antitoxin

Оставаться во мгле пострадавшим — лучше, чем умирать бесконечно-прозрачно.

Чонгук молча садится за руль, тарабанит по нему пальцами и небрежно заводит машину, не спеша и слишком спокойно. Становится страшно, когда человек настолько умело совмещает ненависть и беспристрастие, агрессию и ничем не прикрытое совершенство. Юнги же теперь — один сплошной пульсирующий комок страха, с мерзкими прожилками боли на нём и бесконечной тоской вместо вуали. Если превратить абстрактное в жидкое — получится целый океан, что не имел бы ни границ, ни дна. Но этот нескончаемый шторм, поглотивший Землю, живёт пока что только внутри Юнги, обжигая внутреннюю плоть огромным процентом соли в себе. Тут уже никакие примочки и антидоты не помогут. Чонгук аккуратно выезжает из квартала, сосредоточенно вглядываясь в дорогу, хорошо бы, если не в пустоту. Не отвлекаясь от вождения, он совсем уж заботливо включает обогрев салона — омегу сразу же обдувает резко потеплевший воздух, и дышать становится чуточку тяжелее. Тепло оседает влажностью где-то на дне лёгких, ощутимо расслабляет, и Мина размазывает прямо по этим кожаным сидениям; Чонгук незаметно наблюдает за его движениями в зеркало заднего вида, но не даёт им пересекаться взглядами. Не сейчас. Юнги и так слишком сильно напуган, а альфа, всё же, не монстр, пускай и кажется таким. Будто в подтверждение этому он на ощупь что-то нажимает на мониторе, перелистывает какие-то списки и включает, наконец, музыку — тишину нужно разрушать, кромсать без шанса на восстановление, потому что дальше так продолжаться просто не может. Между ними бездна, и Чонгук не хочет её ещё больше расширять. А приблизить к себе омегу после всего, что между ними произошло и происходит — фактически невозможно. Он, чёрт его побери, действительно влюбляется, сколько бы не отрицал этого и не врал самому себе. Как глупый мальчишка, отчаянный и отчаявшийся после того, что пришлось на вытоптанной тропе жизни преодолеть. Печально, что для подобных эмоций у него нет ни желания, ни времени, которое и без всяких очаровательных омег, над которыми трещит небо, оголяя космос, ускользает так стремительно, что Чон даже не успевает толком разочароваться. В его детстве, что сейчас кажется как никогда отдалённым и забытым, фальшивым до ужаса, не было места никакой любви, привязанности и заботы о ком-то. Всё это пришло гораздо позже, ушло чрезвычайно быстро — до того момента, как Чонгук успел надышаться этим, поблагодарить Бога за самый настоящий подарок судьбы, что был тогда ярче самого солнца, а сейчас безропотно гниёт в гробу. Это было уже давно, но не давнее, чем подростковый период, что запомнился только смятым ощущением вечной и изматывающей бессонницы, терпким запахом весны и плохими отметками в школе, крутым парнем из тусовки «повыше», что уже в то беззаботное время толкал различную траву, и буквально неудержимой хохотушкой Соён из соседней школы, которая если не смеялась, то непременно заглядывала вглубь самого неба, и её щёки отчего-то становились в такие моменты приятно розовыми. А ещё до боли и неприятного скрежета с внутренней стороны рёбер почему-то запомнился Ким Тэхён — тот, кто учился с альфой в одной школе, имел репутацию ниже уровня Мёртвого моря и уже в то время был таким же мёртвым, пускай и только внутри. Чонгук почему-то слишком явно помнит: он любил море, вишню в сахаре и то, что было абсолютно запрещённым. Наверняка сам Чон считался чем-то таким. А ещё на его лице размазанные по пятнам крови дорожки слёз выглядели слишком отвратительно, и шипящие, хриплые вздохи, в которых Тэхён скрывал боль от очередных ударов, нанесённых местными «хулиганами», по правде были смехотворно ничтожными. Такими же, как и сам Тэ, плюшевый мишка с выпотрошенным наружу синтепоном и оторванными лапами, странный до ужаса и абсолютно ненормальный. Он пах чем-то древесным, но испортился и умер ментально так рано, раньше их всех, — уже тогда его запах ощутимо напоминал горький пепел. Жаль, что с того времени поменялись абсолютно все, кого Чонгук только знал, и намёка на те почти что радостные времена не осталось больше ни в ком. Воспоминания не живут, когда от громкого «разум» и «душа» остаётся кровавая лужа, а поле боя пестрит гниющими черепами. И, чёрт, ему правда жаль, что именно там все бывшие друзья теперь встречаются слишком часто. Но нет сожаления в том, что Юнги — его самый ценный на данном этапе трофей и сокровище, которое ему только удалось вынести оттуда. Высокое и протяжное «Meet me on the battlefield», звучащее из динамиков, словно действительно издевается над ними. — Мы едем в офис, а не домой, если ты не против. Нужно обсудить кое-что, — вздыхает Чонгук, сам не зная, сколько времени ему удастся продержаться настолько мягким по отношению к Мину. По правде, он не планировал этого. И целовать, задушено и мокро, прижимать к себе непозволительно близко, говорить то, что хотел сказать гораздо позже, тоже так-то не планировал. Но о каких планах и порядке действий вообще можно говорить, если Юнги — это уже что-то из ряда вон выходящее? Глупо было надеяться, что Чонгуку удастся следовать тому, чего он изначально хотел. А омега, услышав обращение к себе, лишь тихо, совсем уж