись — теперь я официально свободен, и ты просто сейчас меня отпустишь, окей? Я даже заикаться о том, насколько подло и низко ты опустился, чтобы добиться этого, не буду. И я больше тебя не боюсь. Не за что больше бояться. — И ты опустился туда вместе со мной, — хватка его рук на бедной цепочке становится сильнее, и она от этой неисчерпаемой силы лишь глубже впивается ему в кожу, — а по одиночку из такого дерьма не выбираются. Если вообще выбираются. — Я даже понятия не имею, о чём ты говоришь. Сейчас я выйду из этой комнаты, и ты отпус-с-стишь меня домой, — он садится на кровати, шипит от головной боли при смене положения тела, повторяя снова одну и ту же фразу, и зло осматривает Чона, — считай, что я уже отпраздновал свой уход из твоего дома. — Ты никуда не уйдёшь. — Что? — Юнги хмурит брови, давится воздухом и ощущает, как ранее утрамбованный бетон из песка страха вновь становится влажным. Вероятно, от его крови. Он набухает, теряет свою структуру и вновь принимает на себя все отпечатки боли — сейчас на этом самом бетоне вырисовывается портрет Чонгука в мельчайших деталях. — Я обещал, что мы закончим эту игру только после того, как я захочу этого. Я не привык мелочиться и врать: меня тянет к тебе, и тянет сильно. Я не уверен, временно ли это, и даже при таком случае сколько продлится — не знаю, но я всегда следую своим желаниям, и ты — не исключение. — Ты мне противен, и обещания ты сдерживать не умеешь. М-м-м, я даже не знаю, что хуже: просто жить, или жить, услышав твоё недопризнание, — изгибает брови домиком, когда нахально закатывает глаза. Тянет его к нему. Ага, конечно. Просто лучшее объяснение происходящего из всех возможных. А ещё неожиданно как, ужас просто. — Во взаимности не нуждаюсь — я обещал, что ты будешь рядом при любых обстоятельствах ещё в офисе, но не учёл все подробности. Зато я быстро учусь на ошибках. Он улыбается, и Юнги впервые замечает миловидную ямочку у него на щеке. Идеальное место для пули, жаль только урон совсем не смертельный, да и огнестрела у него точно нет, и поэтому Мину сейчас, кроме как расцарапать его мужественное лицо до кровавой юшки, не хочется больше ничего и никогда. Ему противно даже от самого осознания того, что его догадки оправдали себя: Чонгука влечёт к нему, и уже не так бессимптомно, как было раньше, но это до сих пор остаётся полнейшим абсурдом. Он — отвратный человек с отсутствующими моральными ценностями и убийца его любимого мужа, в конце-то концов. От его запаха нестерпимо тошнит, от присутствия — хочется выть, а от ледяного, грубого тона и далеко не нежных, но к счастью редких касаний, — откровенно, хочется сдохнуть. В очередной раз. Но омеге вновь приходится проглотить это желание, расцарапать острыми краями всё горло, но не до той степени, чтобы захлебнуться собственной кровью, а тоже хотелось бы, потому что прямо на его шее Чонгук резко и неожиданно защёлкивает изящное колье, из-за чего Юнги сорванно хрипит от испуга и отвращения к самому себе. Господи, стать игрушкой какого-то морального урода в его планы точно не входило. Как и потерять Лиама, собственную гордость, всё имущество, наработанное Хосоком кровью и потом, да и свою до этого счастливую жизнь терять тоже не особо-то и хотелось. По правде, Мин даже и предположить не мог, что всё может обернуться так: он жил, не думая о завтрашнем дне, купался в любви и полной безопасности, и даже не смел загадывать своё будущее. И невозможно точно определить, к худшему или лучшему это. — Тебе идёт, мышка, — Чон любуется проделанным, притворно ласково водит по шее Мина руками, пока тот не отрывает его ладони от себя сильным движением, — красивый. — Не могу тебе ответить тем же, — огрызается, впивается руками в своё новое украшение, нервно пытается сорвать его, но ничего, естественно, не