Темнота сгущается до тех пор, пока есть для этого место. Мы живём не в вакууме, и так и не нашли границ Вселенной.
Намджун нависает мрачной тенью над уставшим Чонгуком, покорно стоит сзади него, опустив голову. Альфа пахнет горьковатой лавандой, докуривает третью сигарету, чей дым смешивается с его природным запахом, и хмурится.
— Я не понимаю, что я делаю не так... — Чон шепчет в пустоту, приседая на корточки, и проводит двумя пальцами по ещё тёплому следу шин на асфальте. Уже ночь, и на фоне контрастного чёрного неба крупные облака дыма выглядят особенно ярко. Не ярче, чем белоснежная рубашка альфы.
Ноябрь в этот раз слишком холодный и влажный, и Чонгук, что слишком устойчив к холоду, кутается в тонкое кашемировое пальто. Его щёки и нос от такой устойчивости и мировой зрелости, а ещё просто исключительной мудрости уже мило, уж очень «мужественно» и «серьёзно» порозовели. В свете фар это видно Намджуну, и тот только давит глупую улыбку, ведь Чонгук сейчас выглядит точно как маленький ребёнок, что расстроен своей сломанной игрушкой. Подавляет и мысли о том, что этот мужчина, вообще-то, ему всегда был как младший брат: таких мыслей в их нынешнем положении быть не должно, в таком даже действительные кровные узы не повлияли бы ни на что. Трудно переключить, как по щелчку, своё мышление и ход действий в один всего лишь момент, но Намджун способен и не на это. Постепенно.
— Об этом маршруте и грузе знали буквально пять человек. Пять, Джун! — альфа разворачивается к нему, крутясь на каблуках, и выдыхает слишком уж устало. Его глаза почти что слезятся от сигаретного дыма, но Чонгук изо всех сил сдерживает это. Вопрос в том, виновен ли один только дым.
— Ты намекаешь на то, что у нас завелась крыса, которая сливает кому-то всю информацию? — Ким задумчиво жмурится, оглядывая перекинутую набок фуру у обочины. За ней — небольшой и редкий лес на холмистой поверхности, а сзади и спереди — перекрытая людьми Чона гладь асфальтированной дороги.
Кто-то вновь мешает их деятельности, и вновь товар на середине пути от Тэгу к Пусану, что занимает буквально полтора часа, был сильно повреждён и фактически уничтожен. Не впервые. Намджун узнает в этих действиях чужой конкретный почерк, но точно не станет говорить об этом.
Заляпанные кровью и порохом пакеты кокаина и каких-то цветных таблеток белеют рассыпанной кучей под ногами альфы. Обеспеченный приход кайфа, безграничное тепло и радуга перед глазами — всё это небрежно и безвозвратно вдавлено в мокрую землю.
— А ты видишь другие варианты? — повышает голос Чонгук. — Тебе ли не знать, сколько уродов точит на нас зубы?
В миллиардный раз преодолевая себя, Намджун только молчаливо кивает в ответ. Чон ведь глупый, и терпеть его — сложно. Он ставит больше на азарт, на деньги, славу и власть, но не на разум и продуманный план, как это было раньше, и при этом требует чёткие действия и абсолютный успех, а его педантичность вместе с возвышающимися личными принципами безмерно зашкаливают.
Намджуна бесконечно раздражает его несообразительность, вспыльчивость и неумение глядеть на ситуацию наперёд. Ким с ним фактически с самого начала карьеры, когда власть из рук отца Чонгука перешла непосредственно к нему, но он до сих пор недоумевает, каким образом альфа смог удержать бизнес на плаву, ещё и пытается его усовершенствовать, двигаясь безрассудными семимильными шагами. Спорить с ним бесполезно.
Даже сейчас Чон идёт против всем известных в их обществе установ: пытается взять под свой контроль сразу два города, и из-за такого он буквально разрывается между ними, живёт одной ногой в Тэгу, другой — в Пусане и делает вид, что прекрасно справляется. Чонгук мало к кому прислушивается, каждый раз идёт как наповал, и ни разу не сомневается в своих силах. Хотя иногда стоило бы. По крайней мере, сейчас.
Намджун говорил ему об этом далеко не единожды, но Чон всегда пропускал это мимо своих мыслей. Всё мимо, мимо, мимо. Время заканчивается.
Джун правда никогда не задумывался о предательстве, всегда наблюдал, прикрывая, за выходками своего подопечного, как Ким за глаза его называет, посвятил ему едва ли не всю свою сознательную жизнь — ему уже тридцать семь, а из семьи у него разве что пылевые клещи в его доме и эхо нежилых комнат, в которых он появляется крайне редко. Чонгук его дом, семья, младшенький брат и едва ли не смысл жизни на втором после денег месте. По крайней мере, он всегда этим был. Но что-то явно меняется, и то, что происходит, вечным уже назвать сложно.