невесело и обречённо засмеялся. Так устало и безнадёжно, что даже у Чона, лишённого души, болезненно сжалось сердце. Вынужденная боль способствует подчинению. Главное — не сломать — то, что было записано в заметках Чонгука. И теперь возле этого пункта стоит дописать очередное-корявое «Провалено». Ведь сломал, растоптал и собственноручно закопал в землю, рядом с любимыми. Очередная унесённая его же руками жизнь в небо, которую держит на Земле исключительно тело. — Будто у меня с тобой когда-то был какой-то выбор, — Юнги хрипит-задыхается, но грустная, ненормальная улыбка не покидает его лица, — будто когда-то я не был против твоих действий. — Хочешь выйти? — явная и ничем неприкрытая сталь сквозит в его голосе, а скорость на спидометре противоречиво растёт. Чонгук злится. На него, на судьбу и на себя в последнюю очередь. — Хочу сдохнуть, — Юнги язвительно цедит сквозь зубы, когда встречается взглядом с чоновым в зеркале заднего вида, и очень уж долго всматривается в немую пустоту. — Не в этот раз, мышка. И не в этой жизни, — ухмыляется, резко давит на тормоза перед самим шлагбаумом, который омега замечает только сейчас. Они действительно приехали к его офису, Юнги помнит это огромное помещение, так как бывал уже здесь. — А разве у тебя не принято доводить до могилы своих любимых? — он уже в открытую издевается над альфой, — Мне так жаль, но я забыл, как звали твоего беременного омегу, про которого ты говорил ещё ночью. Неприятно было хоронить их, правда? Вот и мне не понравилось на похоронах своего мужа. Если ты думаешь, что это возможно простить и забыть — глубоко ошибаешься. И это только первое, что ты сделал ужасного для меня. — Откуда ты...? — рычит Чонгук, но не договаривает, разворачиваясь к омеге, и резкими движениями отстёгивает свой ремень безопасности. В нём вспыхивает одновременно злость, агрессия, боль и сожаление такое сильное, что Юнги непроизвольно отшатывается назад, инстинктивно прячется в пальто, владелец которого сейчас готов прямо тут его расчленить. — Что ты знаешь ещё? — М-м, меня заинтриговали твои слова в ресторане, поэтому я вычитал в каком-то новостном заброшенном аккаунте, вчера ночью, когда не мог уснуть; Рин мне отдал свой телефон на несколько часов, чтобы я не скучал, он такой лапочка, правда? Ты, я так понял, тогда заметал все следы своей трагической истории любви, но, похоже, не до конца. Он был уже на шестом месяце, да? Как же досадно, — Юнги победно усмехается, но в его глазах ни капли веселья — пустоты там так много, что не осталось никакого места. Безумие, сплошь и рядом, его количество просто невозможное. Отчаяние побеждает. — И, надо же, тоже авария. Не получилось наверняка представить, что он, вместе с твоим не рождённым сыном, просто заснул? И больше не проснулся. Под землёй. У Чонгука багровеет лицо, а губы сцепляются в тонкую и почти белую полоску. Мин видит, как напрягаются его мышцы под смуглой кожей, татуировки становятся словно объемными, а сам альфа весь группируется, будто готовый в эту же секунду напрыгнуть на него, как разъяренный хищник. Его кадык размеренно дёргается вверх-вниз, когда он сглатывает вязкую слюну с привкусом лемонграсса, Мин наблюдает за этим небольшим движением с огромной настороженностью. Выбранная Чоном песня закончилась, и тишина теперь такая мерзкая, отрезвляющая, что Юнги чувствует, как течет ледяной пот по его спине, пока ему самому, несмотря на холод, становится невыносимо жарко, а голова начинает кружиться. Ему точно плохо, но омега слишком сильно не любит холодную месть, поэтому выдаёт, как на исповеди, сразу же всё, что узнал за ту бессонную ночь, наполненную дрожью и нескончаемой тошнотой. — Ты был плохим отцом, раз не поинтересовался, что на таком сроке омегам уже не желательно садиться за руль. Или, может, его смерть ты тоже подстроил? Может, тебя просто не устроил тот факт, что вы ждали омегу, а не альфу — полноценного наследника? Ты же способен и не на это. Чон наклоняется ещё ближе к нему, и Юнги не видит в этом ничего хорошего, но останавливаться поздно, когда он уже начал то, что необратимо. Внутри него ведь надлом, зияющий чёрной гнилью и контрастной завораживающей красотой витиеватых трещин. Он весь покрыт ими, словно оплетён виноградными лозами, которые грозятся задушить. Чтобы рассыпался на неравномерные куски мяса от их давления, не выдержал и сдался наконец-то — все будут этому только рады. В том числе и Чонгук. Но Юнги почему-то всё ещё не сдаётся, держится вопреки всему, пускай и не имеет больше надежд, целей и мечтаний, кроме банального выжить и уцелеть. Хотя, и в этом нет особого смысла. — Достаточно, — грубо обрывает его. — Ты говоришь не о том, о чём стоило бы, но я предпочту верить, что ты просто ещё не отошёл от своего испуга. Я перестарался, наверное? Мне тоже так жаль. Чонгук равномерно выделяет все слова по одному, с чётко расставленной и подчёркнуто спокойной интонацией, словно не случилось ничего такого, что могло бы вывести его из себя. Наигранно, но умело и почти неузнаваемо. Он, всё же, до удивительного терпелив, хладнокровен и ужасающе спокоен. Так не должно быть. Чон протягивает руку в сторону омеги, Юнги смотрит смело, с вызовом, а тело не слушается, — и