выходит. — Не переживай, у нас всё будет медленно и по всем правилам. Тебе понравятся все эти свидания-букеты-ужины-прогулки-подарки, это нравится всем, да и что там ещё нужно? Всё предельно просто, если ты, конечно же, ничего не испортишь. — Да я убью себя, скорее, чем буду терпеть это! — Юнги совершенно не врёт, когда выкрикивает это, а от его нервов под пальцами едва ли не рвётся мягкая простыня. Металл на шее неистово обжигает кожу до обугленных костей. — Пока я не захочу твоей смерти, ты не умрешь, не посмеешь. Когда придёт время, я задушу тебя этими же руками и забуду до следующего рассвета всё, что было до. А будет много, ты только не сомневайся. Остатки внутреннего стержня Юнги обваливаются на его же израненное нутро ошеломляюще громким потоком безысходности, а сверху ещё и льётся, как из рыдающего неба, не беспричинное возмущение. Чонгук, консервативный до мозга костей, не сдержал своё обещание. Чонгук, сам это отрицая, сделал исключение. Сущий кошмар, из которого уже точно нет выхода, потому что омегу закатали в стальную коробку в один квадратный метр, залили сверху титаном для прочности и даже не оставили воздуха — выживет лишь на одной своей ненависти к этому человеку, нагло ставшего для Юнги всем миром в худшем значении этих слов. Смерть, наблюдая эту внутренню борьбу парня со стороны и царапаясь о собственную косу, только виновато разводит руками, мол, извини, дружище, но ещё не время. Оно настанет — я заберу, но не сегодня, не завтра и уж точно не сейчас, правда. Юнги к ней больше даже не обращается. — Жаль только, что ты уже начал всё портить, — альфа отходит буквально на шаг назад, любуется проделанной работой, доведённым до немой истерики омегой, и продолжает расслабленно, но чётко выговаривать слова: — Я знаю, что ты ослушался и выпил все таблетки. С этого дня у тебя больше не будет никакого шанса навредить самому себе. Запомни это, пожалуйста, — с абсолютной серьёзностью смотрит ему в глаза, но Юнги безапелляционно молчит. Его жизнь остановилась прямо в этой тусклой комнате, на этой шуршащей и совсем не тёплой постели. Если любая надежда живёт до последнего, сейчас этого «последнего» окончательно не стало, и надежды, соответственно, тоже. Вся его мизерная, крохотная вера в спасение погасла холодным угольком в дрожащих ладонях Мина, а жизнь бесповоротно и полностью окрасилась в чёрный с былого чёрно-белого. Оттенки серого исчезли тоже. Это уже даже не туман безнадёжности — это вакуум, пустой и непрочный, но и выбраться из него почему-то не имеется возможности. Здесь нет звуков, нет света, воздуха и тепла — это место создано из чистой ненависти, которую, даже если накрыть могильным камнем — пробьёт и восстанет, сквозь мглу пролезет и протянет свои цепкие пальцы к Юнги, окольцует разум нервущимися верёвками так, что от нежности и омежьей мягкости не останется и следа. Уже почти не осталось. — А сейчас собирайся и пошли. Я жду тебя внизу, — он вытягивает Мина из своих мыслей едва ли не за шкирку, приближается своим лицом к его; речь альфы спокойная, равномерным низким тембром отбивается от стен, но всё равно в этих словах Юнги слышит спрятанную угрозу: ослушается его — ответит за это сполна. Он даже вуалирует ненавязчиво совсем, зато даже для тупейших доходчиво и ясно — Чонгук правильный до самых незначительных мелочей, и от этого уже тошнит. — Хочу тебе показать, чего ты достоин и что достойно тебя. Твои новые вещи в шкафу. Выбери, что захочешь. Юнги в полной мере себя сейчас ощущает куклой, когда заглядывает в эти ледяные глаза, от которых кишечник в узлы завязывается, и бабочки, которые чисто теоретически должны быть в лёгких, сжигаются до состояния кучки невосстанавливаемого пепла. Глаза наполняются слезами, но плакать он не будет. Такого одолжения Юнги