antitoxin

Бабочки не тонут.

Тэхён никогда не улыбается. Он смотрит свысока, надменно, толкает язык за щёку, и то, что принято называть оскалом, в его понимании считается признаком явного одобрения. Он пахнет горелой древесиной, осколками чего-то утерянного и асфальтом после дождя, если особенно доволен чем-то. Не доволен обычно никогда. У Тэхёна узловатые пальцы с шершавыми покрасневшими костяшками. Такими, будто он мёрз и замерзал насмерть целое столетие, но так и не смог согреться, перешагнув порог вечности. Именно ими он почти нежно крутит руль чёрного Феррари, минуя очередной перекрёсток, и щурится, когда солнце светит слишком ярко. Защитные очки — не для него, альфа не желает прятать свой леденящий душу взгляд, используя его, как оружие. На самом деле, по его мнению своей силой можно сделать любой недостаток, превратить его в достоинство и средство для получения собственных желаний, только Тэхён осознал и принял это слишком поздно. Не вовремя. В двенадцать часов дня на дорогах движение ожидаемо заморожено, но Ким помнит объездные пути ещё с самого детства, когда отдыхал в уютном Пусане каждое лето у бабушки. Сейчас нет ни уюта, ни бабушки, но воспоминания и навыки выживания остались. В салоне, пахнущем кожей, чем-то сладким и одновременно горьким, играет ненавязчиво «We won't», Тэхён подпевает лишь одними губами, так тихо, словно боится кого-то разбудить. Наверняка себя, ведь если его сознание проснётся — не выдержит реальности, не примет настоящего себя и сломается так сильно, что никакой супер-клей не поможет. Проверять альфа это не будет. Тем более, что нагрузок на его нервную систему становится всё больше и больше, но это не страшнее, чем всё остальное, что он пережил до этого. Тэхён хмурится, зарывается свободной рукой в волосы, вьющиеся благодаря обновлённой химической завивке. В Японии жизнь у него определённо лучше, чем тут, ведь здесь даже достойного мастера найти удается с трудом. Бездарность на бездарности, именно так он отзывается о своей родине, где всегда оказывается опаснее, чем где-либо. И каждый раз, как сегодня, альфа искренне себе обещает, что в стране, в которой он так сильно задыхается, он точно никогда не умрёт. Задние сиденья Феррари заляпаны чей-то всё ещё тёплой кровью. Тэхён не оглядывается на космическую россыпь гранатового цвета. Засмотревшись в горизонт, в котором медленно тает такое же гранатовое солнце, Тэхён совсем не замечает того, что на пешеходном переходе чей-то крошечный силуэт останавливается прямо посреди проезжей части, чтобы поправить свои солнечные очки. Не смотрит по сторонам, не оглядывается, беспечно бормочет какие-то недовольства и совсем не думает о последствиях. Ещё одна секунда — и было бы слишком поздно, но альфа всё же успевает среагировать, резко надавив на тормоза и развернув машину в бордюр. Шины противно визжат, бампер глухо ударяется, и Тэхёну чисто инстинктивно хочется зажмуриться, ведь по инерции он так же ударяется затылком по коже, но разум побеждает сознание: Ким держится. Авто проехало буквально в нескольких сантиметрах от ещё более возмущённого, чем до этого, парня, возможно, совсем немного его задело, ведь он тоже слегка пошатнулся. Но это гораздо лучше, чем то, что могло бы быть. Чимин эффектно снимает всё те же солнечные очки, из-за которых только что чуть не умер, медленно, манерно убирает их в сумочку и смотрит на выходящего из машины и злющего Тэхёна. На альфе чёрная водолазка, широкие штаны и высокие ботинки, Пак всматривается долго, пронзительно, и в этот момент в его голове шестерёнки крутятся с бешеной скоростью, оценивая все за и против. Ким же смотрит на Чимина сверху-вниз, не менее ошарашенно, цепляется взглядом за выразительные бёдра, застревает на пухлых губах и слегка испуганных глазах. Обратно не выбирается. Тонет, но не захлёбывается, и в этом есть существенная разница. — Поцарапал, — недовольно тянет омега, поднимает в воздух на уровень своих глаз малюсенькую ладонь, по диагонали которой теперь красуется широкая ссадина, — больно. Он канючит, словно ребёнок, капризничает и едва ли не топает ножкой, рассматривая проявляющиеся на коже капли крови вблизи. Всё так же стоит посреди дороги, жмурится от яркого, всепоглощающего солнца, что ослепляет, но теперь уже не греет. Шестерёнки в такой светлой головушке просто не могут ошибаться, и у них с этим альфой всё очень взаимосвязано. Тэхён опирается тазом на машину, складывает руки на груди, не защищается, точно не это. Врать себе давно уже входит в привычку. Он наблюдает за омегой внимательно, подмечает про себя все