он от естественного страха вжимается в кожаные кресла. Чонгук мягко, на грани нежного и чего-то тёплого-тёплого, запускает ладонь в его волосы, зарывается в них, ласково перебирает их пальцами. Смелость испаряется, когда Мин осознает, что вновь тает под этими касаниями, хотя должен бы насторожиться и пытаться отбиваться. Это просто немыслимо. Между ними, такими молодыми, перспективными и напрочь убитыми, желанными, но не сполна желающими, непременно расцвели бы крохотные бутоны эустомы, и весна не стала бы последней, вот только не в этой, а в следующей жизни — в той, что была или будет по ту сторону неба. — Возвращайся в реальность, мы всё ещё внизу, — Чонгук резко, как и начал, прекращает мягко и почти что любовно вглядываться в глаза напротив, и теперь больно тянет его за отдельные пряди ближе к себе, — тебе действительно стоит запомнить своё место. Юнги сипло вздыхает, воздух застревает в его горле отравленным копьём насквозь, и он наконец-то отрывает руку альфы от себя. По инерции омега ударяется затылком о сиденья, и от этого становится только хуже. Чон смотрит в ответ раздражённо, теперь едко всматривается в чужие глаза, косвенно сжимает израненную омежью душу в своих руках, готовый буквально загрызть её, проглотить огромные куски плоти, лишь бы прекратить всё, что начал сам. Жаль только, что легче от этого Чону совсем не станет, голод утолить не получится, восполнить в себе запасы невосстанавливаемого — тоже. Этот омега абсолютно несносный, Чон ненавидит его в равной силе, как и себя. Быть с ним мягче, нежнее, чувственнее и так, как правильно — точно невозможно. Не заслуживает. Потому что Мин Юнги хотел надавить на больное, но не учёл, что тот, кто так спокойно говорит о смерти любимых, не сгибается пополам от таких фраз, не выдержав боли, совершенно и полностью непобедим, всегда таким был. Время до жути быстротечно. — Это же не главный вход, так? — Юнги боязливо выглядывает в тонированное окно, игнорируя собственный страх и упрёки Чонгука, — я помню, что меня вели в тот раз не тут. — Предлагаешь заявиться с тобой, когда ты в таком виде? — усмехается. — Да и не хотелось бы попасть прямо в руки репортёров, которые вечно там. Репортёров. Юнги резко прошибает током от совсем недавних воспоминаний, он глупо и слишком самонадеянно прижимает руку к сердцу, пытаясь восстановить утерянный ритм и заодно дыхание. То, что сделал Чонгук, невозможно никак забыть. Он отпускает собственную грудную клетку, на которой наверняка остались красные вмятины от пальцев, поднимает руки в волосы и оттягивает их у самых корней. Вид у него действительно не самый лучший: потрёпанные и спутанные волосы, порозовевшие от разных причин щёки, мокрые до безобразия глаза и запачканная придорожной пылью и лужами пижама, из которой нелепо выглядывают покрасневшие от холода стопы. В огромном пальто альфы, в котором Юнги до сих пор жутко неуютно, он выглядит, словно подобранный с улицы котёнок, совсем страшненький и облезлый; а Чонгук, как уже известно, не слишком сильно любит животных. — А ещё ты убил Лиама, — заносчиво и с нескрываемым отвращением констатирует факт омега. — Убил всех, кто мне был дорог. И оставил только себя, да? Умно, не спорю. — Ты забываешь про Чимина и Соён. Они ведь живы, — игриво, но совсем не по-доброму шепчет, склоняясь прямо над Мином, поправляет собственные волосы, — пока что. Юнги надменно фыркает, показательно отворачивает заплаканное лицо, мысленно уговаривая свой же организм сделать последующий вдох — каждый раз новое достижение, героизм на грани смертельного. Мир для него чёрно-белый, сошёлся в одной точке, чьё название-имя произносится шёпотом и на дрожащем выдохе, а едкий дым заполняет гнилые лёгкие вместо воздуха. Чон Чонгук. — Я убиваю всех, кто становится моим препятствием. — Но меня же ты почему-то не убил? — Мин шумно сглатывает, стойко рассматривая альфу перед собой, и тому наверняка неудобно наклоняться к Юнги через весь салон, сидя на водительском сидении, но комфорт этого человека — последнее, что волнует омегу. — Хотя пытался — не вышло. — Я не отрицаю своих ошибок, с тобой их было очень много, — раздражённо цокает, — но покажу, что ты можешь стать далеко не последним человеком во всей сложившейся ситуации. Пошли уже, господи. Чонгук выходит из автомобиля, небрежно закрывая двери, и ждёт омегу уже снаружи. Кажется, это его личная парковка перед чёрным входом, потому что кроме как них, здесь больше никого нет. Этот альфа рассчитал инфраструктуру своей основной рабочей территории так умело, до мелочей, либо же нашел тех, кто сделал это за него, потому что стройка всё ещё продолжается, — Юнги не знает. На улице накрапывает мелкий и противный дождь, что только-только начался, расползается крошечными слезами по серому и пыльному асфальту. Омега хмурится, когда уже спускает стёртые практически в кровь ноги, чтобы встать на поверхность, как Чонгук вновь обхватывает его вокруг талии и буквально вытягивает из авто, почти что бережно прижимая к себе. — Какого хуя, Чонгук? — Юнги не жалеет для него никаких оскорблений, возмущённых взглядов и целой горы матов, подобно очереди пуль из излюбленного Чоном оружия; тот лишь молчаливо складывает Мина в своих