Чонгуку делать не хочет, ему ведь нравится за подобным наблюдать, он помнит. А ещё слёзы означают принятие, пускай и с боем, своей слабости, ничтожности перед ним и просто приравнивается к моральной смерти. Умирать уже давно нечему, но омега делает вид, что есть. Цепляться же за что-то нужно, ведь иначе уж точно не получится. Чонгук не обманывает: он выходит из помещения, на этот раз бесшумно закрывая дверь, и оставляет Мина один на один с огромным шкафом, а ещё с грызущей внутренности совестью, которая с таким темпом пожирания плоти и до самой души скоро доберётся. Потому что Юнги винит себя в произошедшем и винит сильно, вплоть до раздирающего ощущения где-то в лёгких. Он должен был держаться, выдержать Чонгука и его давление, но сдался и пал так низко в своих же глазах, что уровень Мёртвого моря в сосуде его сердца опустился на минусовые показатели. Это слишком безвозвратно. Громкий раскат грома за окном как никогда вовремя подтверждает это.* * *
Через каких-то полчаса езды по ночному Пусану альфа привозит Юнги в светящийся в абсолютной темноте ресторан, хоть и всё остальное на этой улице уже давно закрыто. Он ёжится в узкой и сдавливающей чёрной водолазке, кривится то ли от холодного ветра, что встречает его при выходе из машины, то ли от того, во что стремительно превращается его жизнь. Сбежать возможности не представляется: сзади и спереди от авто Чонгука едут его вооруженные телохранители, которые каждую секунду наблюдают за обстановкой. В такой ситуации одно неверное движение в сторону Чона — «сквозная пуля в мозгах», как выразился сам альфа. Юнги готов поспорить о том, сможет ли пуля пройти дважды сквозь плотные кости черепа, но узнавать, а уж тем более, когда речь идёт про личный опыт, он точно не собирается. Это привычно — осознавать, что за тобой наблюдает несколько пар внимательных глаз, пускай и в машине Чона кроме него самого и испуганного омеги больше никого не было. Чонгук за рулём, внимательно и молчаливо вглядывающийся в дорогу, с этими «мокрыми» волнистыми волосами и крепкими руками на холодной коже — что-то граничащее с тёмной эстетикой, устрашающей и грязной. Проточной водой такое не вымывается из-под глаз. — Пошли, — это первое, что говорит ему альфа с того момента, как они сели в чёрную и блестящую даже ночью машину. Кожаный салон — красиво, безусловно, но спокойствия он совсем не добавляет. Юнги больше не обращает внимания на красоту или уродство в окружающей его ситуации; единственное, над чем сейчас страдает его мозг, — это то, каким образом и как быстро ему удастся сбежать от альфы. И это кажется слишком невозможным, ведь ему остаётся надеяться только на себя, что весьма сомнительно в плане результата в связи с тем, что Чонгук больше не допустит никаких оплошностей со своей стороны, Мин точно уверен в этом. Но выход есть же всегда, так? Даже если его придётся пробить, прогрызть и раздолбать, как тоннель в каменной скале; если этого выхода теоретически действительно нет, то Юнги обязан создать его, но уж точно не сдаваться. Дождь неприятно моросит прямо ему в лицо, в водолазке и странных джинсах всё ещё слишком холодно, но становится гораздо хуже, когда Чон, замечая, что Юнги никуда не движется и застыл среди влажного воздуха, грубо приобнимает его за плечи и тащит ко входу. Если так проявляется его нежность и «тяга», о которой он говорил ранее, то Юнги уже готов зачитать ему лекцию о нормальных, не принудительных отношениях между людьми, а после — собственноручно застрелиться. В ресторане оказывается слишком тихо и, понятное дело, пусто; здесь нет кроме них никого, за исключением одного единственного официанта и администратора, что осматривает помещение огромными испуганными глазами. Стены здесь, как и потолок, матовые и чёрные, что вполне гармонирует с их