детали и точно не пропускает ни одной. Иначе не бывает. Альфа успокаивается практически моментально, молча отходит к багажнику, открывает его так непринужденно, словно не он находится совершенно один вместе с обворожительным парнем на пустынной улице, и достаёт оттуда небольшую чёрную аптечку. — Иди сюда, обработаю ссадины. Тэхён даже не смотрит на существенную вмятину на совсем новой машине, лишь открывает дверь пассажирского сидения для Чимина и внимательно наблюдает, как парень охотно залезает в салон и закидывает одну ножку на другую, показательно прижимая к себе повреждённую руку. Без страха садится в чужую машину, взмахивает золотистой чёлкой, убирая её с глаз-щёлочек, и только покорно ждёт, пока Тэхён сядет за руль. Послушный, но совсем не нудный. Глупый, но наверняка интересный. Всё как альфа любит. — Где-то я тебя уже видел, — улыбается слабо Ким, неумело, смотрит на руку, но не в глаза. — Погоди. Пак... Чимин? — Угу, — омега мычит, неловко выпятив нижнюю губу, — мы виделись на вечере Юнн... Юнги. Ты там был главным гостем, насколько я помню. — Ким Тэхён, — альфа протягивает ему свою большую по сравнению с чиминовой руку, и когда Пак отвечает ему взаимностью, бережно подносит его ладонь к своему лицу и... легонько дует, чтобы облегчить боль. Чимин этому совсем не удивляется (только внешне), лишь глаза становятся стеклянными и неподвижными на некоторое время. Тэхён заботливый. Это сразу в прогнившее сердце целый магазин пуль, это наповал и надолго — Чимин под огромным впечатлением, но однозначно скоро будет под чем-то другим. И это вопрос времени. А ещё он знает, кто такой Ким Тэхён и чем чревато общение с ним. Знает, ведь изучал в свободное время, которого почему-то оказалось излишне много, абсолютно всех и всё, что хоть как-то касается Чонгука и Юнги. Омега прекрасно знает, что, судя по новостям, которых на обычном телеканале не увидишь, а ещё по слухам и собранной по крупице информации, Тэхён не редко бывает более жестоким, чем сам Чонгук. Чимин знает, насколько этот тихий, по-кошачьему элегантный человек коварен и беспощаден, но от его холодных рук он почему-то ощущает тепло. Внутри самого же Чимина бутонами роз распускается леденящий холод, жёсткая реальность вонзается в нутро шипами, ведь он уже прекрасно осознает, что не продержался в одиночестве с самим собой тех самых обещанных себе три месяца. Не смог. Сдался. Невозможно больше сдерживаться, когда он видит, как разрастается заинтересованность внутри Тэхёна, шипит зарождающимся огоньком, который не умеет греть, а только обжигать. Сжигать насквозь и напрочь как дополнение. Тэхён, не выпуская чужую ладонь из своей, достаёт свободной рукой дезинфицирующее средство и аккуратно распыляет его над ссадиной, продолжает дуть, когда Чимин тонким голосом пищит «Больно». Он совсем аккуратно перевязывает его ладонь, бережно поддерживая, и эту тишину разрушает лишь шелест бинта. Из аптечки настырно пахнет больницей, Чимин ненавидит это, но конкретно сейчас ощущает один лишь терпкий запах древесины и асфальта после дождя. Так пахнет Тэхён, и, если раньше Пак бы сказал, что его в этом запахе всё устраивает, то сейчас он с уверенностью ответил бы, что нравится. Очень. Но альфа этим не интересуется: читает по опущенным глазам. — Я хочу загладить свою вину. Чего бы ты хотел прямо сейчас? — Ким резко поднимает глаза на Чимина, ловит в его глазах удивление ни с чем не сравнимое, всё ещё держит в своей руке его ладонь и поглаживает большим пальцем костяшки. — Расскажи мне. Тэхён чёртов мазохист. Отбитый и умалишённый. Испытывать симпатию — ненормально, ведь знает же, что Чимин какое-то время принадлежал Чонгуку, был пропитан им насквозь: видел их вместе ещё на том приёме, как омега прижимался к Чону, а тот совсем и не был против. Равнодушен, как невъебенно холодная глыба льда, но не против. Тэхён ненавидит опороченных, терпеть не может тех, кто подставляет задницу всем, кому это делать выгодно, ненавидит скоропостижность подобных отношений. Мимолётность жизни пугает — Чимин её воплощение. Пускай и Пак совсем не выглядит таким, Тэхён уверен на все сто, двести, что именно так всё и есть. Иначе бы он не заслужил внимание Чона, не смог бы добиться его хоть и минимальной, но расположенности. Сам Тэхён о таком и мечтать не смел. Лишь иногда, когда под небом в задымленном Токио реальность ощущалась почему-то излишне больно, а былые чувства в ходячем трупе наотрез отказывались гнить, он представлял себе, как бы всё было в случае того, если бы Чонгук по-другому отнёсся к нему. Прекращал рыскать информацию на