руках, обхватывая поудобнее, садит на бедро, как маленького ребёнка, поддерживает его под задницей. Он вынуждает омегу схватиться за его шею, чтобы не упасть, насильно прижаться к нему по той же причине; тот факт, что Чонгук может его держать буквально в одной руке — пугает. — Мне не нравится такое положение. Отпусти! Альфа целомудренно его игнорирует, молча несёт, как красивейшую ношу и собственное украшение, к неприметному входу, пускай и чувствует что-то смешанное — очевидно, не радость. Ему не особо-то и нравится тащить Юнги вот так в свой же офис, когда их может заметить, увидеть и даже заснять кто угодно, они ведь не последние люди в городе. Это огромнейший риск, тем более, что Мин в пижаме, босиком, в чужом пальто и с заплаканным, покрасневшим лицом выглядит как настоящая жертва насилия, если не хуже; но Чонгук давно расставил для себя все приоритеты, и Юнги, на удивление, оказался порядком выше и работы, и карьеры в целом. Его свобода давно уже рассыпалась вдребезги. Любить не значит отпустить. Не отпустить значит одержимость, что не формируется в подчинение — гораздо хуже. Это болезнь, панацеи по-прежнему нет. Омега в его руках всё ещё подрагивает, так и не согревшись в машине, и Чонгук, сумев пересчитать все его рёбра, сильно огорчается из-за этой нездоровой худобы. Его бы откармливать да откармливать, ласкать и изнеживать, держать в тепле, как лучший свой цветок, и находиться рядом круглосуточно, чтобы затопить в своей любви, — нельзя, не получится. Всё упущено, потеряно; не те люди и не те обстоятельства. Чонгук, похоже, заранее выгнал всех из холла нового сердца своей деятельности, потому что внутри не оказывается никого, и они спокойно поднимаются на лифте на нужный им этаж. Альфа Юнги всё ещё не отпускает, хотя мог бы уже, и пользуется шоком притихшего в своих руках, но не своего омеги, живёт сейчас и этим моментом, прижимая его к себе. Хочется защитить его от всего страшнейшего мира, одновременно с тем непременно хочется его насмерть раздавить, и определиться слишком сложно. Мин же в это время активно делает вид, что его тут точно нет, не сейчас и не в этой Вселенной. Ведь его лицо, как бы он этого не хотел, непроизвольно утыкается в мощную шею альфы, прямо возле пахучей железы. Чон заносит Юнги в свой просторный кабинет, возле которого всё тем же чудным образом не оказывается секретаря, что в своё время не очень лестно обошёлся с омегой, поэтому он вполне рад этому. Но факт полного отсутствия какого-либо персонала, конечно, не может не напрягать, поэтому Юнги осматривает всё, что видит, до мельчайших деталей, насколько это возможно, чтобы запомнить и надолго отпечатать в памяти. На всякий случай. Альфа отпускает его на ноги только сейчас, и тот сдавленно шипит — состояние аффекта прошло, и теперь ступни действительно болезненно саднят; до кровавых следов на дорогом покрытии не дошло, и слава Богу. — И всё же, для чего ты меня сюда привёз? — устало тянет Юнги, упрямо игнорирует боль, едва успокоившись после своих многочисленных за сегодня истерик. Грёбаные качели, но с Чонгуком по-другому точно никак не получается. Воспалённый разум реагирует буквально на всё слишком резко, а думать о том, что происходит в его со всех сторон пугающей жизни, нет больше никакого времени. Где-то там тело Лиама только-только отдали земле, очередной ребёнок этой прогнившей Вселенной вернулся домой; а где-то здесь с завидной одновременностью на губах Юнги насильно отпечатали самим убийцей никотиновый поцелуй, такой вкусный для альфы. — Для начала ты идёшь в душ, смываешь с себя всю грязь и переодеваешься. Терпеть не могу, когда ты так омерзительно выглядишь, — фыркает, а после усаживается в огромное кресло и вызывает своего же секретаря, используя локальную телефонную сеть: — Вернись с северного крыла и принеси в мой кабинет полный комплект одежды для омеги и тёплую обувь. Нет, сорок второго размера. Я жду тут. Резко, чётко и без каких-либо приветствий. Совсем не беспокоясь о том, где ненавистный для Мина работник найдет в кратчайшие сроки нужное — опрометчивый как для начальника поступок. Юнги бы со своим милейшим секретарём такого себе не позволил бы. — Душевая там, — небрежно указывает рукой на совсем неприметную дверь, — дождись, пока тебе принесут одежду, и пойдёшь туда. Аптечка тоже там, обработаешь это недоразумение. — Даже размеры одежды лично и так хорошо знаешь? — Юнги фыркает, устраиваясь на диване в углу. В помещении темно, безумно, и воздух какой-то сырой, застоявшийся — будто здесь давно никого не было. Запах Чимина конкретно на этом диване ощущается слишком ярко, Мин не желает об этом ничего спрашивать, ведь и так всё очевидно. — Я, в отличие от тебя, интересовался более практичной информацией, — ухмыляется. До боли в лёгких, широко, чтобы белоснежные и слегка выпирающие вперёд зубы было видно в полумраке из ужаса. Он, сидя в своём кожаном кресле, возвышается горой чистой безысходности над омегой, пускай и находится в другом конце помещения. Боль, что везде следует за этим человеком, но влияет на других, а не на него самого, уже давно стала надоедливой попсой — такой же, как и кокаин, и власть в жизни Чонгука. Статистически стабильно. Через каких-то пятнадцать