общим настроением, а белые скатерти на фоне всего чёрного контрастируют слишком ярко. Белый — символ невинности, но и одновременно смерти, и, кажется, в этом случае гораздо уместнее будет второе. — Ты вообще что ли полный неадекват — снимать ресторан в час ночи, когда ничего уже не работает? И зачем, главное? — Юнги недовольно морщится, пытаясь скинуть с себя руку альфы. — Лично проконтролировать то, как ты съешь хоть что-то. Вернее, съешь то, что выберу я. По-другому с тобой никак, в этом я уже убедился. Омега только надменно фыркает, закидывая голову вверх для полного отображения его недовольства. Чонгук никак не реагирует на это, только усаживает его за стол у панорамного окна, услужливо и в какой-то степени даже мило отодвигая чёрный стул перед ним. Его глаза, правда, не выражают в этот момент ровно ничего, кроме привычно саднящего холода, и этот взгляд никуда не девается, когда альфа садится напротив Мина, который до сих пор дрожит и боится непонятно чего. Однако он всё равно не видит смысла в происходящем уже слишком долго, чтобы удивляться чему-то. Чонгук одним взглядом подзывает к себе единственного здесь официанта, который испуган, судя по всему, не меньше самого Юнги. Альфа заказывает слишком много еды, словно одним только этим поступком издеваясь над ним, и вечно смотрит на наручные часы, сосредоточенно наблюдая за временем. А омега мужественно молчит, не представляя, как будет есть то, что ему совершенно не нравится, под наблюдением самого ужасного человека в его жизни. Пятнадцать минут, пока блюда готовятся, они сидят в полной тишине, а Чонгук смотрит прямиком сквозь Юнги, дырявит его тонкое тельце одними глазами, которые настолько чёрные, что самое тёмное зимнее небо в полночь окажется по сравнению с этим слабо-серым. Омега таким умением и такими глазами, к сожалению, похвастаться не может, поэтому вынужден только смиренно опустить взгляд, сложив руки на подрагивающих коленках. Ощущать себя в теле чьей-то игрушки отвратительно настолько, что даже думать сознательно, осознавать себя — противно, слишком. Деперсонализации не происходит, но Юнги мысленно уже выдрал себе все волосы и собственноручно расцарапал лицо, лишь бы не быть похожим на прошлого, нормального себя. Сделать такое в действительности прямиком перед Чонгуком уж точно не получится. Безысходность возвышается над ним каменной тенью. В это же время на их стол ставят хэнджангук для Юнги (хоть какая-то забота), сладкое до приторной тошноты макколи, какие-то странные салаты и уйму других блюд. Если Чонгук думает, что омега сможет съесть всё это — он абсолютный идиот. — Ты заказал чуть ли не половину меню исключительно для того, чтобы смотреть, как меня едва ли не тошнит от этого всего? — устало бормочет куда-то в стол, пока альфа наливает себе вино из лепестков азалии. — Не знал, кстати, что ты любишь сладкое. — На себя тщательно посмотри, а потом ещё раз подумай о сказанном. Однако сопоставлять факты — не твой конёк, не страдай особо этим. Юнги только недовольно прикрывает глаза, всеми известное «один-два-три-четыре-пять-успокойся» уже совсем не помогает, но в то же время он прекрасно понимает, что и сам ведёт себя далеко не лучше альфы. Кажется, они никогда не прекратят ругаться: к этому привыкает уже даже сам Чонгук и не реагирует так ярко и остро на очередные выпады со стороны парня, лишь молчаливо сверкает пассивной злостью на самом дне распахнутых глаз. Это идёт к той самой несносной бесконечности, которая никогда не приводит ни к чему хорошему. — Я сладкий, по-твоему? — он недоумённо приподнимает брови, и его лицо выражает полнейшее недовольство. Чонгук только кивает, будто Юнги сказал сейчас самое очевидное во всей его жизни, и допивает до конца бокал воды. Фыркнуть, отведя взгляд в сторону вязкой темноты за