This is my Carnaval

      Он лично выбирает для него подходящую бейсболку и широкие солнечные очки для конспирации и лично же покупает им обоим билеты до Загреба — из Мадрида и Барселоны, на одну дату и почти одно время. Серхио до сих пор не уверен, что решение полностью отдать свой отпуск на откуп Ивану и выписать карт-бланш на руки — хорошее. Честно говоря, он даже не уверен, адекватное ли оно в принципе. Но Иван лучится широкой довольной улыбкой, целует его так чувственно и нежно, что Серхио плюёт на все сомнения и предрассудки; в конце концов, если всё пойдёт не так, у него будет очень много возможностей заставить Ивана загладить свою вину.       Иван поправляет на голове Серхио сползшую бейсболку, встречая в маленьком аэропорту Дубровника, почёсывает гладкий — ради разнообразия — подбородок и плюёт на это дело, решив, что кого-то из них да всё равно узнают, сколько не маскируйся. Лишь бы успеть уехать из города, а дальше — проще. Он арендует для них зеленовато-синий тёмный ретро-кабриолет с раскладной крышей, будто из старой мелодрамы о путешествиях и сопливой любви, закидывает немногочисленные вещи в багажник к тем, что уже лежат там, и занимает, стрельнув в него предупреждающим взглядом, водительское место.       Серхио пожимает плечами — он даже не представляет, куда ехать, глупо возмущаться распределением ролей — и принимает на себя совмещённые обязанности штурмана и диджея, зловредно думая, что заёбет Ивана в дороге своей попсовой латиной и фламенко из плейлиста. Но Иван выглядит осчастливленным даже этим фактом, щурясь под своими светлыми солнечными очками на уходящую вдаль угольную полосу серпантина, кивает в такт Шакире — святой отец, Серхио, где твой хвалёный мадридизм — и, кажется, даже подпевает — в голос без стыда и стеснения.       Иван везёт их маршрутам по самым живописным трассам всей Европы — вдоль всего хорватского побережья по шоссе из Дубровника к Задару и севернее, показывая все красоты родной страны тому, кто никогда не думал здесь оказаться, открывая вместе с завораживающими пейзажами и смутно пересказываемой историей свою душу. Серхио очарован утопающей в пышной сочной зелени куда более яркой непривычной Хорватией, влюблён совершенно искренне в дремлющие в пелене утреннего тумана далёкие синеватые горы за заливом, в пастельные лазурные пенящиеся волны под высокими опорами моста, по которому они проносятся почти на рассвете, сиреневое бескрайнее небо над спокойными закатными водами Млетского пролива, и в солнце, вызолачивающие отросшие мягкие волосы Ивана, чуть развивающиеся от свежего тёплого ветра. Он спрашивал как-то раз, по глупости, быть может, а, может и спьяну, почему Ракитич выбрал когда-то не приютившую Швейцарию, а хорватскую огненную сборную, но теперь, увидев, как счастлив Иван, как беззаботно молод сейчас, поглядывая на него украдкой и будто пытаясь оценить, насколько нравится Серхио такой отпуск, он получает ответы на все вопросы, включая те, что он боялся задавать даже самому себе.       На ночь они останавливаются на каком-то пустынном пляже, и Иван выуживает с хитрой улыбкой из багажника узкую палатку, в которой им наверняка придётся спать вплотную друг к другу, а Серхио, ухмыльнувшись в ответ, достаёт в мягком клетчатом чехле любимую гитару. Ракитич смотрит на него как-то очарованно-влюблённо, будто не ожидав этого, прячет слишком искренние эмоции в густых вечерних сумерках, но даже это не мешает Серхио увидеть всё, что нужно — и понять тоже. Рамос играет неспешно, перебирая струны, и подпевает себе тихо, вольготно расположившись на капоте их мерседеса, до глубокой ночи, глядя то в полное бессмысленных ярких созвездий небо, то на вихрастую макушку привалившегося к его ногам Ивана, кажется, загипнотизированного переливами звучных глубоких мелодий.       Серхио откладывает гитару, когда усталость берёт своё, прихватывает за подбородок сонного Ивана, вглядываясь в хитрые мерцающие глаза, и целует — благодарно, глубоко, возвращая то тёплое чувство, которое тот невольно подарил, а потом тянет за собой в палатку — увы, только спать, трахаться с еловыми шишками под задницей он не собирается.       Утром они уезжают, сонно зевая, с побережья Корчуланского пролива, объятого отголосками ленивой ночной бури, Серхио включает что-то неторопливое и томное, мечтая только о кофе, и, судя по помятому лицу Ивана, он думает примерно о том же. Рамос находит для них по карте, с трудом ориентируясь среди всех этих непроизносимых хорватских названий, приличную заправку, на которой должен быть и кофе, и туалет, чтобы привести себя в порядок, и даже еда. Он вопросительно косится на Ивана — появляться там, где есть больше одного человека, вдвоём для них слишком опасно, но тот только отмахивается и, широко зевнув, быстро чмокает его в полные мягкие губы. Здесь, в глубинке, всем абсолютно всё равно, их даже не узнают скорее всего.       Серхио изо всех сил старается не светиться на заправке, оставаясь по максимуму в машине и выходя только для того, чтобы выбрать себе кофе и добраться до чистой водопроводной воды, и Иван, кажется, принимая его справедливые опасения, тоже старается уменьшить время их остановки. Он падает в водительское кресло, впихнув в руки Серхио тёплый бумажный пакет, и даёт по газам, Рамос только замечает ехидно: — Надеюсь, заправочный пистолет ты перед этим вытащил.       Иван издаёт короткое едкое «ха-ха», выискивая взглядом подходящую обочину, чтобы остановиться и решить насущные вопросы. Он сворачивает куда-то на просёлочную грунтовую дорогу, ведущую к побережью, чтобы море всегда оставалось рядом с ними, вытаскивает из рук Серхио так и не открытый пакет и, что-то вынув оттуда, спрашивает ехидно-ехидно, скосив на него светлые глаза: — Чехо, хочешь почувствовать себя героем фильма «Ешь. Молись. Люби»? — он намекающе протягивает ему шаурму, купленную на заправке. — Можешь начинать молиться, — быстро кусает-целует куда-то в щеку, и смеётся-смеётся-смеётся…