всех его новых блядей, таких, как Чимин, прекращал выдыхать после каждого вдоха кусок стопроцентной боли и разрешал фантазии взять верх. Были бы они счастливы, любимы, и светило бы солнце ярче, трепетнее, а не сжигало руины? Этот вопрос убивал его хлеще колких слов и холодных взглядов альфы, кинутых в его сторону во время редких деловых встреч. Тэхён ловил это всё на себе жадно, прижимал к умершему сердцу, что по инерции до сих пор продолжает качать кровь, словно это могло бы его спасти. Но это нарушает его законы, отнюдь, Ким обязан себя вытянуть из этого дерьма сам. Всегда обязан был, ещё с того самого дня, как Чонгук озвучил ему это. И он соврёт, если скажет, что забросил полностью попытки соответствовать этому совету-приказу. Альфа научился скрывать свои чувства и эмоции, прятать их так глубоко, откуда их точно не откопать, хоть они и продолжают сжирать его изнутри. Он научился изображать заинтересованность, вежливость, даже скупую радость, научился настолько, что сам теперь не в силах отличить притворство от настоящего себя. Эти две вещи неразделимы, они слиты воедино, прочно до такой степени, что являют собой самого Тэхёна. Он возрастил себя во лжи, в ней и умрёт. Но сейчас Ким совершает очередную ошибку, осознает её сполна, и не может ни с этим, ни с собой поделать ровно ничего, ведь видит в каждом движении Пака Чонгука. Мороз ударяет по спине, когда он в его светлых глазах замечает чужой хитроватый прищур, находит в безобидной ухмылке черты того, кто самому альфе так никогда не улыбался. — Хочу мороженое. Подтаявшее и с кусочками фруктов, — омега, не стесняясь, начинает загибать пальцы, — только без шоколада. Ещё шампанское хочу. И клубнику. И танцевать. — Слишком много, — сипло посмеивается Тэхён, дышит Чимином, когда наконец разворачивается от него и выключает аварийный режим машины, — за твоими желаниями не угнаться. — А ещё мне нужно сначала к Соён. Потому что иметь лучшего друга под своим боком тоже хочу, а только она мне может его вернуть. Ты же знаешь её, да? — Мы с ней работаем сейчас над твоим желанием, если быть с тобой предельно честным, — вновь улыбается, слабо, но ему кажется, что от этой улыбки из его сухих губ скоро хлынет кровь. И не остановится. — Правда? — Правда-правда. — Мне кажется, я встретил фею, — Чимин мечтательно выгибается на сидении, вытягивает все конечности и жмурит глаза, — ты прямо спасение. — Чуть не ставшее смертью? — Тэхён выгибает одну бровь, продолжает фразу за него, теперь упрямо разглядывая янтарные глаза напротив. — Не моей смертью, — утвердительно кивает омега, не оборачивается назад, но показывает туда рукой, — оттуда пахнет кровью. Не твоей, и уже хорошо. Ким понимающе кивает, понимая, что совсем забыл про то, что осталось на сидениях. Рядом с Чимином почему-то забывается даже то, что буквально час назад Тэхён собственноручно пытал какую-то омегу, мужа немаловажной шишки из местной власти, пытал долго и голыми руками — пока истощенный организм не выдержал, и пока Ким не забрал его последний вздох. Обещанного двадцать одного грамма души в потоке уже холодного воздуха никогда нет, сколько бы Тэхён не проверял, и поэтому он уверен, что души в людях точно так же стопроцентно нет. Животные остаются животными, а всё, что отличает людей от них — сплошной и безудержный фальш, вызванный эгоизмом. Но ему почему-то отчаянно хочется верить, что у Чимина внутри не одинокие лёгкие с бронхами перед сердцем покоятся — настоящая и неподдельная душа там лежит. Большая и светлая. Ведь, если у самого Тэхёна там всеобъёмлющая пустота, то у омеги, к которому так неисчерпаемо, неожиданно тянет, всё должно быть совсем по-другому. Притяжение бывает только противоположным, и минусы всегда отталкиваются. Между Чонгуком и Тэхёном бесконечные полюса. Мириады галактик тонут. Чимин резко распахивает свою пухлую короткую курточку, которая не спасает на деле ни от какого холода, сползает по кожаной обивке ещё ниже и недовольно бормочет: — Господи, здесь так жарко, что я умру, если не доберусь до того самого мороженого и сока, именно кл... — Клубника с киви, знаю, сейчас поедем, — альфа договаривает за него, довольно замечая огромное удивление в детских глазах. Он совсем не знает Пака, но чувствует его так отчётливо, что от этого становится страшно, по-странному, потому что в сказки Тэхён всегда отказывался и отказывается верить. В них конец всегда хороший — переписанный. Кровавые чернила с его нутра не стереть ничем, и ничего не бывает просто так. Приборная панель Феррари показывает шестнадцать градусов по Цельсию внутри салона.