минут секретарь Чона действительно появляется в широком дверном проёме с объемным бумажным пакетом с одеждой небезызвестного бренда, даже не смотрит в сторону Юнги, когда отдаёт вещи в руки альфе. Преданная до скрежета зубов сучка Чонгука, которая видит цель, стремления и вершину, но находится ниже, чем Ад. Юнги от таких тошнит. В ванной он действительно смывает с себя все следы своего неудавшегося побега, обрабатывает ссадины на ногах и руках, но предусмотрительно не трогает гематомы на шее — знает же, как важны собственнические отметины для альфы даже на подсознательном уровне, как бы самому Мину не было противно это признавать. Также Юнги переодевается в новую одежду, которой оказываются широкие брюки, объемный белый свитер и длинный мягкий кардиган кофейного цвета, а ещё чёрные туфли — комплект до жуткого напоминает то, как одевается Тэхён. Омега, невольно вспоминая этого загадочного и по правде устрашающего альфу, так или иначе задумывается о том, как он там. Как и остальные, тоже теперь сотрудничает с Чоном, или продолжает самостоятельно и независимо разрушать молодое поколение чужой и своей страны? Наверняка он не узнает. — Иди сюда. Ближе, — Чонгук подзывает его к себе жестом, как только тот выходит из ванной и кутается в кардиган, словно ищет в нём несуществующее спасение. Влажные, но совсем не мокрые отросшие волосы ожидаемо завились мелкими волнами — настоящее милое облачко на голове омеги. Как выразился бы сам Чон — чёрный нимб падшего ангела. — Смотри сюда. Это графики прироста прибыли мелких казино на окраине Пусана. Это же просто дыра, а заведения процветают. Вместо моих. Ты ведь знал про них, так? — он водит пальцем на бумаге, Юнги рефлекторно цепляется взглядом не за текст, а за витиеватые буквы на костяшках альфы. Латынь, он не поймёт. — Знал, — закатывает глаза, но всё равно склоняется ниже над столом, — ты что, сам с этим разобраться теперь не можешь? — Вы не поддерживали жестокие методы устранения конкурентов? — А это было затруднительно узнать для тебя, в отличие от всего остального? Я противник подобного. Хосок тоже, — последние слова — сорванным шёпотом, жестокая тишина в ответ от альфы точно добивает. Ему и не нужно говорить, ведь в глазах написано очевидное «Он мёртв. Прекращай думать про него», такое выразительное и ясное, что Юнги моментально хочется плакать. Он не забудет. Никогда. Тот, кто любил и сам был любимее солнца, просто так не забывается. Идеальные люди теряются в сером дыме слишком быстро, вот и Хосок потерялся. Забыть — означает напрямую предать, омега в этом точно уверен, это явственно так же, как и то, что космос неизменно чёрный. Всё познаётся в сравнении, и когда всё хорошо, почему-то не думается о том, что рано или поздно вновь настанет то самое «плохо». И наоборот. События в голове Мина крутятся повреждённой плёнкой кассеты, быстро и с противным шелестом, скрипом и шумами. Картинки из прошлого отдалённо цветные, яркие почти что, из нынешнего — мерзко чёрно-белые, а будущее представляется лишь чёрными пятнами. Его там не ждёт ничего хорошего, улучшения ситуации ему не грозят. — Какова вероятность того, что эти рыбёшки могут мешать нам намеренно? — Чонгук смотрит на него вполне серьёзно, впервые за их знакомство на равных, не сверху-вниз. Это пугает. Юнги совсем уж удивлённо хмурит брови, расценивает эти вопросы, как самую настоящую шутку, отходит на пару шагов назад и удивлённо осматривает альфу. Белая рубашка, заправленная в идеально выглаженные брюки, слишком опрометчиво обтягивает напряжённые мускулы. Чонгук никогда и ни с кем не расслаблен. Идеальный до ужаса, ужасающий и сам. Но он уже теряет свои позиции. — Ты потерял Намджуна, что ли?.. — смазанным взглядом скользит по выразительным скулам альфы. — Не ему ли ты должен задавать подобные вопросы? — Я знаю, уже знаю, что ты осведомлён о многом касательно компании. Я не зря спрашиваю конкретно тебя. — Ты слишком странный, — Юнги вновь пятится назад и неловко падает всё на тот же диван. Тут безопаснее. Он зарывается руками в свои волосы, тянет их, массируя кожу головы, но задуматься нормально и осмыслить всё совсем не выходит. В голове сумбур, за не прошедший до конца день потрясений уже слишком много, а они всё продолжают наваливаться на него с большей силой. Чонгук давит ментально, не предпринимая для этого ровно ничего, и это навязчивое напряжение ощущается даже в воздухе. Испуган один, второй патологически серьёзен. У двоих конкретная болезнь. — Я умею доверять, может, даже прислушиваться. Пускай и делаю это крайне редко, — мужчина начинает спокойно, вернее, успокаивающе, удивительно мягко смотрит Мину в глаза. Раздражение и злость сражаются внутри него против морального равновесия и здравого смысла. Война бесконечна. А мерзлота вечная. — Я хочу доверять тебе. Мне действительно очень жаль, что всё началось так, — продолжает Чонгук, а в Юнги сразу после этих слов закипают литры ненависти. В отличие от воды, они от огромной температуры совсем не испаряются, остаются внутри, бурлят вулканом, что не имеет ни дна, ни логического выхода. Происходящее — немыслимо. «Мразь... убил бы прямо здесь, но руки пока пачкать рановато» «...