окном — единственное, что может сделать Мин в присутствии вернувшегося официанта. Хэнджангук оказывается слишком горьким и острым (Юнги никогда не любил эту стряпню «от похмелья»), и ест омега эту гадость исключительно благодаря двусмысленным угрозам Чона, едва ли не под дулом пистолета; он не кормит его с рук или ложечки, и на том спасибо. Альфа всё это время смотрит на него изучающе, как на новоприобретённую покупку, и от этого становится слишком гадко. Он подпирает голову рукой, наблюдает за дрожащими в руках омеги палочками и словно наслаждается ситуацией. Власть в его руках блестит чрезмерно ярко лучами мрака, что простилаются в самое небо, поглощают последний свет и пробивают бетон со стальными прослойками сквозными дырами. В бомбоубежище от такого не удастся спрятаться. — Знаешь, я бы мог позвать сюда всех твоих партнёров и знакомых. Друзей у тебя после архитектурного, кроме Пак Чимина, больше не осталось, верно? Они бы все приехали прямо сейчас и увидели тебя. Омега поднимает на него глаза, полные злости и разочарования, и не может даже справиться с теми эмоциями, что захватывают его в плотные тиски. Он ещё смеет угрожать Мину, продолжает давить на него морально с такой силой, о которой и речи нет в запретных сказках со времён средневековья. Чонгук, к слову, до собственной фрустрации и внутренней войны грешник, самый запущенный и богохульный: Юнги (альфа уже не скрывает это хотя бы от себя) стал его религией, но при этом главной провокацией и забавой. — А если бы мы жили на парочку тысяч лет раньше, ты бы непременно помимо остального стал бы моим придворным художником. Я видел твои выпускные работы. Жаль, что ты забросил, — Чонгук прокручивает ножку бокала с вином в своей руке, и желтоватая жидкость оставляет масляные следы на стекле. Юнги хочется этот бокал, да и свой тоже, разбить о лицо альфы. — Но ты ведь наверняка сможешь вернуться в это. Будешь рисовать эскизы моих будущих зданий. Семейный бизнес, просто прекрасно. — Какой нахуй ещё семейный бизнес? У тебя, походу, точно крыша съехала, — выкрикивает омега, с грохотом опуская железные палочки на стол. — Зачем ты ищешь столько информации обо мне? — Слишком строптивый, — Чон будто разочарованно выдыхает, словно не слышит его вопроса, опускает наконец замученный бокал на стол — ставит точку в их бесконечном споре. Вернее, многоточие, потому что они точно не планируют заканчивать сейчас. Юнги ведь противный, а Чонгук ещё противнее. И сдаваться точно никто не собирается, потому что для Чона какое-либо несогласие с ним или расхождение мыслей — игра или состязание, неважно, ведь главное то, что он обязательно и любым способом должен выйти победителем. А Юнги что? Юнги совсем не уступает ему в своих желаниях, а вот в возможностях, характере, да даже физически — точно проигрывает. — А ищу информацию для того, чтобы узнать тебя получше. Ты же о себе точно ничего не расскажешь, — хмыкает. — И почему люди меняются так быстро? — Юнги с отвращением морщит маленький носик, подпирает кулачками голову и смотрит сонно, но всё ещё раздражённо на альфу, — пытается бесполезными и уничтожающими для него самого разговорами отвлечь Чона. — Привязанность? Зависимость? Злость? Я не знаю, — он замысливается, вновь смотрит прямиком сквозь омегу. — В истинность же не веришь? — Мой истинный в гробу, — Мин едва не захлебывается воздухом, хвала Сатане, что не слезами, и всё потому, что до сих воспринимает озвученый им же факт слишком болезненно. Но он верит: время не лечит, лечит боль, а значит, он на правильном пути. Она изнуряет, выматывает и давит вечным грузом, но чем больше эта боль ощущается, при этом не убивая человека до конца, тем менее восприимчив он к ней становится. Просто нужно ещё немножечко подождать. — Мой тоже, — абсолютно спокойным