***

Юнги продолжает гипнотизировать крафтовый пакет с выпечкой на своих коленях уже пятнадцатую минуту, по стечению которой два огромных стаканчика кофе больше не греют его дрожащие пальцы. Тепло испаряется, но мысли так не умеют — энергия не пропадает никогда и никак, и это замкнутый круг. Чонгук смотрит на него так, словно хочет прожечь дыру, не меньше. И прожигает ведь: там, где невозможными линиями сходятся его зрачки на омежьем теле, если быть точным, то на правой стороне талии, Мин точно ощущает, как трещат и выкручиваются в другую сторону несколько пар ребёр. Худые руки, больше напоминающие тонкие верёвочки, больше не в силах скрыть свою плоть от него. Даже через одежду. Спереди от себя Юнги видит лишь серые тучи, заслоняющие голубизну неба, видит, как эти бесконечные и грязные ватные клочки нанизаны на другие небоскрёбы, чьи верхушки пропадают где-то там, выше. Их не видно, когда пелена небес расстилается настолько низко по отношению к Земле. И всё, о чем сейчас может мечтать омега — это о проливном, продолжительном дожде, чтобы стеной вырос между ним и ещё одним человеком, охладил бы тот пыл, что внутри сжигает всё. Казалось бы, сгоревшее поле, усыпанное пеплом некогда живой плоти, больше не может воспламениться, но Мин упрямо и отчего-то отчаянно доказывает обратное. И Юнги всё ещё не человек, чтобы мечтать. — Ешь, — холодно, морозно даже говорит стальным голосом альфа, и Юнги с ужасом понимает то, что искать, ожидать в каждой его фразе искренность и нежность становится бесполезной привычкой. — Ты должен есть. Такой тон не даёт возможности даже задуматься о неподчинении, а омега иссяк настолько сильно, что спорить точно нет никаких сил. Это всё будет потом, когда хоть что-нибудь наладится, и наверняка станет легче. Юнги молча разворачивает шуршащий пакет, и булочки, покрытые глазурью, всё ещё тёплые. Пахнущие корицей и домашним уютом, от которого он теперь так далеко. И Мину не стоит знать то, каким путём Чонгук получил эту несчастную выпечку в такую рань, когда ещё ни одна пекарня не открыта для своих посетителей. Ему правда не стоит узнавать то, что ради какой-то мелочи была пролита кровь, и совсем не одного человека. Чонгук ведь с каждым последующим восходом становится всё раздражительнее и раздражительнее, и удерживать свою агрессию ему удаётся всё тяжелее. Всё имеет свой лимит. Юнги всё под таким же пристальным взглядом альфы аккуратно надкусывает булочку, жуёт медленно, но не чувствует почти никакого вкуса ранее любимой сладости. Что ещё из каких-нибудь глупых мелочей о нём знает Чон? Альфа, громко выдохнув, неспешно встаёт со своего кресла и направляется к Мину, чтобы забрать с низкого стеклянного столика свою порцию утреннего кофе, которое он купил по дороге к офису, где они и находятся сейчас. Работа в нём не прекращается ни на секунду ни днём, ни ночью, здесь всё как в чёртовом муравейнике, где жизнь и движение никогда не стихают. Все тут работают на прогресс, и всё ради того, чтобы потом этот самый прогресс работал ради них. Никто не догадывается, правда, что всё и всегда работает только на одного конкретного человека, либо же против него. И ему об этом говорить вовсе не обязательно. — Почему ты так дёргаешься? Я ничего не собираюсь сделать тебе. — Чонгук под испуганным взглядом омеги отпивает остывший кофе, слизывает несколько капель с губ языком. Его язык выскальзывает между них совсем чуть-чуть, но Юнги замечает ярко-красную мышцу сразу же, и от одного её вида его вновь пронзает дрожь. Он всё прекрасно помнит. — Сегодня попытаешься разобраться с графиком роста прибыли. Он нестабилен, и у меня уже закончились варианты исправить это. Нам необходим исключительно прогресс, и думаю, свежая голова нам точно не помешает, — как бы между прочим говорит Чонгук, но за стол садиться не спешит. Продолжает дырявить омегу пустым взглядом, наблюдает, как он с огромным трудом давится сладкой выпечкой, едва ли не захлёбывается таким же приторным до тошноты кофе, но не кривится и не показывает никаких эмоций. Запрещено. — Заодно проверим, способен ли ты хоть на что-то полезное. Я верю, что да. Хочу верить, — он смотрит на него с вызовом, и что-то недоброе светится в чёрных глазах. — Невозможно сделать такие вещи стабильными, — Юнги вновь отпивает немного кофе со стаканчика, но, задумавшись, забывает слизать остатки пенки над губами. Чонгук