я уже достаточно раз успел убедиться в том, насколько ты бестолковый» «Пока я не захочу твоей смерти, ты не умрёшь, не посмеешь. Когда придёт время, я задушу тебя этими же руками и забуду до следующего рассвета всё, что было до. А будет много, ты только не сомневайся» «Я хочу доверять тебе». Контраст этих фраз, равномерным звоном звучащим в голове Юнги, слишком пугающий. Люди не меняются так быстро, в особенности такие, как Чонгук. Это банально невозможно: тот, кто привык жить одними своими принципами столько лет, не может настолько резко менять ход мыслей. Он не убил его сразу, хоть должен был, не убил и во второй раз, глупо промахнувшись, не убил, не избавился и в третий раз, когда Мин оказался ему совершенно ненужным и бесполезным. Чонгук лишил его буквально всего, отобрал весь мир, раскромсав его на кусочки, а теперь пытается отобрать и самого Юнги. Но он уверен: Чон неисправим, и за этой поражающей нелогичностью и парадоксом стоит что-то более объективное, аргументированное и более понятное. Возможно, ему просто хочется в это верить. Возможно, Чонгук просто изначально отрицает слишком многие вещи, бежит от своих проблем, как в последний раз, и врёт всем, включая самого себя. Нагло, боязливо и медленно. Мокро, вязко и настолько опасно, что лёгкие от такого между собой склеиваются, преодолевая барьер в виде сердца. Ранее склеенное разбить невозможно, Юнги Чонгука никогда не одолеть. Возможно, потому что уже давно одолел. — Я хочу, чтобы ты принимал хоть какое-то участие в деятельности своего бывшего бизнеса, и я не шутил вчера. Не будь придурком, Юнги, — раздражительность прогрессирует, и теперь в его голосе от былого спокойствия одни крошки, — ты не настолько глупый, каким хотел показаться. — Ничего я не хотел, — омега обиженно бурчит, складывая руки на груди в защитном жесте — кажется, не расслабляется тут не только один Чонгук. Да и разве возможно расслабиться, когда шея горит настоящим огнём, полыхает так ярко, что в глазах парня всерьёз появляются блики алого пламени? Такого же, как и солнце, что ушло, пускай и обещало вернуться. В другом виде, в других мириадах горизонтов, оно будет ждать там всех, кто лишён был света. Чонгук пугает не меньше обещаний от солнца, в его присутствии даже дышать получается с трудом. Смерть его подружка, Юнги в ловушке. — Хорошо, я повторю: что ты думаешь по этому поводу, как ты воспринимал их набросы раньше? — альфа щурится, устало и как-то отрешённо, ведь надоело абсолютно всё, апатия побеждает, но война не заканчивается. — Я хотел их убрать сразу же, как только разобрался бы с тобой. Без помощи Дона, — лепечет омега, проглатывая половину звуков, шепелявит и опускает голову как можно ниже. — Это были бы вынужденные меры, я правда не люблю кровь. Но ты помешал. — Нет ли вероятности, что все остальные шайки накинутся, если тронуть некоторых из них? — Нет. Они поделены на несколько групп, я их образно называл южными и западными. Этих клубов и прочего не было при жизни Хосока, они появились, когда вся система дала трещину. Только пять из одиннадцати поддерживают тесную связь и доверительные отношения, еще двое конфликтуют. Чонгук с присущей ему уверенностью смотрит прямиком внутрь омеги, теперь не сквозь; он сосредоточен, слушает внимательно, Мину от такого взгляда становится не по себе, но он всё равно продолжает: — У них есть кто-то по типу главного — Ли Ёнхун. Он контролирует несколько клубов и был одним из первых, кто пытался убрать меня. В самом начале, — сипло вздыхает, заметно расслабляясь в кресле, но не настолько, чтобы это можно было назвать нормальным внутренним состоянием. Он облокачивается на быльцу дивана и теперь, обретя уверенность и чувство важности, говорит более спокойно. Слушают его так же внимательно. — И как? — Лиам... Спас меня, — это имя не даёт Мину забыть то, что сделал Чонгук, его слова и былые (настоящие, нынешние?) намерения. Отвратительные. Такие же, как и сам альфа. — Здесь я уже не скажу, что мне жаль, — Чон выгибает одну бровь наверх, смотрит всё так же пронзительно и складывает руки под подбородком в замочек. Он тот, кем он является. И это действительно неисправимо. — Я не нуждаюсь в твоей жалости. Колкий взгляд и колючий голос ярко подтверждают его слова. Юнги не лжёт, всё ещё остаётся таким сильным, что даже самому альфе есть чему у него поучиться. Чонгук на это только хмыкает, отчасти высокомерно, отчасти поражённо, и уже ничего не отвечает, потому что говорить больше нечего. Хорошо, что Юнги не нуждается ни в жалости, ни в самом Чонгуке наверняка тоже. Когда сам альфа — да. И очень. Это было предсказуемо, что рано или поздно очередная жертва Чона станет тем, кем совсем не положено. Что она обретёт контроль, силу, конкретную власть над конкретным человеком, противостоять которой будет уже сложно. Сегодня он хочет доверить ему бизнес, наконец признав, что тот совсем неплохо в этом разбирается — а что завтра? Чонгук не хочет даже и думать про это. У его одержимости на самом деле не существует названия, сколько бы он этого не отрицал, она принадлежит ему всецело, пускай и олицетворяет то, что не стоило бы. Юнги не будет его собственностью никогда. Банальное, но до безумства желанное «мой» здесь не уместно, никогда не станет таким, ведь