тоном отвечает альфа, даже глазом не ведёт, и Юнги, прежде чем осознает в полной мере смысл двух сказанных им слов, удивляется сильнее, чем когда-либо во время разговора с Чоном. Он говорит о таких вещах слишком беспристрастно, как о чём-то обыденном, абсолютно нормальном и привычном, даже ухмыляется слегка, дразняще и насмешливо. Это не адекватно, но здесь о подобном уже давно и речи не идёт. Пример смирения со своей личной болью прямо у Мина перед глазами. — То есть ты... Тоже?.. — Мин ахает, не скрывая своего шока. — Я не собираюсь обсуждать это. Не сейчас, — словно от нехватки воздуха скрипит Чонгук, и Юнги видит, как в его глазах сгущается что-то тёмное и страшное. В этом нет намёка на огочерние, боль или сожаление о прошедшем, это чистый и натуральный мрак в своём лучшем виде. И омега после такого не знает, как вообще этого мужчину можно воспринимать как живого человека, а не вылитую из стали фигурку. Он правда не знает. На какой-то крохотный момент Юнги даже становится жалко альфу, если он действительно потерял дорого для него человека, хоть и по всей видимости уже не грустит об этом; но жалость проходит так же быстро, потому что Мин, несмотря на новую информацию, всё ещё помнит кто такой Чон Чонгук и что он ему сделал. Такое невозможно забыть, а уж тем более — простить и даже полюбить этого человека. Все его мысли вновь сводятся к тому, что появляется никуда не ушедшее отвращение к альфе, который растоптал его свободу своими беспричинными желаниями. Крылья он Юнги точно не подарит и летать не отпустит, о таком запрещено даже мечтать. Ещё через полчаса бесконечных препираний Чон увозит омегу домой, куда они едут в полной тишине под равномерный и приглушённый рёв мотора. Чёрный мустанг отсвечивает на задних фарах красным, и Юнги, засматриваясь в окно, видит только постепенно исчезающий свой кровавый след на дороге, и это только усугубляет его тошноту, начавшуюся ещё в ресторане; он уже готов просто проклясть Чонгука за всю ту еду, которую тот заставил съесть. Но они всё равно играют теперь исключительно по правилам альфы, и это очевидно даже тогда, когда он выключает авто и тянет насмешливо «Не забыл, в котором часу тебе нужно включить завтра телевизор?», или в «Попытайся нарисовать что-то стоящее, я хочу снести под ноль ваш никчёмный отель в районе Кванганри, чтобы построить новый». Это утомительно, унизительно и просто отвратно, но Юнги ничего не может с этим поделать. Во время того, как Чонгук, всё так же поддерживая за плечи, заводит Мина в свой огромный дом, тот даже не успевает осмотреться вокруг, чтобы понять, куда и как бежать в случае удавшегося (это маловероятно) побега, который он всё равно планирует в скором времени совершить. Единственное, что омега подмечает для себя — это высокий каменный забор, перелезть который будет достаточно трудно, и огромный сад, что в отличие от остальных препятствий может сыграть ему на руку. В любом случае, пока небо над его головой чёрное-чёрное, от него никуда не отстают и мысли Юнги, но пытаться обрести свободу стоит до тех пор, пока в лёгких всё ещё может свободно гулять кислород. — Спокойной ночи, Юнги, — шипит Чонгук и не слишком бережно подталкивает омегу в его комнату, и цепь на его шее громко звенит от резких движений. — Как мило. Юнги спотыкается о собственные же ноги, едва ли не падает прямиком на кровать, пока Чон захлопывает за собой дверь. Мин слышит, как мужчина покидает дом, даже не задерживаясь в нём, и потирает ушибленную после касаний альфы спину и предплечья. Это было грубо и больно, но, по правде, Юнги уже потихоньку привыкает к подобному, хоть и отговаривает себя от такого изо всех сил: ведь скоро он точно отсюда выберется, ведь по-другому никак и никогда. И так уже очевидно, что руки Чонгука станут для него тюрьмой.