едва сдерживает свой неуместный смех и небеспричинный трепет. — Это же реальность, а не учебный макет. Всё имеет свои взлёты и падения. — Но не до такой степени. Посмотришь, в любом случае. А сейчас — доедай. Юнги хмурится, оценивающим взглядом рассматривая ещё несколько оставшихся булочек на его коленях. Была бы его воля, он бы вышвырнул их прямиком из панорамного окна, или, как минимум, спрятал бы себе под огромную мешковатую худи. Но под пронизывающим, цепким взглядом альфы такое провернуть точно не получится. Облака продолжают клубиться на уровне юнгиевых глаз, тёмные, и эти серые волокна, кажется, поглощают абсолютно весь свет в помещении. Его критически мало. — Может, ты тоже хочешь? — почти что шепчет неловко омега, и от уровня смущения в крови кончики его торчащих ушек вспыхивают красным. Благо, под отросшими чёрными волосами этого практически не видно, да и смотрит Чон явно не туда. Мин подрагивающей рукой протягивает альфе булочку, смотрит на него исподлобья и с некой опаской — не знает, что от него можно ожидать, ведь его голова и мысли — кромешная и вязкая темнота. Чонгук резко застывает в воздухе, и чёрное море немеет в его глазах — останавливается, кажется, абсолютно всё, пока он молча обдумывает услышанное. — Давай, — наклоняется ещё ниже, забирает выпечку с рук омеги и будто думает, что теперь с ней делать. Он поднимает глаза на Юнги, совсем по-детски вытягивает брови вверх, смотрит удивлённо — так, что спина и руки омеги под одеждой покрываются кусающимися мурашками. Целым стадом, рассыпающимся космической ядовитой пылью после взрыва. Что-то подобное взрывается и в глазах Чона, но Юнги не может сказать, что конкретно, — взгляд у него не читаемый абсолютно. Таким бы встречать дождливые закаты, которые хочется ненавидеть, наблюдать за рассеивающимся полётом диких лебедей там, где небо и море сливаются воедино. Где живут все они, но не сейчас. Юнги всматривается в пустоту чонгуковых глаз непомерно долго, что в конечном итоге не понимает, какая из них принадлежит альфе, а какая является зеркалом его собственной. Всё смывается. А ещё он впервые видит, как Чонгук ест, и это ещё одно подтверждение тому, что он не робот. Такой же человек, из плоти и осквернённой крови, с армией чужих скелетов в крохотном шкафу, их предводитель, но человек. И это, по правде, удивляет. — Господин Чон, Ваш партнёр из Китая прибыл и уже ожидает в конференц-зале. Сказать ему, что вы задержитесь? — чётко и без какого-либо страха говорит вошедший в кабинет бета, которого Юнги тут ещё ни разу не видел. Взгляд у него пустой абсолютно, бесцветный, и смотрит он на Чонгука так спокойно, словно разглядывает обычного прохожего незнакомца. Думать о том, что и кто сделал с этим человеком, чтобы довести его до такого состояния, Мин себе почему-то не разрешает. — Нет, я сейчас приду, — он обращается к бете, стряхивая крошки с губ, и поворачивается к Юнги — взгляд сразу становится мягче. — Посиди тут, пока я не вернусь, ладно? И не вычуди ничего, я всё ещё знаю, о чём ты думаешь. Он скрывается за дверью, омега провожает его взглядом до последнего и ещё долго вслушивается в исчезающий звук шагов. Закрывает глаза, пересчитывает все цветные вспышки перед ними и жмурится — их становится ещё больше, ещё красочнее и ярче. Так дальше нельзя. Просто категорически запрещено. Невозможно больше сидеть со спичкой в руках и ждать, когда она загорится сама по себе, чтобы поднять всё вокруг в воздух. Нельзя с перманентным страхом наблюдать за Чонгуком, каждую минуту, секунду ожидая перемены в его настроении, настраивать себя, что скоро всё закончится — пустые иллюзии, пусто́ты Вселенной, пустыни обречённости. Свистящий ветер гуляет в них же, такой же — у Юнги в голове. От неизвестности будущего она раскалывается от боли со страшной силой, пока где-то внутри догорает что-то напоминающее бумагу, отлетает от целого мелкими горящими кусочками, что в полёте превращаются в пепел — наверное, именно так умирают те самые дикие чёрные лебеди. И их уже не спасёт никакое противоядие. Юнги подрывается резко с дивана, включает свет, щёлкнув по настенному выключателю, и подходит к столу альфы. Он осматривает его бегающим взглядом, не цепляясь ни за какие детали, и сразу же обходит его, чтобы получить доступ к выдвижным полочкам. Омега точно убеждён, что некоторые из них наверняка закрыты на