А вечность, как уже известно, понятие весьма эфемерное: она существует до тех пор, пока есть этому желание. Нет желания — нет вечности, и это для Намджуна очевидно с самого детства, проведённого на провинциальных грязных улочках, когда небо отражалось на асфальте, смешивалось с разлитым бензином и выглядело так, словно завтра никогда не наступит. А сейчас, кажется, их общая с Чоном вечность уже едва ли дышит. Они оба хотят большего, чем имеют сейчас, гораздо, но их цели и пути к их достижению слишком отличаются друг от друга.
В Сеуле становится мокро от крови, Намджун не препятствует ничему, но общается с теми, с кем вовсе не должен был. Ким Сокджин хочет стабильности, Намджун хочет спокойствия и размеренной власти, и в этом они сильно сходятся.
Их время приходит стремительно быстро. Чьё-то так же быстро заканчивается.
— Я постараюсь найти этого человека, пока ты будешь разбираться с этим, — Ким кивает на сгоревшую фуру, — только уберите оттуда для начала все трупы, не устраивайте мясорубку прямо на месте.
— И без тебя знаю, — рычит альфа, сильнее запахиваясь в пальто, насквозь пропахшее сигаретным дымом и ежевичным ликёром. — Едь обратно в Пусан, пока ещё солнце не встало. Поспи, если успеешь. Нам всем сейчас нужны силы.
Чонгуку особенно. Ведь у него жизнь, разделённая между двумя городами, бесчисленное количество работы, которая требует максимально много времени, и крохотное чудо в пусанском доме, что пахнет кислой пряностью и шипит, когда его хоть немного трогаешь. С таким же шипящим звуком он растворяется в крови альфы, выедает вены и артерии своей кислотой, и в словах его одна лишь желчь, хоть и вполне обоснованная — Чонгук это прекрасно знает. Но его всё равно только от одной мысли о том, что в собственном жилище, пускай пока что не в его кровати, спит красивейший омега, потряхивает знатно, тянет невыносимо к дому, чтобы до боли прижать это создание к себе. Ведь Мин Юнги с этих пор всецело принадлежит ему. То самое солнце, что встаёт по утрам и ядовитым светом освещает жизнь Чона, сжигает кожу до самых костей, но он всё равно к этому свету отчаянно тянется, и одному Богу, что давно умер, известна причина этого. Это сложно назвать любовью, скорее, Чонгук на Юнги полностью помешался, стал одержим и зависим.
Панацеи от такого всё ещё не существует.
Намджун прикрыто насмешливо смотрит на Чонгука, вновь покорно кивает, и пока цементирует изнутри бурлящую лаву злости и ярости, улыбается ненавязчиво, ободряюще, тушит толстую сигарету в придорожной луже, прежде чем уйти к своему автомобилю.
«... — пока ещё солнце не встало» отбивается эхом в голове Намджуна, стучит в висках раздражающими ударами мелкого молоточка.
«Для тебя скоро не будет солнца» — шипит неозвученно в потушенном огоньке.
Да здравствует революция.
* * *
Юнги боязливым шагом заползает в зал, из которого есть выход на кухню и гостевое крыло дома, топает босыми ножками по прохладному паркету. Он переоделся в пижаму ещё ночью, и сейчас, устраиваясь поудобнее на огромном кожаном диване, в котором запросто может утонуть, когда нет совсем никаких дел, ему остаётся только сверлить пустым взглядом пульт от плазмы в своих руках.
В голове и вокруг звенящая тишина.
Красная кнопка включения манит похлеще, чем быка, раздражает пересохшие глаза. Такие же пересохшие, как и его язык, но есть или пить что-то омега в ближайшее время точно не планирует: всё, что он съел ночью, уже с утра оказалось в унитазе, и ему трудно назвать причину этого. Возможно, дело в количестве выпитого алкоголя и запоздалой реакции организма на интоксикацию, либо же в том, что в этом доме всё насквозь пропахло Чонгуком. Юнги чувствует этот пьянящий запах на каждом шагу, где бы он не был, буквально дышит альфой без его присутствия и задыхается в этой тошнотворности так ярко, что при каждой возможности темнеет в глазах.
Юнги наконец выдыхает, сцепив зубы, и включает пугающих размеров телевизор.
Это разрушает тишину, воцарившуюся в огромном зале с кучей больших диванов, мягких ковров и излишеством различных статуэток на полках. Всё это как-то неуловимо сочетается между собой, а сам Юнги выглядит среди белого, чёрного и золотого очень неуместно.
Птичка любит природу, безразмерные и ядовито зелёные леса, в листве которых не видно порою и небо. Чонгук и всё, что принадлежит ему — обугленные остатки сгоревшего сада, где всё выстроено так, что от малейшего касания может превратиться в горы пепла. Птичке не место здесь.
Изображение плазмы вспыхивает быстро, ярко, но Юнги не удивить уже ничем. Он знает, что увидит там, знает, что будет больно, безмерно, но всё равно делает это. Раз у него не получилось проспать, и Мин без всяких будильников встал раньше девяти утра, то ему действительно стоит взглянуть на это. Чтобы прихлопнуть бетонной плитой остатки надежды.