односторонне до ужаса: это как магистраль с множеством полос — выехать против огромнейшего потока машин, несущихся на огромной скорости, объяснимо фатально. Чон по итогу смог научиться лгать абсолютно всем, кроме себя. Можно притворяться вечность, менять маски, как направление собственного взгляда, но это слишком бесполезно: сквозную дыру в грудине лейкопластырями спрятать крайне трудно. Приятная действительность не всегда является реальностью, мысли по мнению Чонгука ни черта не материальны. Где-то там, внутри, невыносимо холодно, но жизненно необходимое тепло никогда не станет греть его. Он знает, прекрасно об этом знает. Небо говорит ему об этом каждую ночь, хоть и бессвязный шёпот о безысходности и отчаянии не в силах добить этого альфу. Жестокие люди всегда оказываются самыми слабыми. Они были такими ранее, возможно, даже всегда, только оболочка далеко не всегда в силах скрыть то, что находится внутри, а вот там ничто и никуда бесследно не девается. Рано или поздно даже самая прочная броня лопается, расходится и разрушается так же легко, как отрывная фольга под лёгким давлением. Вот и Чонгук не выдержал. Он, безусловно, всесилен, непробиваем и непобедим, но всё рано или поздно заканчивается. Трудно уловить тот момент, когда болезнь из паразитирующего, истощаемого, выматывающего и от того, от чего очень нужно, невообразимо сильно хочется избавиться, становится частью самого человека. Необратимый процесс, болезненность которого сохраняется, ведь это не проходит бесследно. От частицы себя избавиться уже невозможно, зависимость не лечится. Чонгук так сильно заболел. — Если ты меня впустишь в мой кабинет, я смогу сказать тебе его паспортные данные. Связи с полицией у тебя есть и без моего участия, — у Юнги дрожат губы, и не только они, от одной только мысли о возвращении на работу, в которое он до конца не верит, поэтому так сильно теряется, заглядывая в тёмно-карие, чуть ли не угольные глаза альфы. Не видно ни радужки, ни зрачка, ни берега, ни дна, чёрный цвет в этом случае не значит космос, не значит бездну или что-то подобное. На самом деле, там явно нечто гораздо страшнее, пахнет угрозой для жизни и той самой болезнью. Юнги видит себя в его глазах. Во взгляде самого Мина беспросветная темнота, в голове — звенящая тишина.

* * *

Местами отколотая плитка в школьном туалете не по своему естеству оказывается слишком холодной, влажной, с россыпью таких же холодных капель воды или чего-то ещё, о происхождении которых думать не особо-то и хочется. Он вновь оказался здесь, всё в том же углу, пропахшем сырым бетоном и аммиаком, но всё ещё не ставшим приятно родным. В жизни Тэхёна не существует ничего родного и приятного, ему бы пора с этим свыкнуться за прошедшие бесполезно целые шестнадцать лет. Но привыкать к плохому — тяжелее, чем к хорошему, вот и он, наивный до ужаса, всё ещё верящий в чудесное, не хочет привыкать к тому, что происходит практически ежедневно, из года в год. Не хочет привыкать и к ноющей, явно свидетельствующей о каком-то повреждении внутренних органов, боли. Под левым глазом, где между ресницами прячется крохотная родинка, растекается неравномерным пятном цвета космоса гематома, из-за которой ещё немного — и припухнет уродливо нижнее веко. Будет ещё больше слов и колких издевательств о его не лучшей внешности, и Киму всё ещё не плевать на это. Костяшки его пальцев содраны напрочь, и ошмётки омертвевшей кожи держатся на окровавленных ранках исключительно на тихом, шипящем «блять...», которое альфа разрешает себе произносить крайне редко, когда уже совсем всё плохо. Да и содраны они совсем не от того, что Тэхён пытался защищаться или что-то по типу этого. Когда тебя волочат по асфальту, немудрено, что кожа местами всё-таки не выдержит. У Кима во рту отчаянный, навязчивый привкус крови, что подтекает туда непонятно откуда, из-за чего он каждые несколько секунд сглатывает слегка розоватую слюну, от которой уже нехило тошнит. Вокруг рта у него тоже отвратительные разводы всё той же крови, бледные размазанные круги накладываются друг на друга, Тэхён даже не пытается заглянуть в зеркало, что находится совсем рядом. Он поджимает ещё ближе колени к себе, преодолевая спазмы по всему телу, обнимает себя так сильно, насколько для этого хватает жалких остатков сил. Утыкаясь лицом в коленные чашечки, Ким совсем не впервые задумывается о том, чем заслужил всё это. Жгучую ненависть одноклассников, презрение со стороны учителей, полное равнодушие от родителей и жизнь, что закончилась на одном, далеко не самом лучшем человеке ещё в тринадцать. Конечная станция его личной Вселенной стала очевидной для всех спустя несколько месяцев, и именно этот момент Тэхён привык считать началом личного конца. Дважды ничто не заканчивается, но Ким преодолел жалкую черту возможного. Глупо ведь было не заметить влюблённый до чёртиков взгляд альфы, пускай он и не надеялся ни на что, но заболел не своим, неправильным человеком так сильно, что у всех лекарств грёбаного мира не осталось абсолютно никаких полномочий. Но Тэхён совсем не жалеет о том, что утонул в чужих, холодных и равнодушных глазах, захлебнулся напрочь в чужой агрессии, которой для него одного было слишком много. Он