ключ, но это совсем не мешает ему поискать хоть что-то там, где это возможно. Он вытягивает их резко, быстрым движением, старается ничего не задеть дрожащим руками и при этом заметить то, что ему может помочь или понадобиться в ближайшем будущем. В самой нижней полочке сквозь полупустые пачки сигарет и пакетики с порошком Юнги видит какие-то документы, первые за его «поиски», и сразу же вытягивает их. Пытается читать, бумага мнётся в его руках, а буквы на ней прыгают, растекаются чёрными лужами — вспышки перед глазами становятся невыносимо, болезненно яркими, а съеденные булочки подбираются обратно к горлу. Омега кое-как цепляется взглядом за цифры, огромные, за знакомые названия портов и адреса. Свежие печати внизу каждой страницы, размашистая подпись Чонгука — он запоминает это всё жадно, тщательно, так, словно спасёт ему жизнь, не иначе. Юнги продолжает перебирать их в руках, насчитывает минимум пять договоров купли-продажи, но даже видя перед собой важнейшие для Чона документы за последние несколько недель, он так и не может уловить суть и смысл действий альфы. Это сложно, Мин уверен, что повсюду в его деятельности натыканы подводные камни, остатки айсбергов и брёвен, что не всегда являются именно такими, — это не Лиам, что часами мог разжёвывать ему простейшие отчёты, раскладывать малейшие планы по пунктам и объяснять ему всё, как ребёнку. Юнги уже всерьёз кажется, что он натыкается на какой-то вполне реальный камень из тех самых спрятанных, потому что от страха быть пойманным его ноги предательски подкашиваются, и одной из них он задевает что-то под столом — оттуда с грохотом выкатывается мусорное ведро. Из него вываливаются ошмётки каких-то фотографий, далеко не одной, и когда омега всё же приседает перед ними, то с ужасом узнает в порванных фрагментах себя. Здесь минимума три, четыре фотографии самого Мина, которые Чонгук почему-то поочерёдно и собственноручно, Юнги уверен в этом, разорвал. Вопросов становится ещё больше, ответов — всё меньше. Он хотя бы отчасти приходит в себя только когда маленькая капелька пота стекает с его виска и приземляется на остатки снимков, после чего Юнги снова со страхом откладывает всю найденную документацию обратно в выдвижной ящик, с шумом заталкивает его обратно, уже не заботясь ни о чём, начинает судорожно убирать мусор о в ведёрко, и грубо чертыхается себе под нос. Он прямо-таки чувствует, всем своим естеством ощущает, как времени до прихода Чонгука становится всё меньше и меньше, оно ускользает с дичайшей скоростью, и напряжение вокруг омеги нарастает с такой же страшной силой. Юнги буквально слышит, как бьётся собственное сердце, разбивается о рёбра и грозится разорвать кожу, пробить кости и выпрыгнуть наружу. Его ладошки становятся уже абсолютно мокрыми, когда он мысленно собирает себя в единую кучу, встаёт из-под стола и постепенно успокаивается, рассматривая деревянную поверхность, — успел. Хоть и не понял практически ничего, но успел всё хотя бы частично вернуть на свои места. Остался и останется ли незамеченным — другой вопрос. Омега всё ещё старается отдышаться, опирается руками о стол и заталкивает подальше желание стянуть к чертям худи, потому что отчего-то ему становится максимально жарко. Дышать носом почему-то выходит с трудом, Юнги замечает за собой такое впервые, сталкивает всё на всплеск адреналина в крови и отмахивается от собственных мыслей, как от назойливых мух. Именно в этот момент дверь кабинета со скрипом распахивается, и Чонгук уверенно проходит вперёд — Юнги перед этим успевает лишь испуганно плюхнуться в его кожаное кресло, скрестив на нём ноги. — Примеряешь новое кресло руководителя? — Альфа даже бровью не ведёт, лишь улыбается хищно, когда медленно подходит к Мину. — Нравится? Он определённо знает, чем тут занимался Юнги в его отсутствие — предсказывает все его действия заранее, просчитывает теперь любой исход событий в касаемой омеги ситуациии — это становится новой привычкой Чонгука, точно полезной, но уже ничего не может спасти тонущий корабль. Да и невозможно не догадаться об очевидном, когда Мин перед ним испуганно, на грани паники вжимается в спинку огромного кресла, весь взмокший и потерянный, словно нашкодивший котёнок. Сердце Чонгука моментально пропитывается сладким сиропом, и он уже готов собственноручно вырвать его и выжать лишнюю жидкость: подобному здесь нет