Омега, что ведет всё выпуски спецновостей, жутко накрашенный, Мина тошнит уже от его внешнего вида. Юнги видел его раньше уйму раз с таким же блядским макияжем, встречался однажды в живую, но тогда даже не задумывался, что слова этого человека когда-то станут для него сплошным ужасом.
Мин вслушивается в его монотонный, бесцветный голос, вещающий о новых убийствах и политических скандалах, наблюдает, как он перебирает пальцами с яркими ногтями пачку бумаг на своём столе, и наконец дожидается того, зачем он это вообще включил:
— Похороны Ким Лиама, больше известного как заступника Мин Юнги, владельца комплекса пятизвёздочных отелей у побережья и сети супермаркетов «J7», начнутся через одну минуту. Наш репортёр Пак находится на месте происшествия, — он делает небольшую паузу, и в это время на экране появляется серая картинка с ещё одним ведущим на фоне знакомого для Юнги кладбища. Мин даже не вздрагивает, когда слышит своё имя. — Результаты экспертизы с места убийства ещё неизвестны, но предварительные данные можно узнать из нашего вчерашнего выпуска. Пока настраивается связь, мы от всего канала хотим высказать свои соболезнования. Это действительно невосполнимая утрата, и...
Мин вылетает из своих мыслей и с этой планеты на несколько секунд, а когда возвращается обратно, то слышит удручающее «А теперь я передаю слово своему коллеге, который расскажет о подробностях церемонии». Тошно от их голосов, от серых оттенков позади репортёра; гранёные оградки могил своими витиеватыми остриями, кажется, впиваются в горло омеги.
Он бормочет что-то ещё, монотонность убивает похлеще того, на что Юнги смотрит сквозь собственные пальцы и боль: такой же закрытый гроб, тот же участок кладбища и глубокая яма возле Хосока. Бесконечные цветы, на грани рыданий небо и отчаяние на языке такое горькое, что хочется плеваться. Фотографии на гробу яркие, улыбка знакомая до боли, но всё значительно портит чёрная атласная лента в углу рамки.
Лиам был его опорой, лучшей поддержкой и другом. Он был несносным, упрямым и слишком настойчивым, но суть заключается в том, что именно был.
Больше нет.
Поздно жалеть о том, что Мин ему ничего не сказал, не обнял напоследок и не поблагодарил за то, что в своё время альфа поднял его с колен, на себе из мира мрака вытащил и вновь на свет указал; научил почти что всему, что знал сам, и не потому, что должен был, ведь Юнги — муж его друга, а потому, что действительно хотел научить и помочь.
«Море может подняться, небо — упасть, но ты никогда не умрёшь. Я, наверное, тоже. Тогда уж, мы. Я уже это обещал тебе» — его слова, которые теперь, вспомнив, Юнги повторяет подобно мантре.
«Наверное» в этой фразе было лишним, стало ключевым и фатальным.
Лиам, ты соврал.
Тем более, что море ничерта не сдвинулось, и небо совсем не упало.
Упало так-то всё, что могло, но Юнги, как и обещал, выстоял. Почти что гордо, почти что пал.
Он часто вспоминает вырванные из контекста разговора фразы этого альфы. Юнги никогда не любил длительные беседы — ему нравилось рассматривать эмоции на лице собеседника, цепляться за отдельные слова, чтобы запомнить и прокручивать потом их в голове, словно прощупывать, и его совсем не волновало то, что разговор, так-то, продолжается. С Лиамом всегда не о чем было волноваться: он был слишком заботливым, чтобы позволять Юнги переживать по какому-либо поводу. Поэтому, наверное, омега так много своевольничал, капризничал и постоянно ворчал в импульсах своей вспыльчивости, упрямо карабкался к вершине поставленных целей, а Ким только трепал его по пушистым волосам и старался всегда оберегать.
Каменная стена рухнула.
Теперь же на его стороне никого нет, и он один в кромешно-тёмном поле, на его успехи и провалы никто уже не взглянет, и причина у этого слишком очевидна — Юнги за спиной у Чонгука. Пускай это и отвратительно, немыслимо просто, но даже омеге уже кажется, что так всегда и должно было быть.
— Теперь возвращаемся к остальным новостям: ранее упомянутый Мин Юнги не дождался перехода имущества его погибшего мужа Чон Хосока в свои руки и неожиданно отказался от наследства, как сообщает совет директоров компании, — ведущий делает небольшую паузу, выбирая из стопки новый лист информации. Шелест бумаги не слышен в его микрофон, но Юнги улавливает теперь малейший шорох, либо ему это уже просто кажется.