не надеялся на взаимность, прекрасно осознавая неправильность, аморальность всей ситуации, и хотел просто любить, не думая о том, что станет с ним завтра. Горячо, трепетно и так нежно, как это может только сам Тэхён. Ему не разрешили. Всё слишком обречено с самого начала, поэтому к этому моменту слёз у него уже совсем не осталось, чтобы плакать из-за этого или хотя бы из-за невыносимой боли, что постепенно и неизменно усиливается. Живот скручивает новыми спазмами, Тэхён по привычке сдерживает болезненный скулёж, и из его губ вырываются только жалкие хрипы. Сам он сильно зажмуривается, будто это как-то поможет ему преодолеть хоть что-то, и вдыхает ничтожные остатки запаха забродивших ягод ежевики, что чудом остался на разорванной и невзрачной школьной форме альфы. У того, кто важнее бескрайнего моря, форма точно такая же (как и у всех учеников, собственно), но Тэхён видит в этом их крошечное сходство, видит в этом малейший, но так или иначе повод для радости. Наивный маленький ребёнок. Его личная дисгармония, загнанная в рамки пустого школьного туалета, разрушается куда сильнее, чем до этого, когда альфа слышит размеренные шаги, что приближаются ко входу. Он знает до боли в забитых лёгких, кому они принадлежат, и это обожание вперемешку с сильнейшим отчаянием ранит сильнее, чем удары одноклассников. — Ты вновь здесь. Жалкое зрелище, — непринуждённо говорит Чонгук, стук его туфлей на мелком каблуке по кафельному полу звучит уничтожающим звоном в голове Тэхёна. Руки альфы в карманах, Ким смотрит на них завороженно, исподлобья, как в последний раз. — Эй, Тэ. В голосе Чона ощутимо звучит неприкрытое ничем отвращение, хрипы из-за сигаретного дыма и натянуто лживая непринуждённость такая, что Кима начинает тошнить ещё сильнее. Он не хотел бы откликаться, точно не сейчас, когда он выглядит так отвратительно и убого. Чонгук видел его таким тысячи раз, но это всё равно останавливает его. — Посмотри на меня, — Он подходит ещё ближе, становится почти впритык и слабо пинает Тэхёна в бедро — тот съеживается ещё сильнее, начинает дрожать и мотать головой из стороны в сторону, отрицательно. Напуганный. — Тэ. Ким нехотя поднимает мокрый взгляд светло-карих глаз, в которых плещется такая боль, что Чонгука едва ли не откидывает назад. Но это совсем не меняет сосредоточенного выражения лица, он смотрит сверху-вниз, пронзительно и с таким же отвращением, как и в самом начале. — Послушай... Забудь даже моё имя, хотя бы ради себя. Если хочется жить. Надежда может убивать, а спасать тебя точно никто не станет. Я не спасу. Не захочу делать это. Едкая ухмылка, пренебрежительный взгляд, которым Тэхёна легко можно убить, не предприняв для этого совсем никаких усилий. Долгоиграющая мерзлота окутывает его вплоть до кончиков пальцев, и Ким едва сдерживает надоедливую дрожь; ему бы сейчас выдержать, не сломаться от той ненависти, что источает Чон, хоть немного совсем рядом с ним просто подышать. Это бесценно, редко и настолько ярко, как радуга, в которую Тэхён точно так же безгранично влюблён. В тёплую, многообещающую, такую, что даст надежды в даже самый тёмный день, ведь появляется сквозь пелену серых туч. Но теперь ему запрещено иметь какую-либо надежду, и он не смеет ослушаться. За таким выражением лица следует лёгкий удар, будто бы предыдущих альфе было мало; Чонгук целится в шею, чуть ниже линии роста волос, слабо, но для измотанного Тэхёна вполне ощутимо. Боль преследует его, как собственная тень. Тэхён молча подставляется под ещё несколько ударов, которые Чонгук называет отрезвляющими, а сам Ким — приятными и до сердца вдребезги необходимыми ему касаниями. Его зависимость — хуже тонн принятого ксанакса, который так любит Чон, хуже разбитой зеркальной поверхности неба и цунами, что может поглотить одной одинокой волной половину Земли. Он обречён. Его сентиментальность и наивность не в силах сдержать правдивые мысли, которые настырно лезут в голову, сжирающие Кима изнутри. — Спаси себя сам, не будь настолько слабым. Мерзким альфой, наверняка это имел в виду Чон, влюбленным немощно и безысходно в другого альфу. С огромными светлыми глазами, худыми руками с выпирающими косточками на запястьях, которые бывают такими изящными только у омег. Горящая в языках пламени бабочка глупо взмахивает крыльями до последнего, пока не превратится полностью в пепел. Тэхён так же. Чонгук не сломал ему жизнь своим существованием, острыми скулами, красивыми губами, от которых трудно оторвать взгляд, и характером, о который легко можно пораниться. Тэхён сломал себе всё сам. И он наконец просыпается. Под звуки сигналящих машин и сорванного дыхания ветра. За окном бурлящая жизнь, скачущая по верхушкам японских небоскрёбов, под боком тот, кого сам Тэхён лживо зовёт никак иначе, кроме «любимый», прижимается к его горячим рёбрам, на которых выбито «cura te ipsum»* почерком Чонгука. Сегодня вечером железная птица унесет его туда, где его личных грехопадений больше, чем привычно. В Токио жизнь ярко полыхает фениксом каждую ночь, она уже начинает светиться мелкой блестящей пылью, что оседает внутри придорожных фонарей. Они наполнены той самой жизнью, что дышит вместе с ветром. Внутри Тэхёна такая же звенящая пустота.