места. — Отвечай, когда тебе задают вопросы, мышка. Мы ведь с тобой уже говорили о правилах, — наигранно закатывает глаза, облокачиваяь об стол. Юнги только сейчас замечает, насколько огромные у альфы глаза, когда отрицательно мотает головой вместо ответа. — А мне вот нравится, когда ты используешь мои вещи. Ты красиво выглядишь в этом кресле, но это совсем не удивительно, — он задумчиво всматривается в тело Мина, Юнги ожидает от него всё, что угодно: наказания, криков, ударов и новых ограничений — получает лишь заинтересованный, пропитанный вниманием насквозь взгляд, в котором нет ничего опасного. На поверхности. Это буквально немыслимо, Чонгук слишком непредсказуемый, неуравновешенный. Они не дети, уже даже не подростки, оба знают, что и к чему идёт, вот только альфа продолжает слепо идти на поводу у своего восхищения и порочных желаний, которые стягивают с себя оковы непозволительно быстро, а Юнги продолжает безвольно плыть по течению. Вот только манипуляция становится его новой целью, забытой когда-то ранее, но теперь власти у этого омеги гораздо больше, чем когда-либо, а Чон слишком слаб, ослеплён до невозможного, чтобы препятствовать чему-либо. Но они всё ещё играют свои роли. — Не нашёл ничего такого, правда? — он наклоняет голову в бок, улыбается фальшиво, — Я сам тебе покажу всё, что необходимо, но ты совсем не умеешь ждать. И слушаться. — Всё поправимо, — Юнги шумно сглатывает, змеёй шипит, но выдавливает из себя такую же лживо-послушную улыбку. Говорит о чём-то, что знает только он сам, но Чонгук прекрасно улавливает суть мысли. Не факт, что не видит в этом что-то своё, но и не отрицает ничего. — Это радует, — Чон не врёт ни капли, когда обходит омегу со стороны и почти нежно, трепетно целует в лоб, непозволительно долго задерживаясь на влажной коже губами — такие поцелуи не оставляют машины для убийств на своих жертвах, это абсолютно неуместно. — Я спешил, зная твой характер. — Поэтому ты теперь пахнешь кровью? — Да, — ещё одна правда, непринуждённая такая, словно он говорит о будничных вещах, — у нас не совпали интересы, а времени было слишком мало. Так бывает. Юнги видит боковым зрением: его руки словно действительно окрашены в багряный едва ли не по локоть. Кровь ещё вязкая, горячая, просачивается к смуглой тёплой коже сквозь прочную ткань пиджака и рубашки. До такой степени, что с его рук прямо-таки капает на дорогущий пол, и крови вокруг так много, словно Чонгук там вырывал кому-то сердце, не меньше. Будто принадлежащего ранее Юнги в своей власти ему показалось мало. Мин поворачивается лицом в сторону альфы, готовясь рассмотреть в деталях самое худшее — и не замечает на нём ровно ничего, что могло бы свидетельствовать об убийстве. У Чонгука абсолютно чистые руки, которыми он опирается об обычное кресло, прежде чем медленно сесть в него, совсем не спеша говорить Мину пересесть с его рабочего. Он наблюдает за ним с тем самым неприкрытым восхищением, отдаётся этому чувству сполна — перед маленьким правителем, поглотившим всё мёртвое, не грех пасть на колени. Юнги мерзко думать о том, сколько в этих глазах открытой боли, которую хочется задушить. Слабость — это патология. Альфа вдруг с горечью осознает, что у их совместного ребёнка были бы его глаза. И ему кажется, что от этих глупых мыслей над ним зло смеётся Намджун, который сейчас должен быть в Тэгу. — Он уже сидит в твоём кресле. Не напрягает, м? — Ким подкрадывается тихо, вовсе не специально, но в этом вся его сущность. Тяжёлый запах незнакомого альфы моментально забивается Юнги в горло, и он с трудом держится, чтобы не закашляться и не выблевать голосовые связки, по которым словно кто-то проезжается несколько раз лезвием с завидной регулярностью. Намджун массивный, очень, выглядит громадным даже по сравнению с Чонгуком, и этим он просто не может не пугать омегу. Да и создать о себе хорошее впечатление в миновых глазах у него явно никогда не было и нет желания. Ибо смотрит Ким на него с такой же очевидной агрессией, смешанной с отвращением и ненавистью. После такого взгляда вряд ли кто-то когда-либо оставался в живых, но Юнги проходил и не такое. Это пугает, но не настолько сильно. — Сегодня он просто сидит в нём, а завтра что? Воссядет как глава? — альфа с презрением выплёвывает это в сторону Чона, а тот смотрит на него с абсолютным спокойствием и какой-то насмешкой. Видеть