После того, как гроб Лиама засыпали землёй, и её засохшие ледяные крошки скатывались по лакированному дереву куда-то вглубь, вниз, не услышать что-либо просто невозможно. Пускай Мин и находится далеко-далеко, наблюдал за похоронами с экрана телевизора
в доме убийцы, боли от этого меньше не становится — и она прорастает в нём чужеродной плотью, кровяными сгустками оплетает лёгкие, чтобы дышать возможности точно не осталось. По ощущениям, могильную плиту бережно опустили как раз-таки на него, раздавили этим, как бесполезную букашку, под которой растекается лужа липкой крови. И у Юнги теперь нет никакого желания препятствовать этому, он лишь молча продолжает слушать омегу, что совсем не умолкает:
— Поэтому большая часть его владений переходит под контроль Чон Чонгука — известного предпринимателя из Тэгу с наиболее объемным пакетом акций компании господина Мина. По словам журналистов, что совсем недавно брали у него уникальное интервью, которое ещё не вышло в сеть, господин Чон уже начинает строительство новых отелей и ресторанов, продолжая свой бизнес из родного города в нашем. Комментировать ситуацию с неожиданным уходом от власти господина Мина и смерть господина Кима успешный предприниматель отказался.
Юнги истерически смеётся с этих слов, даже вытирает сухие глаза от несуществующих слёз, агрессивно всматриваясь в фотографию Чонгука на экране, а после резко выключает телевизор и откидывает пульт в сторону. Батарейки при ударе об паркет вылетают из него и укатываются под диван, Юнги жмурится и отрицательно мотает головой.
Отчаяние бьёт слишком сильно, ненависть подгоняет со спины, толкает вперёд, исключительно вперёд, но парень уже знает — впереди только и только Чонгук.
И эта безвыходность разрушает.
В нём пышет ярость, по артериям растекается чистая ненависть, что подпитывает все мышцы и доводит едва ли не до судорог по всему телу. Юнги тяжело дышит, одной рукой стирая капельки пота с покрасневшего лба, а другой изо всех сил зажимая рот — чтобы не завыть.
Он вновь до боли жмурится, пытаясь сдерживаться, но слёзы всё равно застывают холодом в его глазах, как дорогая инкрустация, и вокруг тоже так морозно, что он слышит свист настоящей вьюги в своих ушах. Это звуки настоящего ужаса. В подтверждение этого хрустальная ваза в центре зала размеренно покачивается из-за взявшегося из ниоткуда сквозняка.
— Юнги? Тебе плохо? — Рин недоумевающе поднимается по двум несчастным ступеням, чтобы зайти в зал с холла через просторную арку, — Босс сказал, что тебе очень понравилось в ресторане, в котором вы вчера были, поэтому мы вызвали курьера оттуда, он у ворот. Ты только скажи, что хочешь, и он вынесет из своего ав...
Юнги смотрит на расстерянного Рина так злобно, что альфа буквально в один миг теряется от неприкрытой животной агрессии во взгляде омеги и застывает неподвижным столбом. В его почерневших заплаканных глазах пляшет, дрожит и превращается в руины чёрное небо, и на этой угольной глади прекрасно видно, как кто-то чиркает по ней зажигалкой — поджечь пытается. Альфа зачарованно, даже испуганно выдыхает, опустив руки.
Машина для убийств преклонилась перед зарождающимся монстром.
—...то тебе завтрак...
Юнги за какие-то две секунды оказывается прямиком перед застывшим альфой, толкает его в грудь непонятно какими силами и проскальзывает в холл, к массивной входной двери. Рин прекрасно понимает, что происходит, но уже упустил главные секунды — Мин тянет дверь на себя, догадываясь, что она незаперта. Мужчина, осознав свой прокол и утратив возможность словить Юнги руками, достаёт откуда-то Глок.
— Не двигайся, или будет только хуже, — альфа практически рычит, приближаясь тихими и быстрыми шагами. Макушка омеги уже проскальзывает наружу в приоткрытый проём, пока Рин целится в колени или хотя бы бёдра. — Тебе запрещено покидать пределы особняка!
— Мне похуй, хоть решето из меня сделай! — кричит омега в ответ, прямо перед его носом захлопывая дверь. Поздно выпущенная пуля рикошетит, отскакивая от бронированной поверхности, и Рин едва успевает отпрыгнуть в сторону.
— Сука, — он бьёт кулаком по двери, подходит к системе управления, что также находится в холле и быстро нажимает конкретные кнопки, которые отвечают за немедленное закрытие ворот снаружи. После этого мужчина тоже рывком открывает дверь и выбегает за Мином — он не сможет сбежать никуда с территории дома, а там его либо сожрут собаки, либо скрутят другие охранники.
Но кого-то, кажется, всё равно ждёт увольнение или что-то похуже. Юнги ведь слабый до ужаса, истощённый, немочный практически, а заставил огромную груду мышц засомневаться в себе одним только взглядом, затупить и, как результат, не уследить за ним. Усталость омеги очевидна — буквально после минуты бега он уже задыхается, грудь вздымается хаотично, когда он делает рывок и бежит изо всех сил по аллее, в конце которой как раз-таки ворота, что медленно закрываются прямо перед ним.
Омега толкает в сторону того самого курьера в фирменной одежде ресторана, что не подозревает ни о чём и топчется у ворот, и проскакивает сквозь тонкую щёлочку, с великим трудом дышит. Ворота захлопываются уже за ним, и это значит, что он всё-таки успел. Весь взмокший, разгорячённый, а на улице глубокий ноябрь и зыбкий холод, и асфальт такой продрогший, что босые ноги Юнги краснеют и дрожат от холода.
Но ему нельзя останавливаться: скоро охранники, что обходят территорию особняка каждые пятнадцать минут, тоже узнают обо всём и побежат за ним вместе с разъяренным Рином, и Юнги совсем не знает, куда и как ему от этого спрятаться. Безусловно, их задержут на какое-то время экстренно запертые ворота, но это не сможет продолжаться вечно, и Мин не имеет никакого права останавливаться. Только бежать. Бежать-бежать-бежать.
Район абсолютно незнакомый, со всех сторон над ним нависают огромные частные дома и узкие переулки, в конце которых обязательно следует тупик. К тому же, у омеги сильно кружится голова и дрожит от холода и перенапряжения теперь уже всё тело. Юнги не планировал убегать вот так в открытую, и этот поступок был неожиданным даже для него самого; если бы он как следует всё распланировал, то был бы как минимум в обуви, прежде чем попытался сбежать. Но сейчас Мин видит уже наперёд: его непременно словят и ему точно не поздоровится.
Омега вдыхает в лёгкие до неприятного покалывания побольше прохладного воздуха и бежит в сторону, параллельно массивному забору, чтобы потом на перекрёстке свернуть куда-то, затеряться в стриженных деревьях и слиться благодаря своей бледности с асфальтом. Он утонет в толпе других, протянет тонкие синеватые руки к серому небу и точно будет благословлён на свободу, без лишних оков в виде альфы, возле которого всё живое обречено. Это обязательно произойдёт — но
не сейчас.
В его голове до звенящего пусто, лишь собственное сердцебиение стучит до невообразимого громко в ушах, Юнги проглатывает с каждым шагом каждый оглушающий стук.
Сзади от себя он определённо слышит Рина, а через некоторое время — ещё и машину, которая стремительно приближается, но не перегоняет его и размеренно едет сзади, и это совсем не может радовать, потому что силы Юнги уже на исходе; однако свобода всё ещё пахнет и ощущается так, что сдаваться точно не хочется.
Он вновь слышит раскатистый выстрел позади себя, глушитель совсем не спасает, а свист пуль определённо и точно добивает омегу.
Что за дешёвый боевик с обязательно трагическим концом?
Рин гораздо быстрее ослабшего Мина, и физическая подготовка у него лучше в разы — ещё через какой-то момент альфа сжимает пытающегося отбиваться омегу в крепких тисках, дышит ему шумно в ухо и довольно скалится.
Клетка захлопнулась.
— Никуда ты уже не денешься, прими это к сведению, — мужчина выплёвывает это с явным презрением, скручивает руки омеги за спиной, а другой своей ладонью поддерживает его поперёк живота. Истерика Юнги потихоньку заканчивается, он успокаивается, и только сейчас в полной мере осознает тупость своего поступка. Глупо было думать, что раз он собственноручно отказался от власти, то Чонгук, наплевав на свои слова, отпустит его. Глупо было думать, что, сбежав так тупо и по-наивному, он всерьёз сможет обрести потерянную свободу. Наивность — порок, безумие — яркое последствие.
— Отпусти меня! — выкрикивает Юнги и пинает его коленкой в живот. Альфа болезненно вдыхает из-за этого сквозь зубы, но не говорит ничего, не разжимает руки и продолжает стоять на месте. Складывается впечатление, что он что-то ждёт, и от таких предположений Мин только сильнее пугается.
И всё становится более чем понятным, когда та самая машина, что неспешно ехала позади них, останавливается, и из неё выходит никто иной, как Чонгук.
Он подходит к ним медленно, голодно скалится, и когда воздух буквально оседает влажным пеплом на кожу Юнги, что его можно буквально созерцать, шаги альфы гулко доходят до его головы раскатистым звуком. Всё так же медленно, неспеша и плавно.
— Я удивлён тому, что до сих пор вас двоих не уволил, — шипит в сторону Рина, — сможешь мне объяснить, как
это, — брезгливо рукой указывает на Юнги, из-за чего тот обиженно пинает альфу вместо Чона, — смогло сбежать от толпы вооружённых мужиков?
Мужчина растерянно топчется на месте, сильнее от волнения скручивая омегу, что сразу же реагирует на это тонким скулежом. Ему правда нечего сказать.
Не будет же такая гора мышц мычать что-то про страшный взгляд крохотного омеги, правда?
— Уйди нахуй, чтобы я тебя не видел. — Чонгук закатывает глаза. — Омегу оставь только.
Он дышит глубоко, размеренно. Облизывает сухие губы, пока альфа отпускает испуганного напрочь Юнги обратно на холодный асфальт. Осень давит на глаза, желтеющих листков вокруг них почти не осталось; только холод, вьющий свои гроздья прямиком в воздухе — Юнги совсем уж жалостливо обхватывает себя тонкими руками, обнимая, и смотрит исподлобья на Чонгука. Сверху-вниз. Ничего действительно не меняется.