всегда спокойного, мудрого и уравновешенного Намджуна таким взбешённым удаётся крайне редко. Но он знает: Ким устроит скандал, перевернёт с ног на голову океан, выплеснет ядовитую ярость, а после — вернётся в своё обычное состояние. У него ведь в голове килограммы умиротворения самые настоящие, пафосная гармония и умных мыслей столько, что становится страшно. Правда всё рано или поздно выходит из-под контроля, Чонгук знает об этом не понаслышке. — Ты разобрался с утечкой данных из главного офиса? — Отчасти. Крыс слишком много, я физически не могу обнаружить всех. Ты теряешь авторитет, — Намджун садится в свободное кресло, стараясь меньше внимания обращать на Юнги. Внутри всё до сих пор кипит, но совсем не по той причине, что плавает на поверхности. Их спектакль не имеет перерывов, здесь все играют на смерть, а не на жизнь, как бы болезненно не было это признавать. Альфа не признает, но снимать маску и сдирать вместе с кожей слой фальши не спешит. — Этого следовало ожидать. Я заказал новые боеприпасы, — у Чонгука от слов Кима венка на шее постепенно превращается в извивающуюся змею — Юнги с трудом отрывает от неё взгляд, не имея никакого права и желания вмешиваться в их разговор. Раньше бы наверное и глаза на них не поднял. Но сейчас он уже понимает: это он сидит в его кресле, восседает, как та самая тёмная тень, и жажда власти по капле заливает нутро знакомым ощущением кипятка где-то на уровне диафрагмы. Они здесь все дышат собственной властью, попав сюда, и это не искореняется ничем и никак. Юнги знает: он мелкий, угловатый и болезненно-белый, что сливается с цветом бумаги, но именно он с каждой новой секундой покоряет невозможное. Залитый пороком, как восковая фигурка, оплаканный воронами и с выпотрошенным сердцем — именно этот омега творит прямо сейчас будущее, отравляет то, что само по себе когда-то являлось ядом. Это заставляет подняться с колен и вновь уверовать в надежду. Юнги тоже не намерен признавать то, что в их общем спектакле каждый видит то, что он хочет видеть. — Тебя не спасёт даже ядерное оружие, когда в твоей голове сидит совершенно не то, что нужно. — Намджун переводит взгляд на омегу, указывает головой на него Чонгуку, а тот лишь совсем незаметно улыбается. Одна трещина всегда порождает разрушение, и на нём таких трещин уже не сосчитать. — Я не пристрелил его за то, что он сидит на твоём месте, только из-за тебя. Помни об этом, пожалуйста. — Стоило бы это сделать. Что-то с грохотом рушится внутри Юнги. Когда, казалось бы, уже и нечему. — Ты не переживёшь, — Ким прикуривает толстую сигару, вытянутую из шкафчика неподалёку, и горько-горько улыбается. Ему не жаль. Чонгук усмехается точно так же, но эта ухмылка стирается с его лица непомерно быстро, когда он достаёт из внутреннего кармана пиджака звенящий телефон и отвечает на звонок. Что-то явно тяжелеет в его взгляде, когда он внимательно вслушивается в слова собеседника. Он ненамеренно играет желваками, напрягается буквально всем телом, что воздух вытесняется этой отрезвляющей аурой из кабинета напрочь. — Я сейчас буду. Не смейте ничего трогать до моего приезда, — рычит Чон прежде чем завершить звонок. Он подхватывает отброшенное ещё утром пальто с быльца кресла, не смотрит ни на Юнги, ни на Намджуна и вылетает из кабинета так быстро, словно от того, что только что ему сказали, зависит буквально его жизнь. Выглядело бы так, если бы он берёг её. Дверь за ним громко захлопывается, и Юнги едва ли сдерживается, чтобы не вздрогнуть от этого. — Ты хочешь сбежать от него, правильно? — Намджун резко поворачивается к омеге, выдыхает густой дым и слегка щурится. Юнги автоматически думает, что об его острые скулы можно наверняка порезаться, как и об льдинки, что у альфы вместо глаз. После ухода Чона Ким моментально становится в разы спокойнее, словно не он меньше десяти минут назад был готов подорвать здесь всё в воздух; альфа заметно расслабляется в кресле, будто это не напряжённое, пропитанное дымом и опасностью утро, а обычный летний вечер, который проводят в кругу друзей с круглым бокальчиком дорогого вина в руке. Юнги всерьёз начинает думать, что это два разных человека, поэтому смотрит на него с недоумением, хмурит по-детски брови — Намджун буквально видит в этом выражении лица черты Чонгука. Ухмыляется сам себе, ведь наивность бьёт ключём с этого омеги. — Не отрицай. Я помогу.