Альфа едва сдерживает какую-то непонятную нежность в своём взгляде, смотрит холодно и держит огромное ментальное расстояние между ними. Он, непременно, зол, что омега вновь устраивает саботаж, точно не хочет слушаться его, но это ещё и распаляет нездоровый интерес к игре. Так ведь он обозначил их отношения?
Впервые за последние лет семь его интересует хоть что-то, помимо работы, и Чон точно не намерен отказывать себе в этом чём-то. Не сейчас, не сегодня и точно не завтра. Когда-то определённо да.
— Я всё равно сбегу от тебя, — шипит, — обязательно сбегу, и не остановят меня никакие твои люди.
— Юнги. Не думаю, что ты сможешь всерьёз пообещать мне это, — устало усмехается Чонгук.
Он не спал всю ночь, и следующую тоже не планирует: ситуация на рынке становится всё хуже, контролировать свои клубы и казино в двух городах — всё сложнее. На его лице уже отпечатано, отлито несдираемым воском клеймо усталости, и Мин, если бы был чуточку внимательнее и мягче к нему, наверняка заметил бы это.
— Ты же... Слабый и маленький. — Он незаметно подбирается ближе, дразнит Мина, шепча это в самое ухо и выдыхая туда же холодный воздух. — Са-ахарный. Такие не сбегают.
Чонгука абсолютно не заботит то, что они посреди улицы, под чьим-то чужим домом, и их легко могут заметить. А это равно уничтожению его карьеры, но раз уж он так несерьёзно сорвался с работы, чтобы приехать к омеге по первому зову, тот ответит за это сполна.
— Но сейчас ты пахнешь страхом. Боишься же, м? — Чонгук резко подбирается ещё ближе (куда, блять, ещё?), давит длинными пальцами на подбородок парня, вздёргивая его выше. Смотрит пронзительно в самую глубь коньячных, светлых глаз с лисьим разрезом, запугивает откровенно, заставляет смотреть на себя, а потом задирает голову в сторону, наклоняется и шумно втягивает воздух за ушком.
Всё тот же нетронутый никем лемонграсс, почти неуловимый от передоза подавителей, но всё равно горький и кислый, цитрусовый до тошноты — так не должны пахнуть нормальные омеги. Это не сладко, не приторно, но всё равно тошнотворно, от такого резкого, пускай и ненавязчивого запаха вблизи начинает конкретно мутить, и спазмы болезненно скручивают живот.
Чонгук откровенно обнюхивает его, упивается горечью запаха до той самой тошноты и боли в лёгких, пока голова не закружится. Благодаря этому абсурдно становится лучше, и даже работа кажется не такой утомительной, горы — побеждаемыми. Всё возможно и всё реально, если ему есть к кому возвращаться домой. Чтобы глумиться, издеваться и пачкать, пачкать-пачкать-пачкать незапятнанное тело и разум, чтобы разломать и раздробить ту гордость, что внутри стержнем тонким едва ли стоит. Чтобы хлюпало от тёплой-тёплой крови, хрустело в руках, и крики о пощаде эхом в ушах звучали, когда тишина становится всепоглощающей и тёмной.
Почти что маниакальный, зверский оскал появляется на губах Чонгука, Юнги этого, к счастью, не видит. Лишь чувствует всё тот же выдыхаемый холодный воздух на шее, молится, чтобы Чонгук со своими нездоровыми, страшными мыслями оставил его в покое и никак, ничем не тронул. Вопрос уже стоит о жизни, смерть угнетает, но не убивает. Убивают эти грязные касания к его плечам.
Грязи вокруг Чонгука слишком, чрезмерно много, похоти, осквернённой свободы и горечи на языке — тоже. Юнги покрывается ею сполна, просто находясь рядом с ним. Разделяя один и тот же ноябрьский воздух, дом и планету в целом.
Их столкновение было неизбежно, станет смертельным.
Вопрос только в том, для кого.
Альфа снова резко, неожиданно хватает Мина за руку и утягивает в тёмный, забытый самим Богом-Дьяволом переулок, где их точно никто не увидит.
Всё-таки трусится над своей жалкой тушкой и карьерой, образом, нарисованным в прессе, и непобеждаемым разумом — не покажет никому, как этот самый разум рушится, истекает кровью, как лучшая блядь смазкой, и гниёт прямо там. Загнивает буквально.
Они вновь оказываются в том же положении: Чонгук неоднозначно прижимает его к себе спиной, давит на болезненные точки руками, не забывая про шрам на рёбрах слева, надышаться его по факту слабым запахом и страхом не может. Юнги боится такой непонятной близости неимоверно, едва сдерживается, чтобы совсем позорно не захныкать, и от удушающего ужаса даже забыл о том, что стоит отбиваться.
Остаётся только непрерывно жалеть о том, что Мин совершил такую абсолютную глупость, попытавшись уж слишком непродуманно сбежать.
Потому что злость Чона никуда не девается, не испаряется просто так; а пока он вжимает омегу в себя, где-то там, по дорогам ближе к центру города, утекают из его лапищ целые миллионы. Он потерял тот момент, когда его охота на правду превратилась в охоту правды на него.
Чонгук об этом узнает совсем не скоро.
— Запомни, кому ты принадлежишь, — шёпот не в ухо — сразу в ёбаную душу неведомыми и невидимыми щупальцами тянется, — и повторяй это, если вдруг забываешь.
— Пиздец, ты просто...
— Ш-ш-ш, — урчит Чон, не давая ему договорить. Его левая рука плавно перемещается по худому, угловатому телу на шею, сжимает её больно и вдавливает аккуратный кадык внутрь. Грозит переломать нахер, задушить.
Руки Юнги, что до этого, как у тряпичной куклы, безвольно свисали, теперь пытаются оторвать от себя ладони альфы, он почти отчаянно стучит по ним, откровенно задыхаясь, но это мало на что влияет. Омега чувствует спиной: Чон улыбается, широко, блестит в темноте переулка своими кроличьими зубами до тех пор, пока не отпускает из рук его шею — с алыми, ползущими в разные стороны полосами гематом. Его клеймо. И воздух в лёгких Юнги, которого там почти не осталось, тоже принадлежит ему, тоже под его контролем.
Руки убраны — омега всё ещё задыхается, судорожно глотает воздух, а глаза распахнуты широко-широко, длинные ресницы почти незаметно дрожат. Унижение на уровне невозможного.
Мин болезненно трёт пальцами шею, раздражает несчастную кожу ещё больше, и сухо кашляет. Горло после неудавшегося удушья саднит неимоверно, но, честно, ему уже нечему удивляться. Ничто неудивительно, когда возле тебя сам Чон Чонгук.
Он всё ещё держит его в своих руках, почти что ласково, нежно обнимает, но и в этом омега видит что-то запугивающее. Ему не нужны слова, чтобы в голове Мина алым горело «Ты всецело под моим контролем,
мои желания — твоя реальность», в этом просто нет никакой необходимости, ведь и так понятно всё чётко и ясно, до такой степени, что у омеги темнеет в глазах от осознания происходящего, но он зачем-то всё ещё стойко держится.
Чонгуковы руки уже на талии — Юнги всё ещё чувствует их призрачно-прозрачно на своей израненной шее, боль всё ещё сильная, сдавливающая и снаружи, и изнутри. Словно вместе с его прохладными пальцами внутрь горла пробралось что-то, просочилось сквозь кожу и царапает теперь, раздирает буквально в мясо.
Альфа, кажется, видит его мысли насквозь.
— Ищи панацею в боли, — Чонгук шумно вдыхает запах лемонграсса с макушки Юнги, до хруста чужих костей вжимая его в себя, — не мечтай о свободе. Задыхайся, когда я прикажу не дышать. Ты не должен быть непослушным... — ядовито целует в шею. — Я буду повторять тебе это каждый вечер, чтобы ты наконец запомнил.
— В таком случае, я совершенно лишён памяти, — омега разворачивается в его руках, улыбаясь язвительно, надломленно так — и Чонгук сильнее хочет размазать его под собой в кровавое месиво.
Улыбка стоит многого, когда даже дышать получается с трудом и усилием, говорить ещё сложнее, а Чона злить, находясь в его же руках — очевидное самоубийство. О мягких, таких притворных объятиях и речи больше не идёт, скорее, складывается впечатление, что Чонгук хочет омегу намертво впечатать в себя. Влить, как недостающую деталь, чтобы найти вечное и личное успокоение.
След его горячих губ остаётся на шее Юнги по ощущениям слишком долго, ему кажется, что расползается такой же фиолетовой кляксой, как и следы его пальцев — отравляюще, но не страшнее, чем эти глаза, что в темноте отбивают цветом безразличных космических скал. С другой планеты сбежавший, чужой на Земле, жестокий излишне, словно не прожил всю осознанную в прогнившей Корее бок о бок с леденящим злом, — так выглядит тот, чьё мёртвое сердце Юнги ощущает сейчас слишком близко. Будь у него с собой нож — давно бы не ощущал ничего, и сердца тоже, только исключительный запах железа. Крови. Не своей.
Но в воздухе пахнет как раз-таки их общей, совместной кровью, маленькой смертью двоих неприкаянных, после которой и возрождаться, враждовать и возражать желания особого нет.
Тихо, муторно и долго умирает
что-то, глотая собственную скользкую кровь и растворяющуюся в кислороде жизнь. Тихо, неуловимо и быстро смешиваются два запаха, чья смесь равна сильнейшему яду.
Страх сильнее, чем желание убить. Подчиняться альфе — то, что заложено на подкорке, и просто так этого не стереть, даже скальпелем не выцарапать, сколько бы Юнги не пытался. Лимит исчерпан, оснований сдерживаться у кого-то много, а у кого-то их
и вовсе нет.
— Красные губы стоят удивительно больших денег, — проводит большим пальцем по нижней губе омеги, — крова-а-авые. — Тянет издевательски, точно знает, о чём Мин думает, но ему никогда и ни за что не бывает страшно в отличие от того, кто трусится прямо сейчас в его руках.
Мечтать о своей смерти — допустимо. Мечтать о смерти Чонгука — равно верить в детские сказки, которые омеге никто и никогда не читал.
Юнги даже не успевает никак возмущённо возразить, вспыхнуть спичкой своего недовольства, как его грубо притягивают за затылок к себе и остервенело целуют. Да что там, он не успевает до этого даже пикнуть — лишь измученно мычит в чужие губы, пока они же калечат его собственные, разрывают, сразу зализывают, на что Юнги нелепо тарабанит твёрдую грудь кулачками и пытается отпихнуться.
Для Чонгука же теперь нет ничего слаще, чем кровь врага на своём языке. С очевидным привкусом железа, горьким таким, и чтобы припухшими были края плоти из нежнейшей клубники, и тонкие розовые разводы на подбородке.
Это завораживающе, очаровательно и по-тёмному красиво, но у альфы нет времени любоваться: дорвавшись до желаемого-запрещённого, он продолжает кусать, напирает, разводит губы Мина языком и проходится им же по ровному ряду маленьких зубов. Юнги не собирается ему отвечать, и вообще старается не дышать — знает, чем это чревато.
Грубый удар кулаком под рёбра и пронизывающая от этого боль всё-таки заставляет его испуганно вдохнуть побольше кислорода — и задохнуться в этих властных феромонах насмерть, потому что иначе никак, не с ним и вообще никогда.
У Чонгука запах до безобразного пьянящий, раскладывается на языке омеги кислющими ягодами ежевики, но не кислее, чем он сам; от такой насыщенности у него где-то внизу подкашиваются коленки, а фиолетовые яркие пятна взрываются перед глазами. Сейчас для него не играет никакого значения то, кто такой Чон Чонгук и что он сделал в его жизни.
Альфа знает омежье тело слишком хорошо, досконально даже, и прекрасно осведомлён о том, как легко и непринуждённо может влиять на него. Юнги от передоза различных ощущений приоткрывает рот, словно в сильнейшей лихорадке, задыхается, а Чон умело пользуется этим: проскальзывает между губ горячим языком, касается кончиком нёба — разум Мина точно уносится к ебеням в самое небо, остатки в голове истерично вопят о неправильности происходящего, пока тонкие руки рефлекторно обхватывают массивную шею альфы.
Чонгук улыбается в поцелуй своей самой сумасшедшей улыбкой, пока Юнги, нехотя, тает зефирной массой в его руках. Знают же, что это абсолютно неправильно, грязно, но всё равно готовы благодаря их общему несчастью смешать землю с небом, втереть вязкую субстанцию из остатков в космического цвета гематомы на своих телах, но это не залечит никакие раны ни снаружи, ни внутри. Швы размером с вечность не исчезнут даже после смерти.
Молитвы читать поздно, гладить лезвием вены, пытаться заснуть, задохнувшись под подушкой, — тоже.
Яда слишком много, нормальной жизни слишком мало. Надежды, шансов на восстание, безопасность, безапелляционную свободу лишены здесь абсолютно все. Чон в том числе.
Он нехотя отстраняется от омеги с громким чмоком, дышит отрывисто, устало; глаза мутные, неживые, но его мурчащее удовольствие слышно буквально прямиком из широкой грудины. Стирая слюну и кровь с собственных губ, он задумчиво смотрит в испуганные глазки и совсем слабо улыбается.
А Юнги действительно страшно от своих же действий и от действий этого альфы. До невыносимого ужаса, предобморочного состояния и холодящего всё тело воздуха, выдыхаемого из лёгких, — ледяной кокон от таких ощущений прямо вокруг него вьётся тонкими неразрушаемыми нитями, с которых выбраться крайне сложно. Он неловко убирает руки с плеч Чона, наконец выпутывается из кольца его рук и отходит на несколько шагов подальше, вновь обнимая себя.
Чонгук понимающе хмыкает, самодовольно скалится и снимает всё то же чёрное кашемировое пальто с себя, подходит к омеге и накидывает на его узкие плечи. Вещь сильно пахнет альфой, и Юнги сразу же начинает тошнить, но от одежды он совсем не отказывается. И ему, нет-нет, совсем не хочется рыдать от безысходности, когда Чонгук, сосредоточенно закусив нижнюю губу, поправляет это же пальто на нём, как на ребёнке.
Пульсирующие и теперь действительно кровавые губы омеги дрожат, и он регулярно слизывает выступающую кровь, когда эти огромные руки бережно застёгивают несколько верхних пуговиц и нарочито медленно расправляют ткань. Вечность растягивается в безумие, нескольких секунд вполне хватает, чтобы сойти с ума. Боль не греет, покусанные губы припухают слишком очевидно — так, как этого хотел Чон.
Разорванная кожица, разорванное в ёбаные клочья сердце и втоптанное в бездушную землю чувство собственного достоинства — правда, что сильно ранит.
— Развлечения закончились. Пошли в машину, мышка, ты и так уже отморозил себе все лапки. — Мурчит Чонгук и выходит из переулка, не дожидаясь Мина — знает же, что у него нет другого выхода и он в любом случае последует за ним.
Теряясь в мягком пальто альфы, Юнги постепенно теряет и себя.
